Р.С. Липец
Образы батыра и его коня в тюрко-монгольском эпосе.
// М.: 1984. 264 с.
Часть II. Конь.
Содержание коня.
«Трава и вода» — постоянная формула определения условий жизни скотоводческих обществ. Ещё о гуннах писали, что они кочуют, «смотря по приволью в траве и приволью в воде» (Бичурин, I, 2).
О роли кормовых ресурсов в формировании среднеазиатских пород чистокровных коней высказался В.О. Витт: «По всем данным, родина знаменитейших коней древности есть в то же время родина ценнейших кормовых трав — люцерны, персидского клевера и др., которые создавали естественные богатые пастбища» (Витт, 1937а, 18). Таковы же пастбища, например, и на родине локайской лошади, наследницы древнейших среднеазиатских пород коней (Кармышева, 61).
Победа или поражение в воинских предприятиях, сама жизнь скотоводов зависели от состояния скота, в первую очередь табунов лошадей. Острота осознания кочевниками этого фактора сказалась уже в древних исторических памятниках. Тоньюкук, согласно надписи на его стеле, вспоминает об одном походе: «Кони нашего войска были тощи, провианта для них не было, плохие люди» (Малов, 1951, 41). Чингисхан особо отмечает в сообщении своему союзнику: «Мы остановились на восточном берегу Тунголи, трава здесь тучная и лошади в теле» (Владимирцов, 1934, 38).
В эпосе кочевников обычно речь идёт о табунах коней и о тучных пастбищах, на которых эти кони свободно пасутся.
(177/178)
В эпосе же народов, переходивших частично на осёдлость, в качестве корма упоминается пшеница, реже ячмень. В каракалпакском эпосе, например: «Я коня пшеницей год кормил из рук» (там же о сене) (Сорок девушек, 74). Конь Гулаим — Актамкер в её вещем сне, предчувствуя бедствия, не ест, беспокоясь, зерна (Там же, 11, 14). Копь, поедающий пшеницу, даже служит поэтическим сравнением в похвальбе хана:
Как пшеницу жеребец,
Я его батыров грыз.
(Там же, 242)
В южноазербайджанской версии «Кер-оглы», записанной Ходзько, конь-исполин «съедал каждый вечер по сорок батманов ячменя» (Каррыев, 36). В казахском эпосе жена Коб-ланды — Кортка также вскармливает коня пшеницей и даже оставляет запас её зарытым у очага, когда вынуждена покинуть аул. (Доставалось этим коням не только зерно, но и молоко, яйца, сало в определённые периоды: случной, перед состязаниями и пр.)
Однако таким питание было только для лучших, породистых коней, которых насчитывались у рядовых воинов единицы, да и то не у всех. Основным же для степного коневодства (как и скотоводства вообще) был, и даже при полустойловом содержании оставался важным, подножный корм. Кроме того, и кони, привыкшие к зерновому рациону, были приучены обходиться в долгом пути минимальным количеством корма, что повышало быстроту дальних переходов, избавляло от необходимости значительных его запасов. Французский консул в Персии Гамба отмечал «исключительную способность туркменской лошади обходиться во время похода в течение нескольких суток только двумя-тремя горстями зерна» (см.: Витт, 1937б, 46).
Нехватка трапы и воды при дальних перекочевках с громадными стадами и табунами показана в эпосе через устойчивый образ: «Идущий впереди скот ест траву; идущий сзади скот ест землю; идущий впереди скот пьёт воду; идущий сзади скот лижет камни» (Аносский сборник, 106).
Если при экстенсивном скотоводстве была страшна сезонная бескормица, то грозными бедствиями, которые обрушивались на кочевников неожиданно, были засуха летом, когда выгорали травы в степи, зимний гололёд и снегопад, когда скот не мог добывать себе подножный корм из-под ледяной корки или высокого снежного покрова, в особенности если к этому присоединялся буран. Казахская пословица
(178/179)
говорит: «Скот принадлежит любому бурану и сильному ветру» (Толыбеков, 218). Эти бедствия объединялись понятием «джут». При джуте степь бывала усеяна трупами павших животных; не успевали хоронить и умерших от голода людей, не имевших возможности перебраться в лучшие места.
Джут разнообразно и эмоционально отражён в эпосе. В ойратском эпосе подробно повествуется о последствиях великого снегопада и других стихийных бедствий. В сказании о Дайни-Кюрюле герою приснился вещий сон о чёрной туче, сломанном мече и порванной тетиве. Всё это означало джут. Начались туманы. Мгла. «Семь суток шёл белый, как пена, снег, а затем в течение семи суток падал железный град величиной с ягнёнка; затем семь суток шёл тёплый дождь, и, наконец, распространился холод тысячи калп». В результате всего этого «образовалась тогда ледяная гора как раз высотою с половину Кок-Гайдюль-Хангая, величайшей из гор. Тогда все подданные далай-хана, скот, люди... погибли», кроме пяти человек. Растопить эту гору Даини-Кюрюлю удалось заклинаниями, обрядами и «нектаром». Дайни-Кюрюль лишился было даже боевого коня, но всё же сумел спасти его: «...прокопался сквозь снег к коню своему Пламенному Рыжке», вскочил, ухватил «за крайние пряди его гривы... Пламенный Рыжко тогда выскочил на сугробы, на снежную гору», которая «среди его кочевий установилась... на расстоянии трёх месяцев пути» (Владимирцов, 1923, 139-143). То, что лошади в действительности могли спасаться в прорытых ими самими снеговых траншеях, известно (см., например, сообщение В.И. Цалкина о том, что в Колымском округе лошади сами прорывали глубокие коридоры в снегу (видно было только спину или голову) (Цалкин, 151).
В каракалпакском эпосе фоном событий нередко служат пурга, снежные заносы — зимний климат Каракалпакии суров. Во время бурана не видно даже сражающихся (Сорок девушек, 304); поединок происходит на утоптанном снегу (Там же, 336). Метафора клеветы — снег, занёсший путь (Там же, 142) и т.д.
В безводной же пустыне герой и его конь едва не погибают от зноя и жажды и спасены лишь вмешательством своих сподвижников или сверхъестественных сил.
В эпосе стихийные бедствия также возникают иногда не сами по себе. Вызвать холод и мороз могут шаманы и даже сами батыры. Злобный персонаж просит шаманку в якутском Олонхо сделаться холодом, чтобы помешать перекочёвке («ехал-переселялся») «солнечного человека Хан-Джаргыстая»: «„По крайней мере сделайся на земле невыносимым
(179/180)
морозом, так что рога у коров будут ломаться от холода”... Вдруг такой сделался холод, что люди корчились-мёрзли, лишаясь движения, собирались помирать». Затем он просит шаманку стать таким нестерпимым зноем, что «будет сгорать шкура на лбу у быков», чтобы «люди и скот шли задыхаясь, краснея, испекаясь и сгорая». Однако Хан-Джаргыстай сумел нейтрализовать чары шаманки (Худяков, 208-209). Очень характерно в алтайском эпосе проклятие героя, обращённое к коварному тестю:
Пусть на Алтае твоём
Снег выше леса падёт.
Пусть народ твой,
Пусть белый скот твой
От горючих болезней
Погибнут.
...Пусть на степях твоих,
Где табуны паслись,
Ни одной зелёной травинки весной не взойдёт.
Пусть долины,
Где густо жили твои народы,
Чёрным лесом зарастут.
(Когутэй, 156-157)
В ойратском и бурятском эпосе батыр, делатель чудес, не только умеет «ниспускать холод», но и может дать тем или иным способом тепло оледеневшему миру (Гесер, ч. I, 162-163; Владимирцов, 1923, 200).
В эпосе и древних эпизированных хроникальных памятниках выступает значение неблагоприятных стихийных явлений для воинских предприятий, описаниями которых они переполнены. В особенности это относится к «высокому снежному покрову», который В.И. Цалкин называет «крупнейшим экологическим фактором» в жизни «всех племён, населявших холодную и умеренную зоны Европы и Азии» (Цалкин, 53). Передвижение всадников по глубокому снегу было исключительно трудно. В орхонской надписи в честь Кюль-тегина повествуется о том, как конница тюрок преодолела снежный завал: «Проложив дорогу через снег глубиною с копье и поднявшись на Кёгмэнскую чернь, мы разбили киргизский народ» (Малов, 41). Победой в таких трудных условиях особенно гордились. В надписи на памятнике в честь Тоньюкука говорится: «Приказав сесть на лошадей, я пробил дорогу сквозь снег, я взошёл (с другими) вверх (горы), ведя лошадь на поводу, пешком, удерживаясь деревянными шестами... Передние люди протоптали (снег), и мы перевалили через вершину с растениями... С большим трудом мы спустились, и в десять ночей мы прошли до склона (горы), обойдя (горный, снежный) завал» (Там же, 67).
(180/181)
Уход за конём, в том числе и кормление его, в эпосе разных кочевых в прошлом народов — забота женщины, хотя в боевых и походных эпизодах, естественно, батыр сам ухаживает за своим конём.
Привязанность коня к женщине, вырастившей или выходившей его, влияет на развитие сюжета. Так, в сказаниях о Гесере за его гнедым конём тщательно ухаживает его первая жена — Рогмо; вторая же жена (Гесер проводит у неё девять лет, опоённый напитком забвения) морит коня голодом, держит на привязи, стреноженным в «наглухо заколоченном строенье», чтобы конь не напомнил Гесеру о прежней жизни. Одарённый человеческой речью, конь, вырвавшись из плена и заставив Гесера вспомнить о родине, причитает, положив голову на шею другого коня (поза дружбы). Он вспоминает о привольной жизни у Рогмо, о ячмене и пшенице три раза в день, о подножном корме, о ключевой воде, об угощении сахаром и финиками, о богатой сбруе и т.д. Конь вспоминает, как Рогмо-гоа привязывала его летом в тенистом месте, а от холода покрывала собольей попоной. Седельная подушка у него была из атласа, «оторочка» ленчиков — из золота (кстати, это изнеживающее воспитание коня напоминает уход за чистокровными конями) (Гесериада, 173-174). В «Алпамыше» Барчин, невеста героя, заклиная его коня Байчибара победить на скачках, обещает коню невиданный уход: она сама станет его конюхом, пастбищем — «яйлой» будет её белая грудь, а косы — щёткой для чистки его шерсти. До этого Барчин зубами вынимает гвозди из искалеченных соперниками Алпамыша копыт коня, обёртывает их своим шёлковым платком. Седлает того же Байчибара при первом выезде Алпамыша из дома его сестра Карлыгач, сопровождая это благопожеланиями. В тувинском эпосе Бора-Шээлей захудавшего коня «вымыла... тёплой водой, вычистила уздечку, седло с потником и подпругами. Целебными травами залечила» (Бокту-Кириш, 90).
Особенно подробно, полно и выразительно описан уход за конём начиная с его рождения в казахском эпосе о Кобланды-батыре. Жена батыра Кортка воспитывает коня и даже тренирует в течение пяти лет. Все детали выращивания жеребца занимают в Кобланды-батыре огромное место, как и описание бега этого коня, его несравненных достоинств. Этот мотив полон этнографических, конкретных черт ухода за чистокровным конём и традиционной эпической фантастики: Кортка, «как собственного ребёнка, лелеет его», «стойло выстроила для него», «расчёсывает чёлку и гриву» (Кобланды, 236), кормит его и т.д.
(181/182)
Кортка не забывает о Тайбурыле в самые трудные моменты своей жизни. Когда впоследствии враги в отсутствие мужа, уехавшего в поход на Тайбурыле, уводят её в плен, Кортка не забывает оставить немного еды мужу в золе очага и корма коню у коновязи или яслей, чтобы оба подкрепились, вернувшись из похода. Конь платит Кортке за её любовь и заботы трогательной привязанностью. Кобланды отправляется выручать жену из плена. Тайбурыл находит и издали узнаёт в степи Кортку и валится ей в ноги. Лаская, она говорит ему: «Сколько выпил ты молока жеребёнком из рук моих! Мой воспитанник, мой родной... Сколько зёрен ссыпано мной за решётку яслей твоих!.. Оправдал ты весь мой уход» (Орлов, 49).
Но до конца довести воспитание коня ей всё же не удалось из-за нетерпеливости мужа, потребовавшего дать ему коня в неожиданно организованный поход (до срока зрелости коня оставалось 43 дня!). Из-за того, что Тайбурыл ещё недостаточно окреп и тренирован, при всех его достоинствах, Кобланды в походе преследуют всяческие неудачи. Кортка знала точно, когда Тайбурыл станет вполне годен как боевой конь: она сама испытывала его, поднимаясь на нём к поднебесью три раза, но конь опускался, не в силах ещё преодолеть тяжесть её тела (из этого следует, что образ Кортки некогда был богатырским). В походе Тайбурыл не может догнать убежавших из табуна Кобикты двух коней-вестников (Там же, 257). В дороге он охромел и отстал от войска союзников, дважды падает на всём скаку, легко спотыкается, чего в эпосе не говорится ни об одном из коней. Кобланды пожинает плоды своего недоверия к «мудрой» Кортке, своей жене.
В противовес ему изображён конь Кобикты Тарлан. В русском переводе сказано, что он «выстоявшийся скакун», но в примечании дано гораздо более выразительное и конкретное иносказание: «Букв. „Его пупок прилип к хребту”, т.е. конь специально выдержан перед скачкой» (Кобланды, 300). К скачкам (или перед длинной дорогой, как в этом эпизоде) коней действительно готовили задолго путём сложной системы регулирования пищевого режима, сначала наращивая, а потом сбавляя вес и одновременно укрепляя мускулатуру, чему способствовали выработанные веками приёмы тренажа. У неподготовленного коня во время скачек могло не выдержать сердце (Кармышева, 98). О значении «выстойки» (содержание коня на привязи без корма в течение некоторого времени) повествуется в том же казахском эпосе, причём, чтобы привести верховых коней в нужное состояние в пути, всадники согласны терпеть лишения сами:
(182/183)
Едут батыры, не ложатся [спать] в юрте.
За месяц с трудом киргизского Алатау достигли.
Смотрите: как спокойны батыры:
Они там месяц коней выстаивают,
Чтобы кони жир согнали.
Только тогда Кубаш вошёл в силу.
[Оттого, что] запас у батыров иссяк,
Пять дней, пять ночей они не ели.
(Потанин, 1972, 266)
Так же усердно ухаживают за своими конями девушки-воительницы из дружины предводительницы Гулаим в каракалпакском эпосе. Они подолгу тренируют своих коней в горах, чтобы согнать с них лишний жир и пр. (Сорок девушек, 220). Из-за этих тренировок девушек не оказывается в крепости Миуели, когда на страну нападают враги.
В эпосе отражён один реальный момент — содержание коня в тёмной конюшне. Так лошадь выдерживали для кок-пари (Рогалевич, 183). В одном месте повествования Тайбурыл назван «не видевшим солнца», в другом — свет в конюшню впускали лишь понемногу через тундук (дымовое и световое отверстие вверху юрты. — Р.Л.) для света (Там же, 240). Эмоционально описан выход впервые коня из конюшни:
От рождения не видевший солнца,
Когда вышел из темноты Тайбурыл,
Когда вышел на волю он,
Разгорелись у него, как у лисы, глаза,
Кипит, как котёл на огне,
Синий камень, что поперёк [дороги] лежит,
Жуёт он, словно узду.
Двенадцатисаженным арканом
Играет, встаёт на дыбы Бурыл.
(Там же, 246)
Отметим кстати, что в разных версиях цикла «Кер-оглы» также выращены в конюшне без света конь Гират и его брат Дурат (Каррыев, 214). При этом в одном из вариантов, когда по оплошности Кер-оглы солнечный луч попал всё-таки на коней, у них прекратился рост крыльев, которые готовы были уже показаться, а на спине, кроме того, получилась вмятина (см.: Там же, 214, 282).
|