Д.Г. СавиновДревнетюркские племена в зеркале археологии// Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. 2005 : Степные империи древней Евразии. СПб: 2005. 346 с.
III. Алтае-телеские тюрки во второй половине I тыс. н.э.
[ Введение. ] ^
После 20-летнего перерыва, в 679 г., среди оставшихся в Хангае тюрков вспыхнуло восстание, в результате которого был создан Второй Тюркский каганат. Границы его значительно уступали Первому, а основные военные действия каганата были направлены против местных племён Монголии и Южной Сибири — уйгуров, киданей, карлуков, басмалов, енисейских кыргызов и др. История Второго Тюркского каганата начинается с того, что в 688 г. тюрки разбили уйгуров (токуз-огузов) и выбили имя их предводителя Баз-кагана на одном из балбалов у памятника Ильтерес-кагана (Малов, 1951, с. 38); а кончается тем, что под ударами уйгуров и союзных с ними басмалов и карлуков в 742 г. Второй Тюркский каганат пал и более не возродился. Среди многочисленных походов, предпринятых каганами Второго Тюркского каганата, особого внимания заслуживает поход 711 г. против кыргызов, которому предшествовал захват в 709 г. территории Тувы, где жили чики и азы, войско которых было разбито при Орпене, у самых южных отрогов Западных Саян. Затем, в зимних условиях, «проложив дорогу через снег глубиной в копьё и поднявшись на Когменскую чернь (Западные Саяны. — Д.С.)», тюрки разбили кыргызов, оставили здесь своего наместника и, очевидно, военный гарнизон (Малов, 1951, с. 41). Об этих же событиях, но уже с «кыргызской стороны», рассказывают рунические надписи,
найденные на оз. Алтын-Кёль на юге Минусинской котловины, одна из которых является эпитафией погибшего в этой битве предводителя енисейских кыргызов Барс-бега (Кляшторный, 1976). В том же году, «поднявшись в Алтунскую чернь (Алтай. — Д.С.)», тюрки дошли до Иртыша, переправились через него, разбили тюргешей и дошли до Темир-Капыга (Джунгарские ворота. — Д.С.), по-видимому, крайней западной границы экспансии Второго Тюркского каганата. Военные события 709-711 гг. имеют для нас особое значение, так как они в значительной степени происходили на территории Южной Сибири — в Туве, на Алтае, на Среднем Енисее и в Прииртышье. По территории Южной Сибири — от Енисея до Иртыша — прошла древнетюркская конница под водительством героев Второго Тюркского каганата — братьев Кюль-Тегина и Бильге-кагана.
Не меньшее значение имеют этнические определения, которые содержатся в письменных источниках. Ни у кого из исследователей не вызывает сомнения, что основная область расселения древних тюрков находилась в Монголии. По месту основного проживания и нахождения ставки их принято называть «орхонскими тюрками». Начиная с середины I тыс. н.э. в Центральной Азии и Южной Сибири складываются две основные этнокультурные группировки — тюрки и подчинённые им в социальном отношении племена теле, силами которых, по образному выражению источника, «тюрки геройствовали в пустынях севера» (Бичурин, 1950, с. 301). Племена теле занимали обширную территорию от Хангая до Тянь-Шаня. В источниках называется большое количество телеских племён, из которых наиболее крупными были уйгуры и сеяньто, обитавшие также в Монголии. Какие из других телеских племен находились на территории Саяно-Алтайского нагорья — неясно. По сведениям рунических текстов VIII в., в Центральной Туве — по Енисею (Улуг-Хему) и Хемчику — жили чики. Западнее них располагались азы, причем упоминание «степных азов», как считает Н.А. Сердобов, позволяет предполагать наличие и группы «лесных азов» (Сердобов, 1971, с. 49), расселявшихся, возможно, во внутренних районах Горного Алтая, где на западе они граничили с карлуками. Трудно с полной определённостью сказать, входили ли племена, известные в рунических текстах как чики и азы, в состав этнической общности теле, хотя это представляется наиболее вероятным. Косвенным образом в пользу этого предположения может служить наличие этнонима теле в названиях ряда групп алтайского (теленгиты, телеуты, телесы) и тувинского (телек) населения, генетическое родство которых со средневековой общностью теле доказано в работах Л.П. Потапова (Потапов, 1966; 1969, с. 147-166). По мнению Л.Р. Кызласова, чики входили в состав гаогюйских (телеских) племён и были родственны карлукам Западного Алтая (Кызласов Л., 1969, с. 51). Исходя из этих данных, можно предполагать, что в древнетюркское время территория Саяно-Алтайского нагорья (кроме Минусинской котловины, где жили енисейские кыргызы) была преимущественно населена племенами телеского происхождения, в социальном отношении подчинённых орхонским тюркам, что не исключает проживания здесь и иноэтнических групп населения. Племена теле, слабо организованные в социальном отношении, постоянно стремились к выходу из сложившейся системы протектората и созданию собственной государствснно- сти. Ещё на заре тюркской истории, в конце V в. н.э., ими было создано ханство Гаогюй («Высокие телеги»), в 516 г. разбитое жуаньжуанями. Второй попыткой телесцев освободиться от власти жуаньжуаней воспользовались тюрки, создавшие с их помощью Первый Тюркский каганат. С этого времени любое ослабление тюрков вызывало ответное выступление теле, создававших недолговременные и непрочные этносоциальные объединения. Так, в 605 г. возникло Джунгарское телеское княжество, просуществовавшее немногим более 10 лет и разбитое западными тюрками. Ещё до гибели Первого Тюркского каганата многие телеские племена отделились от него и создали в 628 г. под водительством племени сеяньто Сеяньтоский каганат или государство тогуз-огузов («девять племён»), названное так по числу входивших в него этнических подразделений. Государство тогуз-огузов просуществовало до 646 г., когда главную роль в конфедерации теле стали играть уйгуры, начавшие последовательную борьбу за создание собственной государственности.
Таким образом, тюрки и теле — две основные этнические дефиниции, которые могут быть положены в основу определения археологической культуры горно-степных районов севера Центральной Азии. При этом создателем древнетюркского культурного комплекса, по всей вероятности, были тюрки, распространившие своё влияние на соседние с ними телеские племена, а также другие народы Саяно-Алтайского нагорья. Об особенностях погребального обряда древних тюрков, зафиксированных в письменных источниках, и возможностях соотнесения его с археологическими материалами, говорилось выше. О племенах теле известно только то, что, в отличие от тюрков, они не сжигали своих покойников, а хоронили их в земле (Позднеев, 1899, с. 41).
Основной вид погребальных памятников на территории Саяно-Алтайского нагорья — это погребения с конём, в сопроводительном инвентаре которых наиболее полно представлен древнетюркский предметный комплекс. Аналогичные памятники, правда в меньшем количестве, известны в Монголии, Средней Азии и Казахстане. По данным Б.Б. Овчинниковой 1990 г., на территории Саяно-Алтайского нагорья было известно 192 погребения с конем VI-X вв. (Овчинникова, 1990, с. 4). В настоящее время это количество значительно увеличилось. Это огромный фактический материал, позволяющий проследить основные этапы развития культуры древнетюркского времени. Подробная характеристика всех категорий вещей, происходящих из саяно-алтайских погребений с конем, представлена в работах А.А. Гавриловой (Гаврилова, 1965), С.И. Вайнштейна (Вайнштейн, 1966а), Л.Р. Кызласова (Кызласов Л., 1969). В.А. Могильникова (Могильников, 1981), Д.Г. Савинова (Савинов, 1984), Б.Б. Овчинниковой (Овчинникова, 1990). Несмотря на некоторые различия в методических принципах периодизации, абсолютных датах, а также названиях выделенных этапов, общая последовательность культурогенеза древнетюркского времени в трудах этих авторов представляется достаточно разработанной. Всесторонний анализ предметов вооружения проведен Ю.С. Худяковым (Худяков, 1986, с. 137-163). Специальные исследования посвящены вопросам генезиса сложного лука тюркского типа, стремян и сёдел, колчанов и наконечников стрел, поясных наборов и т.д. Поэтапное рассмотрение этих материалов показывает, что развитие древнетюркского предметного комплекса происходило в связи с конкретными событиями этнополитической истории и в этом отношении, при условии устойчивой погребальной обрядности, археологические материалы могут рассматриваться в качестве одного из важнейших исторических источников.
Что касается этнической принадлежности погребений с конём, то по этому вопросу было высказано три основные точки зрения: 1) погребения с конём по всей территории их распространения принадлежат тюркам и являются наиболее характерным для них видом археологических памятников в пределах Древнетюркских каганатов; 2) погребения с конём относятся не к тюркам, а к другим тюркоязычным, в первую очередь, телеским племенам, входившим в состав древнетюркских государственных объединений; 3) в разных районах распространения погребения с конём могли иметь различную этническую принадлежность; в Монголии, например, они были оставлены тюрками, на Алтае — племенами теле, в Минусинской котловине — енисейскими кыргызами и т.д. Наиболее полный анализ этих точек зрения дан в работе Ю.И. Трифонова (Трифонов, 1973).
Одним из главных аргументов сторонников первой точки зрения являются сведения письменных источников о смене погребального обряда у тюрков, зафиксированной в первой половине VII в. н.э. Так, в 628 г. император Тайцзун обвинял тюрков в нарушении традиции, выразившемся в том, что они, вопреки обычаям предков, перестали сжигать своих покойников, а стали хоронить их в земле, что явилось, по его мнению, одной из причин гибели Первого Тюркского каганата. Однако известно также, что в 634 г. последний каган Первого Тюркского каганата Хьели и в 639 г. его племянник Хэлоху были «по кочевому обычаю сожжены» (Бичурин, 1950, с. 256). Несовпадение этих данных является ключевым для понимания всей последующей истории древнетюркского времени. Если тюрки-тугю в 30-х гг. VII в. сменили обряд погребения, а сожжения Хьели и его племянника были последними захоронениями подобного рода, то вся масса погребений с конём от Монголии до Тянь-Шаня должна иметь тюркскую (в узком, этническом значении термина) принадлежность. Если же тюрки продолжали сжигать своих знатных покойников и после 630 г., о чём свидетельствует опять же способ захоронения Хьели, то погребения с конём могут быть связаны с другими этническими группами, в первую очередь — местными племенами, входившими в состав конфедерации теле. В пользу второй точки зрения говорит то, что погребения с конём появляются на Алтае задолго до выхода на историческую арену древних тюрков (пазырыкская культура, бийская и берельская группы памятников), в середине I тыс. н.э. проникают на территорию Тувы, распространяются в пределах Первого и по северной периферии Второго Тюркского каганатов и продолжают существовать уже после гибели древнетюркских государственных объединений. Территория распространения погребений с конём входит в предполагаемый ареал расселения телеских племён, хотя какая именно часть теле придерживалась этого обряда — сказать трудно. Не менее показательно и то обстоятельство, что расцвет культуры «саяно-алтайских погребений с конём» (VIII-IX вв.) совпадает с периодом господства не Древнетюркских, а Уйгурского каганата, созданного племенами, также входившими в состав конфедерации теле. Что касается зафиксированной пись- менными источниками смены погребального обряда у тюрков в 30-х гг. VII в., то её следует рассматривать, скорее всего, как варваризацию тюркского населения на окраинах государства при сохранении обычая трупосожжения в элите этого общества. При этом следует отметить что она коснулась, в первую очередь, способа погребения (трупосожжение — трупоположение), но не отразилась на другой его характерной особенности — обязательного в том и другом случае сопроводительного захоронения коня.
Таковы в кратком изложении главные обоснования для выделения на территории Саяно-Алтайского нагорья самостоятельной археологической культуры, которую по наиболее крупному и яркому памятнику, исследованному на Горном Алтае (группа могильников Курай) было предложено называть — курайской (Савинов, 1982). Создателем этой культуры было тюркоязычное население алтайского происхождения, входившее в состав конфедерации теле, сложившееся на северной периферии центральноазиатских государственных объединений и обладавшее культурой древнетюркского типа, которое может быть определено как «алтае-телеские тюрки». Несмотря на условность подобного наименования, оно в наибольшей степени отражает этническую и культурную специфику населения горно-степных районов севера Центральной Азии и сопредельных областей во второй половине I тыс. н.э. Этапы развития культуры алтае-телеских тюрков. ^
В своём развитии культура алтае-телеских тюрков (или курайская культура) прошла ряд последовательных этапов, которые могут быть синхронизированы с периодами господства центральноазиатских государственных объединений. Однако, если к памятникам кудыргинского этапа, в целом немногочисленным и рассредоточенным на обширных пространствах Первого Тюркского каганата, понятие курайской культуры в известной мере условно — только в плане определения субстратного основания, на котором сложилась культура алтае-телеских тюрков, то, начиная с середины VII в. (катандинский этап), можно уверенно говорить о последовательном развитии одной культурной традиции вплоть до конца I тыс. н.э.
Катандинский культурный комплекс складывается в период господства Второго Тюркского каганата (679-742 гг.; или вторая половина VII — середина VIII в.). После гибели Второго Тюркского каганата наступает расцвет культуры алтае-телеских тюрков, синхронный периоду Уйгурского каганата: середина VIII — середина IX в. (745-840 гг.). Наконец, завершающий этап совпадает со временем господства в Центральной Азии енисейских кыргызов — вторая половина IX — середина X в. Таким образом, общая протяженность существования культуры алтае-телеских тюрков охватывает около 300 лет этнокультурной истории племён, обитавших в степной части Азии в эпоху сложнейших политических событий раннего Средневековья. Археологические материалы культуры алтае-телеских тюрков, как уже говорилось, представлены тремя основными видами памятников, образующих своеобразную «тюркскую триаду»: погребения с конём; ритуальные сооружения (оградки) с каменными изваяниями и рядами камней-балбалов; наскальные изображения, в том числе схематические рисунки горных козлов, типа нанесённых на стелах тюркских каганов, в Монголии. Поэтапное развитие культуры алтае-телеских тюрков лучше всего может быть прослежено по материалам раскопанных погребений с конём, большая часть которых сосредоточена на территории Горного Алтая и Тувы.
—
Катандинский этап (VII-VIII вв.). Основанием для хронологического определения памятников этого этапа могут служить, главным образом, серии предметов (детали поясных наборов, пряжки и серьги), найденные в датированных слоях Пенджикента, павшего в результате арабского завоевания в 720 г. Погребения с конём VII-VIII вв. выделяются также благодаря наличию в них ряда элементов материальной культуры, не встречавшихся в памятниках предшествующего времени (серьги «салтовского типа», бронзовые пряжки со щитком, железные эсовидные псалии с выделенной пластиной, гладкие поясные бляхи-оправы простых геометрических очертаний — прямоугольные, с округлым верхним краем и т.д.).
Причины появления всех этих инноваций, не являющихся развитием форм предметов предшествующего времени, не совсем ясны. Хронологически они совпадают со сведениями письменных источников о смене древнетюркского погребального обряда и концом Первого Тюркского каганата. Этот же комплекс вещей представлен и в изображениях на древнетюркских каменных изваяниях, наибольшее количество которых, как об этом будет сказано ниже, также относится к периоду Второго Тюркского каганата. Катандинский культурный комплекс лежит в основе всех последующих этапов развития курайской культуры, а также культурных комплексов других этнополитических объединений, в сложении которых принимали участие алтае-телеские тюрки. В этом отношении катандинский культурный комплекс, синхронный периоду Второго Тюркского каганата, в древнетюркском культурогенезе является определяющим. Основное количество погребений катандинского этапа сосредоточено на Горном Алтае и в Туве; на других территориях находки их пока единичны.
На Горном Алтае к катандинскому этапу относится, прежде всего, Катанда II, кург. 5 — погребение с конём с северо-восточной ориентировкой, по которому А.А. Гавриловой было дано название могил «катандинского типа» для памятников VII-VIII вв. (Гаврилова, 1965, с. 61-64). С человеком здесь были найдены прямоугольные бляхи-оправы, бронзовая овально-рамчатая пряжка со щитком, серьги «салтовского» типа, глиняное пряслице и обломок зеркала; с конём — железные однокольчатые удила, прямые костяные псалии с металлическими скобами, два стремени (одно с петельчатой, другое с пластинчатой дужками), роговые застёжки от пут и орнаментированные накладки округлой луки седла. Подобный набор предметов сопроводительного инвентаря можно считать эталонным для погребений катандинского этапа. Аналогичные захоронения с конём VII-VIII вв. были раскопаны на могильниках Узунтал в Сай- люгемской степи (Савинов, 1982), Кара-Коба 1 (Могильников, 1994), Тыткескень-IV (Кирюшин, Горбунов, Степанова, Тишкин, 1998), Катанда-3 (Мамадаков, Горбунов, 1997), Ябоган 1 (Кочеев, Суразаков, 1994) и др. Среди них есть более ранние и более поздние — в пределах VII-VIII вв. — захоронения. Из числа наиболее ярких находок можно отметить украшенные растительным орнаментом костяные накладки низкой луки седла, которые, судя по количеству находок (Катанда II, кург. 5; Узунтал V, кург. 1; Кара-Коба 1, кург. 8; Тыткескень VI, кург. 10), можно считать одним из характерных признаков горно-алтайских памятников катандинского этапа.
В Западной Туве наиболее крупный могильник VII-VIII вв. — Кокэль с северной (с небольшими отклонениями на СВ, ССВ) ориентировкой погребённых. Материалы всех кокэльских погребений представляют однообразный комплекс предметов: деревянные сосуды, костяные пряжки с округлой верхней частью, сёдла с подтреугольными луками, стремена с петельчатой дужкой, застёжки от пут, топоры-тёсла, концевые и срединные накладки луков, трёхлопастные наконечники стрел с костяными насадами-свистунками, железные однокольчатые удила, поясные бляхи-оправы и др. (Вайнштейн, 1966, табл. I-IV, VI-VIII). К этому же времени относятся некоторые из погребений со сходным сопроводительным инвентарём, исследованные А.Д. Грачом в Юго-Западной Туве (Грач А., 1960, с. 31-33; 1960а, с. 123-129) и Ю.И. Трифоновым в Центральной Туве; материалы последних, к сожалению, остались неопубликованными.
За пределами Саяно-Алтая погребений с конём VII-VIII вв. известно значительно меньше. В Монголии к периоду Второго Тюркского каганата относится несколько памятников; из них наиболее известный — погребение в Наймаа-Толгой с остатками поясного набора катандинского типа (Худяков, 2002, с. 153-153). Такие же вещи найдены во впускном захоронении в Чиликты, кург. 2 в Восточном Казахстане (раск. С.С. Черникова). В памятниках VII-VIII вв. на Средней Оби встречаются детали поясной гарнитуры катандинского типа (Троицкая, Новиков, 1998, рис. 26), где они сосуществуют с кудыргинскими. В более западных районах долгое время было известно только одно погребение с конём VII-VIII вв. в Чуйской долине (Шер, 1961). Сейчас их открыто значительно больше — могильники Беш-Таш-Короо I, II, Сутуу-Булак и др. (Табалдиев, 1996, рис. 2-24). Скорее всего, их следует рассматривать как отдельную (западнотюркскую) группу, отличную от саяно-алтайской.
Приведённые материалы позволяют очертить круг признаков, характеризующих памятники катандинского этапа культуры алтае-телеских тюрков. Это подкурганные погребения с восточной (реже северной или северо-восточной) ориентировкой; сопроводительные захоронения коней, обычно ориентированные в обратном направлении, расположены в южной части могильной ямы на приступке и отделены от человека разделительной стенкой из валунов, вертикально поставленных плит или тыном из деревянных колышков. Из типовых предметов сопроводительного инвентаря могут быть отмечены стремена с петельчатой и пластинчатой дужками, удила с роговыми или железными эсовидными псалиями, костяные орнаментированные накладки луки седла, гладкие бляхи-оправы геометрических форм без орнамента, овально-рамчатые пряжки со щитком, серьги «салтовского типа» и др. Как и раньше, большинство пред- метов поясных и уздечных наборов катандинского этапа лишено растительной орнаментации. Признаки социальной дифференциации по материалам катандинских погребений также весьма невыразительны.
В VII-VIII вв. завершается сложение культуры алтае-телеских тюрков, в образовании которой принимали участие как собственно тюркские, так и местные телеские племена. Уменьшение количества погребений с конём за пределами Саяно-Алтая, характерное для этого времени, может быть объяснено сокращением границ Второго Тюркского каганата по сравнению с Первым. Видимо, одновременно оно может рассматриваться и как свидетельство определённых процессов этнической консолидации прежде распылённых групп тюркоязычного населения на территории Саяно-Алтайского нагорья, создающих наиболее благоприятные условия для дальнейшего развития их культуры.
—
Туэктинский этап (VIII-IX вв.). Расцвет культуры алтае-телеских тюрков совпадает со временем падения Второго Тюркского каганата и периодом господства Уйгурского каганата в Центральной Азии. К этому времени относится большинство известных на Алтае, в Туве и в Монголии погребений с конём, занимающих определённую территорию и обладающих рядом культурно-дифференцирующих признаков, позволяющих рассматривать их как памятники сложившейся археологической культуры. По периодизации А.А. Гавриловой, большинство из них относится к VII-VIII вв. (Гаврилова, 1965, с. 61-65); однако, нет никаких оснований помещать их все в прокрустово ложе могил «катандинского типа». Это ясно показали исследования по средневековой археологии Тувы Л.Р. Кызласова и С.И. Вайнштейна. Хотя предложенные ими периодизации построены по разному принципу, многие предметы «катандинского типа» находят своё место у Л.Р. Кызласова в сводных таблицах вещей VIII-IX вв. (Кызласов Л., 1969, табл. II), а у С.И. Вайнштейна в хронологическом ряду VIII-X вв. (Вайнштейн, 1966а, рис. 10). В обобщающей работе В.А. Могильникова также отмечается, что «материалы катандинского этапа, синхронизируемые с эпохой II Тюркского каганата, на самом деле датируются временем вплоть до середины IX в., то есть относятся не только ко II Тюркскому, но и Уйгурскому каганату» (Могильников, 1981, с. 39). Вместе с тем, необходимо признать, что определение чётких хронологических границ как между памятниками VII-VIII и VIII-IX вв., так и внутри группы погребений VIII-IX вв. ещё требует дополнительного обоснования и на имеющемся материале не может считаться окончательно решённым.
Погребения с конём туэктинского этапа, кроме упомянутых выше деталей поясных наборов из слоев середины и третьей четверти VIII в. в Пенджикенте, датируют следующие находки: китайские монеты выпуска 713-741 гг., найденные в одном из тувинских погребений (Грач А., 1966а, с. 96); тюргешская монета 740-742 гг. в одной из могил на Горном Алтае — Катанда II, кург. 2 (Гаврилова, 1965, с. 67); надпись на серебряном зеркале в одном из курганов Монгун-Тайги (Грач А., 1960, с. 23-30), которую по палеографическим особенностям можно относить к VIII-IX вв. (Итс, 1958). В погребениях этого времени появляются вещи, ранее не встречавшиеся в Южной Сибири, — железные котлы, топоры «салтовского типа», металлические лировидные подвески, поясные бляхи с портальным оформлением, овально-фестончатые бляшки, серебряные кувшинчики на поддоне, зооморфные псалии с «сапожком» и др. На некоторых предметах нанесены знаки рунической письменности. В отличие от катандинских серий, вещи VIII-IX вв. орнаментированы с широким использованием сердцевидных, крыловидных мотивов, фигурной скобки и т.д. Края бляшек поясных наборов чаще всего вырезные, растительная орнаментация богаче, контуры предметов изощрённее. Ряд погребений отличается чётко выраженным «богатством» в наборе предметов сопроводительного инвентаря, свидетельствующим о социально-привилегированном положении оставившего их населения. Основное количество памятников туэктинского этапа по-прежнему сосредоточено на территории Горного Алтая и Тувы; вместе с тем, аналогичные захоронения появляются в Монголии, где памятники предшествующих этапов культуры алтае-телеских тюрков были единичными.
На Горном Алтае к VIII-IX вв., в первую очередь, относится большинство погребений известного Курайского могильника в Чуйской степи, исследованного С.В. Киселёвым и Л.А. Евтюховой в 1935 г. (Евтюхова, Киселёв, 1941). Могильник Курай состоит из семи курганных групп, в каждой из которых раскопано несколько таких курганов. Погребения совершены в четырёхугольных могильных ямах; положение погребённых — вытянуто на спине, головой преимущественно на В, ЮВВ, СВ. Захоронения коней находились в южной части могильной ямы и имели обратную ориентировку. Места захоронений человека и коня разделялись тыном из вертикально поставленных кольев, бревном или земляной перемычкой. В нескольких случаях зафиксированы сопроводительные захоронения двух или даже трёх коней. Наибольший интерес представляет погребение Курай IV, курган 1 (ур. Тадила), принадлежавшее явно привилегированному лицу и, возможно, в силу этого обстоятельства несколько отличающееся от остальных. На глубине 0,45 м здесь был обнаружен «тайник» с наиболее ценными вещами (серебряный кувшинчик, поясной и уздечный наборы, резная рукоять от плети с зооморфным навершием и др.). Пояс с орнаментированными накладными бляхами, подвесными ремешками и двумя лировидными подвесками был именной принадлежностью данного человека: на наконечнике его сохранилась руническая надпись — «Хозяина Ак-Кюна... кушак» (Киселёв, 1951, с. 536). Основное захоронение в «погребении Ак-Кюна» — мужчины с луком и колчаном со стрелами — совершено в деревянной колоде. В ногах находился перевёрнутый железный котел с вертикально поставленными ручками, а рядом на приступке за деревянным заборчиком — сопроводительное захоронение трёх коней. Здесь же были найдены разрозненные кости другого человеческого скелета, принадлежавшего, возможно конюшему (Евтюхова, Киселёв, 1941, с. 103-113).
Такие же элитные погребения алтае-телеских тюрков открыты в могильнике Туэкта, кург. 3, 4 (Евтюхова, Киселёв, 1941), по которым дано название туэктинского этапа курайской культуры. По некоторым деталям погребального обряда (наличие «тайников»), форме металлических сосудов и декорировке поясных и сбруйных наборов они имеют определённые черты сходства с погребениями Копёнского чаа-таса в Минусинской котловине, для которых Б.И. Маршаком была предложена дата «около середины или даже второй половины IX в.» (Маршак, 1971, с. 55-56), что является ещё одним свидетельством сравнительно поздней датировки рассматриваемых погребений. К этому же времени (вторая половина VIII — первая половина IX в.) относятся и другие богатые захоронения на территории Горного Алтая. Так, в могильнике Белык-Соок открыто погребение воина с сопроводительным захоронением четырёх коней. В числе находок железные стремена с высокими выделенными пластинами, многочисленные серебряные украшения поясных и сбруйных наборов, сосудик курайского типа, срединные накладки двух сложносоставных луков, железные панцирные пластины, остатки шлема, фрагмент кольчуги, т.е. полное снаряжение древнетюркского знатного воина (Кубарев Г., 2002). В погребении с двумя конями из Барбургазы II найдены такие же детали поясных наборов; на наконечниках ремней нанесены короткие рунические надписи. По В.Д. Кубареву, этот комплекс датируется VII-VIII вв. (Кубарев В., 1997а). Однако прав И.Л. Кызласов, отнеся его к более позднему времени, VIII — началу IX в. (Кызласов И., 2001, с. 135). Обращает на себя внимание, что большая часть таких погребений происходит из южных районов Горного Алтая, население которого, очевидно, в период господства Уйгурского каганата, занимало особое положение. Из раскопок курганов этого времени в долинах рек Белык-Соок, Юстыд, Барбургазы, Джолин происходят великолепные золотые, серебряные и бронзовые с позолотой изделия (серьги, детали орнаментированных поясных наборов, уздечные бляхи), серебряные сосуды курайского типа, китайские зеркала типа «виноградник» и др. (Кубарев В., 1998, № 129-142). Одно из самых южных алтайских погребений подобного рода открыто в 1991 г. в высокогорной долине Бертек (Савинов, 1994, с. 104-123). Это было захоронение пожилой женщины с конём, отделенным стенкой из вертикально поставленных плит. Вместе с женщиной найдены серебряный кувшинчик с орнаментированной ручкой, китайское зеркало, набор височных украшений, позолоченные серьги и другие вещи.
По конструктивным особенностям наземного сооружения и китайскому зеркалу времени Сунской династии, это одно из наиболее поздних погребений туэктинского этапа, не ранее середины IX в. (Савинов, 1994а, с. 149-150). Видимо, к этому же времени относится и парный кенотаф из Узунтала, где найдены железные стремена с высокими выделенными пластинами, позолоченные делали поясных наборов, два полных комплекта воинского снаряжения и крупный фрагмент пластинчатого доспеха (Савинов, 1982, рис. 6-8; 1987, рис. 1-3).
Интересно местоположение погребения из Бертека, расположенного, по сути дела, в самых северных отрогах Монгольского Алтая и связывающего алтайские памятники с одновременными им погребениями в Монголии. Из этого же района Горного Алтая происходят несколько погребений с сопроводительным захоронением коней из могильника Кальджин-8; причём некоторые из них совершены в могилах с подбоями, что наиболее характерно для центральноазиатских погребений, начиная с уйгурского времени. Комплекс предметов сопроводительного инвентаря, в том числе декорированные костяные обкладки округлых лук сёдел, в целом укладывается в хронологические рамки туэктинского этапа, хотя авторы публикации данного памятника указывают для отдельных погребений более позднюю и более широкую дату — IX-XI вв. (Молодин, Новиков, Соловьёв, 2003, с. 84).
В соседней Юго-Западной Туве синхронны с этими погребениями некоторые курганы, раскопанные А.Д. Грачом в Монгун-Тайгинском, Бай-Тайгинском и Овюрском районах. Из них наибольший интерес представляет один из монгун-тайгинских курганов, так называемое погребение с зеркалом Цинь Вана, содержавшее мужское захоронение с восточной ориентировкой. Сопроводительное захоронение коня здесь находилось рядом с южной стороны на невысокой приступке. Комплекс предметов сопроводительного инвентаря из этого погребения характерен для данного этапа: серебряное китайское зеркало и гребень в шёлковом мешочке, железный котёл, непарные стремена с пластинчатой дужкой, пряжка с язычком на вертлюге, эсовидные удила с «сапожком», овально-фестончатые бляшки от уздечного набора и др. (Грач А., 1960, рис. 21-29). В погребениях могильника Саглы-Бажи 1 из Овюра найдены обломок китайского зеркала, серьги «салтовского типа», тройники с вырезными лопастями, уздечные бляшки с вырезным краем, железный клёпаный котёл с вертикальными ручками (Грач А., 1968, рис. 50). Из находок в Бай-Тайге следует отметить монету «кайюань тунбао» выпуска 741 гг. (Грач А., 1966а, рис. 19-22). Находки монет «кайюань тунбао» и железных котлов с вертикальными ручками известны и в алтайских памятниках этого времени (Кубарев В., 1998, № 135; Бородовский, Новиков, 1999, рис. 1).
Аналогичные алтайским и тувинским погребения VIII-IX вв. встречаются на территории Северной Монголии, где, в первую очередь, следует отметить два наиболее известных памятника — Джаргаланты, кург. 2 (Евтюхова, 1957, с. 73-74) и Наинтэ-Сумэ (Боровка, 1927, с. 73-74). В Джаргаланты, курган 2, было открыто погребение женщины, завёрнутой в кусок войлока, лежащей головой на восток. В северной половине ямы на приступке находилось сопроводительное захоронение двух коней с обратной ориентировкой. Из предметов сопроводительного инвентаря следует отметить китайское зеркало типа «виноградник» в шелковом футляре; монеты «кайюань тунбао»; гребешок, лежащий под зеркалом; серьги с подвеской, украшенные зернью. Из предметов конского убранства найдены непарные стремена с пластинчатой дужкой, эсовидны е псалии, подвесные бляхи-решмы с гладким и вырезным краем, овально-фестончатые бляшки от уздечного набора. Такого же типа погребение открыто в Наинтэ-Сумэ. Вероятно, к концу этого периода относится разрушенное погребение у г. Увгунт на р. Толе. Из найденных здесь вещей, помимо золотого брактеата с рунической надписью, следует отметить крупную позолоченную уздечную бляху с изображением двух противостоящих львов и подвесками-колокольчиками (Кляшторный, Савинов, Шкода, 1990, рис. 2), близкие аналогии которой имеются в материалах Копёнского чаа-таса в Минусинской котловине и в одном из погребений этого же времени на р. Юстыд на Южном Алтае (Кубарев В., 1998, № 139). В нескольких случаях в погребениях с конём, открытых в последние годы в Монголии, найдены глиняные пряслица, сделанные из фрагментов уйгурской керамики (Худяков, Цэвэндорж, 1999, рис. 5; Худяков, Турбат, 1999, рис. 4) — бесспорное свидетельство контактов между различными группами населения (уйгурами и алтае-телескими тюрками) в период господства Уйгурского каганата.
Приведённых материалов достаточно для того, чтобы дать обобщённую характеристику памятников сложившейся культуры алтае-телеских тюрков. Все захоронения, как мужские, так и женские, совершались в грунтовых ямах, в сопровождении коня, реже двух, в отдельных случаях — даже трёх и четырёх коней. Положение погребённых, как правило, на спине; преимущественная ориентировка — восточная, северо-восточная (реже северная) с различными отклонениями, что, возможно, объясняется совмещением двух традиций: восточной ориентировки, более характерной для памятников VI-VII вв., и северной, встречающейся в погребениях VII-VIII вв. Положение коней, чаще всего, обратное. Взнузданные кони помещались на невысокой приступке слева от человека и отделялись от него стенкой из камней, вертикально вкопанных плит или лиственничных плах. По всем этим признакам погребения туэктинского этапа связываются с катандинскими. Некоторые особенности погребального обряда можно проследить в наборе предметов сопроводительного инвентаря. Так, видимо, ритуальными мотивами объясняются частые случаи взаимовстречаемости в погребениях непарных стремян, которую вряд ли можно объяснить только утилитарными соображениями. Специфической деталью погребального обряда являются неоднократно отмеченные случаи совместного нахождения в женских погребениях зеркала, костяного или деревянного гребешка и ножичка, отражающие реальную этнографическую особенность оставившего их населения. Предметный комплекс из погребений VIII-IX вв. в целом продолжает прежние катандинские традиции, но на новом качественном этапе их развития. К общераспространённым типам вещей в это время относятся серебряные кувшинчики на поддоне, металлические лировидные подвески с сердцевидной прорезью, поясные бляхи-оправы портальной формы и со скошенным краем, четырёхугольные бляшки-розетки, трёхлопастные наконечники стрел с круглыми отверстиями в лопастях, срединные накладки луков, топоры-тесла, панцирные пластины, стремена с высокой пластинчатой дужкой, двухкольчатые удила с эсовидными псалиями с «сапожком», подпружные пряжки с язычком на вертлюге, тройники для перекрестия ремней с вырезными лопастями, щитовидные наконечники ремней с вырезным верхним краем и др. В отличие от предшествующих этапов, в погребениях VIII-IX вв. особенно часто встречаются предметы китайского импорта (зеркала, монеты, разнообразные изделия из шелка), свидетельствующие об активном участии алтае-телеских тюрков в политических и культурных связях с Китаем, скорее всего осуществлявшихся через посредство уйгуров, в период господства Уйгурского каганата.
На фоне сравнительно скромных погребений катандинского этапа большинство известных памятников VIII-IX вв. (туэктинского этапа) принадлежат весьма обеспеченной части населения, что, возможно, объясняется общей — телеской — основой уйгуров, захвативших власть в Центральной Азии, и алтае-телеских тюрков.
С точки зрения исторических процессов, которые можно реконструировать по материалам археологических памятников туэктинского этапа, весьма важное значение имеет характер их распространения. В отличие от катандинского этапа, погребения с конём VIII-IX вв. тяготеют к южным районам Саяно-Алтайского нагорья и распространяются на территорию соседней Монголии. Нет никакого сомнения в том, что в это время отдельные группы алтае-телеских тюрков кочевали по долинам рек Орхона и Толы, где находят- ся присущие им погребения. Вместе с тем, судя по имеющимся материалам, явно сокращается число подобных погребений в Центральной Туве. Не исключено, что это может быть связано с захватом Центральной Тувы уйгурами в середине VIII в.
Отдельные погребения, сопоставимые с туэктинскими, появляются и в более северных областях за пределами Саяно-Алтайского нагорья. На территории Кемеровской области к ним можно отнести впускные захоронения с конём, открытые на Шестаковском могильнике (Мартынов, Мартынова, Кулемзин, 1971, с. 40-49). Ряд памятников алтайского облика открыт в Новосибирском Приобье. По мнению Т.Н. Троицкой, «памятники VIII-IX вв. свидетельствуют не только о тюркизации местной культуры, но и о проникновении самих тюрков с их обычаем погребения покойника с взнузданным конём» (Троицкая, 1973, с. 183). По материалам могильников Барабинской лесостепи (Преображенка-3 и др.) также прослеживается появление здесь отдельных групп населения южного, скорее всего алтайского, происхождения и смешение их с местными племенами потчевашской культуры (Молодин, Савинов, Елагин, 1981; «Бараба в тюркское время», 1988, с. 167). Причина их появления здесь может быть связана с событиями истории Уйгурского каганата, вызвавшим перегруппировку алтае-телеских тюрков и оттеснение части их за пределы Южной Сибири.
Своеобразная этнокультурная ситуация складывается в Центральной Туве, входившей в это время, как это следует из письменных источников, в состав Уйгурского каганата. Известные здесь погребения VIII-IX вв., согласно классификации Б.Б. Овчинниковой, можно разделить на две группы — «с традиционной ямой и ямой с подбоем» (Овчинникова, 1984, с. 9). К первой группе относятся погребения на могильниках Улуг-Хову, Ак-Дуруг, Черби и др. По основным особенностям погребального обряда они соответствуют памятникам туэктинского этапа и, очевидно, могут рассматриваться как локальный вариант культуры алтае-телеских тюрков. Погребения в грунтовых ямах с подбоями на материалах средневековой части могильника Аймырлыг были выделены Б.Б. Овчинниковой в центрально-тувинский вариант погребений с конём. Среди них по богатству сопроводительного инвентаря выделяется погребение в группе Аймырлыг III, в котором найдено полное снаряжение воина: круглый деревянный щит, железный однолезвийный палаш с прямым перекрестием и берестяной колчан со стрелами (Овчинникова, 1982). В материалах из подбойных погребений в Туве прослеживаются как древнетюркские (алтае-телеские), так и предполагаемые уйгурские компоненты. Отразившиеся в них процессы аккультурации и этнической ассимиляции должны были привести к образованию здесь смешанного населения, участие которого до сих пор не учитывалось в сложной системе взаимоотношений между алтае-телескими тюрками, уйгурами и енисейскими кыргызами. Между тем, очевидно, что это была довольно многочисленная и сильная группа населения, так как большинство из исследованных подбойных погребений принадлежит хорошо вооружённым воинам. «Ими могли быть люди, принадлежавшие высшему военному составу, то есть занимавшие более высокое положение в определенной племенной группе» (Овчинникова, 1983, с. 65).
Таким образом, туэктинский этап (VIII-IX вв.) знаменует собой не только период расцвета культуры алтае-телеских тюрков, но и оказывается одним из наиболее сложных по характеру стоящих за ним этнокультурных процессов. Объяснение этого, скорее всего, следует искать в повышении социального статуса населения культуры алтае-телеских тюрков. Если тюрки-тугю использовали племена теле в своих военных целях, то взаимоотношения между центральноазиатскими уйгурами, одним из наиболее крупных племен конфедерации теле, и алтае-телескими тюрками могли строиться на совершенно иной основе. В этих условиях алтае-телеские тюрки, участвовавшие, как показывают археологические памятники, и в политических событиях, происходивших на территории Монголии, должны были пережить как торжество победы, так и горечь поражения Уйгурского каганата.
—
Кара-Чогинский этап (IX-X вв.). Конец культуры алтае-телеских тюрков совпадает со временем широкого расселения енисейских кыргызов и образованием кимако-кыпчакского объединения. По одному из первых и правильно датированных памятников в Туве можно назвать этот этап — «кара-чогинским». Несмотря на то, что это наименование отличается от всех предыдущих, данных по эталонным алтайским памятникам (берельский, кудыргинский, катандинский, туэктинский этапы), необходимо сохранить это название, так как эпонимный памятник (Кара-Чога, курган 4, в Центральной Туве) явился первым комплексом, отнесенным С.И. Вайнштейном, по датированным ляоским аналогиям, к IX-X вв. (Вайнштейн, 1966а), в то время как датировка всех древнетюркских погребений с конём определялась тогда только периодом существования Древнетюркских каганатов, VI-VIII вв.
Предметный комплекс кара-чогинского этапа остаётся прежним, но в отдельных относящихся к нему погребениях появляются новые типы вещей, не характерные для предшествующего времени: плоские наконечники стрел; железные детали поясных наборов; лировидные подвески, аналогичные ляоским и кыргызским; стремена с прорезной подножкой и низкой невыделенной пластиной; отдельные украшения сросткинских типов и др. Памятников кара-чогинского этапа известно немного, значительно меньше, чем туэктинского. За пределами Саяно-Алтайского нагорья они не обнаружены.
На Горном Алтае погребения с конём IX-X вв. выделяются в составе Курайского могильника (Евтюхова, Киселёв, 1941, с. 95-96, рис. 100-103).
Из алтайских памятников наибольший интерес представляют могильники Ак-Кобы на левом берегу реки Барбургазы; Юстыд ХII, кург. 2; Усть-Чоба I и Талдуаир I. Сооружение в Ак-Кобы представляло собой прямоугольную платформу, в пристройке к которой с восточной стороны находилось схематически выполненное каменное изваяние (Савинов, 1983, рис. 1). Под платформой на глубине 1,4 м обнаружено захоронение человека с северной ориентировкой и сопроводительным захоронением двух коней. Из относительно поздних вещей можно отметить наконечники стрел, кресало «калачековидной» формы, эсовидные псалии с фигурными петлями (Кубарев В., 1984, табл. XLIII-XLIV). Сооружение в Юстыд XII, курган 2, также представляло собой подквадратную кладку, под которой находилось захоронение женщины, головой на севсро- восток, с сопроводительным захоронением коня. Из относительно поздних вещей можно отметить стремена с прорезными подножками и железные оковки передней луки седла. Здесь же найдено бронзовое китайское зеркало, время бытования которого определяется VII — началом X в. (Кубарев Г., 1995). В Усть-Чоба I наземное сооружение (ограда) также имело подквадратную форму. Найденные здесь вещи (массивное стремя с высокой выделенной пластиной, железные детали поясного набора) явно относятся к сравнительно позднему времени (Соловьёв, 1999). В Талдуаир I площадь кургана была выложена каменными плитами, погребение человека находилось в небольшом подбое; из относительно поздних вещей можно назвать стремя с прорезной подножкой, железные оковки луки седла, бронебойные наконечники стрел, кресало «калачековидной» формы, набор поясных железных пластин. Датировка данного погребения IX-X вв. не противоречит находке здесь серебряного сосудика с рифлёной поверхностью, возможно, копирующего среднеазиатские кувшинчики периода арабского владычества (Кубарев Г., 1995а). Конструктивные особенности сооружений из Барбургазы и Юстыда XII не характерны для предшествующих этапов развития культуры алтае-телеских тюрков. Планиграфически с ними сближается сложное надмогильное сооружение (подквадратная ограда, дополнительные кольцевые выкладки, вертикально установленные стелы) из рассмотренного выше кургана Бертек-34 (Савинов, 1994). Источником этих инноваций могли послужить либо конструкции минусинских (кыргызских) чаа-тасов (Кубарев Г., 1995б), либо влияние со стороны соседнего кимако-кыпчакского объединения. То и другое могло иметь место не ранее середины IX в.
В Центральной Туве к погребениям кара-чогинского этапа относится Кара-Чога, кург. 4 (Вайнштейн, 1954, с. 148-154), давшее название данному этапу; в Северной Туве — впускное захоронение в кургане Аржан (Комарова, 1973) — оба с северной ориентировкой. Однако, значительно большее распространение здесь в это время получают одиночные (без коня) погребения с северной ориентировкой и близкими как к катандинским, так и к кыргызским формам предметов сопроводительного инвентаря — Успенское, курган 24 и др. (Кызласов Л., 1979, с. 191-192). Самое позднее из них (X в.) — погребение «старика» с великолепным поясным набором, выполненным в ляоском стиле, из могильника Аргалыкты I (Трифонов, 2000). В Юго-Западной Туве IX-X вв. датируются два погребения на могильнике Саглы-Бажи III, курган 22, — с северной ориентировкой и шкурой коня; курган 27, — одиночное погребение с костями коня и ориентировкой на СВВ. По этому поводу А.Д. Грач писал, что «в Туве, Монголии и Горном Алтае для древнетюркского времени до сих пор не было зафиксировано факта „замены” цельной туши коня шкурой; погребение из Саглы-Бажи III отличается этой деталью погребального ритуала» (Грач А., 1968а, с. 109-110). Из относительно поздних вещей, найденных в этих погребениях, следует отметить железный котел с вертикальными ручками, железную лировидную подвеску, витые двукольчатые удила, плоские наконечники стрел (Грач А., 1968а, рис. 50).
Одной из особенностей кара-чогинского этапа является распространение в это время курганов-кенотафов с сопроводительным захоронением коня (одно- го или двух), но без человека, по каким-то причинам не доставленного на место погребения. Серия таких погребений в Юго-Западной Туве была исследована А.Д. Грачом (Грач А., 1960, с. 40-48; 1960а, с. 129-143). К этому же кругу памятников следует отнести рассмотренный выше парный кенотаф из Узунтала (Узунтал I, кург. 2), вероятно, по времени близкий тувинским кенотафам (предположительно вторая половина IX — начало X в.). Среди найденных в них предметов необходимо отметить серебряную кружку на низком поддоне в одном из тувинских кенотафов и великолепный пояс с крупными позолоченными бляхами портальной формы, украшенными растительным орнаментом, из кенотафа в долине Узунтал. Такого же типа кенотафы, но более бедные по инвентарю, открыты в Боротале (Кубарев В., 1985) и на могильнике Бике 3 (Кубарев Г., 1994).
Вещи из алтайских и тувинских кенотафов наиболее полно отражают предметный комплекс алтае-телеских тюрков на позднем этапе развития их культуры. Наряду с традиционными формами предметов катандинского типа, в него входят и отдельные вещи, характерные для енисейских кыргызов и племён кимако-кыпчакского объединения.
В отличие от предшествующих этапов, памятники IX-X вв. довольно разнообразны по обряду погребения: захоронения с конём, со шкурой коня, одиночные захоронения (без коня), курганы-кенотафы. Преимущественно северная (в отличие от более ранней — восточной) ориентировка погребённых показывает определенные изменения в сфере идеологических представлений. Такое разнообразие форм погребального обряда при общем наборе предметов сопроводительного инвентаря может свидетельствовать об усложнении этнического состава населения, вызванном, скорее всего, участием алтае-телеских тюрков в событиях середины IX в. Известно, что в это время территории Горного Алтая и Тувы, где жили алтае-телеские тюрки, входили в состав государства енисейских кыргызов, несомненно оказавших влияние на их культуру. Одновременно ощущается и влияние со стороны племён кимако-кыпчакского объединения, отразившееся в появлении на Горном Алтае отдельных изделий сросткинского типа, а также некоторых заимствованиях в погребальном обряде. За этими, казалось бы, незначительными изменениями нельзя не видеть процессов аккультурации, в которые вступила культура алтае-телеских тюрков на позднем этапе своего развития. Очевидно, алтае-телеские тюрки, начиная с середины IX в., оказались втянутыми в сферу политического влияния со стороны более сильных соседей — енисейских кыргызов и племен кимако-кыпчакского объединения. Увеличение количества кенотафов можно рассматривать как свидетельство активного участия алтае-телеских тюрков в военных действиях; при этом отсутствие в них погребённых говорит об участившихся случаях гибели древнетюркских воинов «на стороне». Всё это вместе взятое привело к тому, что к концу X в. культура алтае-телеских тюрков прекращает своё существование. Яркие и своеобразные материалы тувинских и алтайских кенотафов позволяют предполагать, что процесс её завершения носил не постепенный, а дискретный характер. Погребений с конём, которые можно было бы датировать временем позже X в., в Южной Сибири не обнаружено. Погребения с конём в Минусинской котловине. ^
Особую группу памятников представляют погребения с конём на территории Минусинской котловины, т.е. за пределами основного ареала расселения как тюрков-тугю, так и алтае-телеских тюрков. С.А. Теплоухов, первым раскопавший такое погребение на р. Таштык, отмечал, что «подобного рода могилы являются новым типом для Минусинского края. Они хорошо известны около урочища Кудыргэ на Алтае. Весьма возможно, что описанная могила принадлежит представителю турков (тюрков. — Д.С.), появившихся в VII в. в Минусинском крае» (Теплоухов, 1929, с. 55). Впоследствии вопросы датировки и культурной принадлежности минусинских погребений с конём неоднократно обсуждались в литературе. Л.А. Евтюхова и С.В. Киселёв относили их к енисейским кыргызам, перешедшим в IX в. к обряду трупоположения с конём (Евтюхова, 1948, с. 60-67; Киселёв, 1951, с. 604-608). В.П. Левашова, исследовавшая могильники Капчалы I (с обрядом трупосожжения) и Капчалы II (с сопроводительными захоронениями коней), но с одинаковым сопроводительным инвентарём, согласилась с этой датировкой, но считала «обряд трупоположения с конём на Енисее занесенным с Алтая, когда Алтай, зависимый от енисейских кыргызов, был тесно связан с Хакасией» (Левашова, 1952, с. 136). По Л.Р. Кызласову, погребения с конём, как и другие нетипичные для древних хакасов (кыргызов. — Д.С.) захоронения оставили представители «иных этнических групп — южносамодийских, кетоязычных и других племён, а также алтайские тюрки, выходцы из Горного Алтая или Тувы» (Кызласов Л., 1975, с. 206-207). А.Д. Грач рассматривал погребения с конём как памятники «военных гарнизонов» древних тюрков на Среднем Енисее (Грач А., 1966, с. 191). Наибольшее распространение получила точка зрения Ю.С. Худякова, который датирует все погребения с конём в Минусинской котловине VIII-IX вв., считает их древнетюркскими и связывает со знаменитым походом тюрков-тугю за Саяны, против енисейских кыргызов, в 711 г. (Худяков, 1979; 2004). В дальнейшем «кок-тюрки Минусинской котловины натурализуются среди кыргызов, вероятно, составляя особые военные отряды в составе кыргызского войска. Не связанные родовыми узами со старой кыргызской знатью, они могли стать опорой кагана в борьбе за централизацию государства. Постепенно они ассимилируются с кыргызами, переходя на обряд трупосожжения. Об этом свидетельствует захоронение сожжения человека и коня в могиле № 9 Тепсея-III (единственное до сих пор известное на территории Минусинской котловины. — Д.С.)» (Худяков, 1979, с. 206). Несколько иначе интерпретирует эти события С.П. Нестеров, по мнению которого «появление тюрков в районе Батенёвской пристани (там, где производил первые раскопки С.А. Теплоухов. — Д.С.) нужно связывать с падением Второго Тюркского каганата. «Под давлением победителей уйгуров группы тюрков перекочевали в Минусинскую котловину из Тувы в 750 г., а также после неудавшегося восстания антиуйгурской коалиции племён Саяно-Алтая в 751 г., и были расселены кыргызами по Енисею и его притокам» (Несте- ров, 1999, с. 98). Таким образом, вопрос о датировке и культурной принадлежности минусинских погребений с конём окончательно не решён.
Рассмотрение их с учётом хронологии алтайских памятников древнетюркского времени показывает следующее. В общей сложности, по данным С.П. Нестерова 1985 г., в Минусинский котловине было известно 47 погребений с конём (Нестеров, 1985, с. 111). В настоящее время, благодаря открытиям последних лет, их исследовано значительно больше (Савинов, Павлов, Паульс, 1987 [надо — 1988]; Митько, 1992; 2000; Тетерин, 1992, 1999; Митько, Тетерин, 1998; и др.) и факт их разновременности становится всё более очевидным. Наиболее ранние из них у с. Усть-Тесь и с. Кривинское (Киселёв, 1929, с. 144-149; Евтюхова, 1948, с. 60-61) могут быть датированы VI-VII вв. и связаны с проникновением какой-то группы алтайского населения на Средний Енисей. Каменные выкладки на поверхности и меридиональное расположение могил сближает их с кудыргинскими. В погребениях найдены железные петельчатые стремена, однокольчатые удила с изогнутыми роговыми псалиями, длинные костяные накладки лука, имеющие наиболее близкие параллели в материалах кудыргинского этапа. В пределах этих же могильников находились погребения по обряду трупосожжения с таштыкской керамикой тепсейского (позднего) этапа, глиняными масками и т.д. — возможно, свидетельство первого столкновения ранних кыргызов с пришлыми тюрками. Не исключено, что появление этих погребений может быть связано с завоеванием Цигу Мухан-каганом в середине VI в.
К VII-VIII вв. относятся группа погребений у г. Тепсей (Грязнов, Худяков, 1979, с. 150-155) и одиночное погребение на р. Таштык (Нестеров, 1982). Для них по-прежнему, как и в VI-VII вв., характерна преимущественно северная или северо-западная ориентировка погребённых; однако предметы сопроводительного инвентаря — петельчатые стремена, трёхпёрые наконечники стрел, железные стержневые псалии, металлические поясные накладки и орнаментированные накладки колчанов сопоставимы с катандинскими. О сравнительно ранней (в пределах VII-VIII вв.) дате таштыкского захоронения говорят параллели между накладками колчана из этого погребения с аварскими из Подунавья (Кюрти, 1984, рис. 2-4). Появление этих и подобных им погребений, относящихся к периоду Второго Тюркского каганата, вполне может быть связано как с походом 711 г., так и с последующим распадом каганата, однако каких-либо уточняющих данных по этому поводу в археологических материалах не содержится. С точки зрения этнической принадлежности погребения с конём VII-VIII вв. в Минусинской котловине, скорее всего, оставлены алтае-телескими тюрками. Очевидно, что на протяжении длительного времени это население не смешивалось с кыргызами, сохраняя свои особенности погребального обряда. Какое место занимали алтае-телеские тюрки в социально-этнической иерархии енисейских кыргызов, сказать трудно; однако присутствие родственных групп населения в горно-степных районах Саяно-Алтая и в Минусинской котловине могло играть «сдерживающую» роль в завоеваниях центральноазиатских тюрков, основной центр расселения которых находился в Монголии. Именно эти алтае-телеские племена должны были быть покорены (или каким-то иным образом приведены в покорность) прежде, чем тюрки могли форсиро- вать Саяны. С этой точки зрения интересна одна подробность из истории похода 711 г., о которой сообщается в надписи Тоньюкука. Проводником для похода через Саяны тюрки взяли человека «из степных азов». «Моя родная земля — Аз... (Там) есть одна остановка, если отправиться но (реке) Аны, то до ночлега там (останется) ход одной лошади, — сказал он». Однако, спуск через Саяны занял более десяти дней. «Местный путеводитель, сбившись с пути, был заколот» (Малов, 1951, с. 67). История безвестного «Сусанина» начала VIII в. показывает, что по обе стороны Саян существовали родственные группы населения, занимавшие как бы «буферное» положение между енисейскими кыргызами и орхонскими тюрками.
Совершенно иная ситуация складывается в период господства Уйгурского каганата (745-840 гг), когда в Минусинской котловине появляются достаточно многочисленные подбойные погребения с конём — Уйбат II (Евтюхова, 1948, с. 61-64), Перевозинский чаа-тас (Зяблин, 1969, с. 238); Ыбыргыс-Кисте (Худяков, 1985) и др. С типологической точки зрения они близки рассмотренным выше подбойным погребениям туэктинского этапа (центральнотувинская группа памятников, могильник Кальджин-8 на Южном Алтае). Серия таких же погребений, сооружённых в насыпях курганов тагарской культуры, с богатым и полностью сохранившимся сопроводительным инвентарем, открыта в Койбальской степи на юге Хакасии (Савинов, Павлов, Паульс, 1988). Наиболее ранние из них (Сабинка 1) датируются VIII-IX вв.; поздние (Кирбинский Лог) — IX-X вв. Материалы этих погребений оказались наиболее информативными с точки зрения их культурно-исторической интерпретации. Судя по особенностям погребального обряда, все захоронения на могильниках Сабинка 1 и Кирбинский Лог принадлежат одной группе населения. Их объединяет впускной характер захоронения в южных полах курганов, обряд погребения с конём, подбои с разделительной стенкой для человеческих захоронений, вытянутое положение погребённых, взаимное положение мужчины и коня в могильной яме, одиночные женские захоронения, общая для всех юго-западная ориентировка погребённых. Все мужчины, погребённые с конём, несомненно воины. Помимо сопровождающих их многочисленных предметов вооружения (луки, колчаны с наборами стрел), это подтверждается наблюдениями над состоянием некоторых костных останков, имеющих явные следы боевых ранений. Мужские захоронения сопровождались женскими и в отдельных случаях детскими, что позволяет говорить о родственном характере данной популяции, состоявшей из мужчин-воинов и их семей, жившей на юге Хакасии и хоронившей своих покойных в насыпях тагарских курганов. Всё это вместе свидетельствует о существовании здесь своего рода военного поселения, созданного на южных подступах к кыргызскому государству.
Точная этническая идентификация этого населения на современном этапе изучения вряд ли возможна, но, по всей видимости, это были группы саяноалтайского происхождения. Учитывая историческую обстановку, сложившуюся на севере Центральной Азии в VIII-IX вв., можно предложить два возможных варианта появления таких иноэтнических групп населения на юге Хакасии. Первый. Уйгурский каганат, захвативший власть в Центральной Азии в 745 г., был сложным полиэтническим образованием, в состав которого входило большинство телеских племён, а также в определенные периоды истории покоренные уйгурами народы — татары, кидани, басмалы и др. В их число могли входить и алтае-телеские тюрки. В 758 г. уйгуры завоевали государство енисейских кыргызов и «хагасский владетель получил от уйгурского кагана титул хана» (Бичурин, 1950, с. 355). Однако в 820 г. кыргызы освободились и кыргызский правитель (Ажо) сам объявил себя каганом. В этот период — с 758 по 820 г. — на юге Хакасии вполне могла существовать военная (или военно-административная) фактория, контролирующая действия енисейских кыргызов на южной границе с уйгурами и состоящая из представителей какого-то подчиненного уйгурам этноса. Второй. В 751 г. — после победы уйгуров над чиками и карлуками — была создана антиуйгурская коалиция под эгидой енисейских кыргызов, в которую вошли карлуки, чики, остатки тюрков-тугю и, очевидно, другие группы населения Саяно-Алтайского нагорья. Известно, что некоторые тюркские беги предали уйгуров и перешли на сторону кыргызов (Кызласов Л., 1969, с. 58). Из среды союзных племен вполне могло быть создано военное поселение, охранявшее южные подступы к кыргызскому государству. Независимо от этнической принадлежности, рассматриваемое население занимало привилегированное положение. Об этом свидетельствуют захоронения в насыпях высоких тагарских курганов, господствующих над окружающей местностью, богатство предметов сопроводительного инвентаря в мужских погребениях; находки в них лировидных подвесок с сердцевидной прорезью, служащих, судя по изображениям на каменных изваяниях уйгурского времени, знаками отличия чиновной аристократии. Очевидно, такое положение сохранялось и позже, когда сооружались захоронения могильника Кирбинский Лог.
Археологические материалы содержат интересные данные о процессах взаимодействия (или аккультурации), происходивших между енисейскими кыргызами и носителями традиции погребений с конём в IX-X вв. Так, целиком сохранившаяся узда из погребения с конём в Ыбыргыс-Кисте украшена многочисленными бляшками и накладками с мотивом «пламенеющей жемчужины», характерными, главным образом, для культуры енисейских кыргызов, но воспринятых ими, по мнению Ю.С. Худякова, «от уйгуров и населения Восточного Туркестана» (Худяков, 1998, с. 38). В прямоугольных конструкциях центральных погребений могильника Маркелов мыс явно ощущается влияние минусинских чаа-тасов (Тетерин, 1999, рис. 1), а найденная в захоронениях с конём из этого могильника керамика представляет собой упрощённый вариант знаменитых «кыргызских ваз» (Москалёв, Табалдиев, Митько, 1996, рис. 27-28). Вероятно, подобного рода примеры можно было бы умножить. Всё это вместе позволяет предполагать, что в IX-X вв. инокультурные группы населения, с которыми связаны минусинские погребения с конём, занимали достаточно высокое социальное положение. Не исключено, что после 840 г., в период так называемого кыргызского великодержавия, вызвавшего отток основной части кыргызской военной аристократии на просторы Центральной Азии, они вообще могли занять доминирующее место в социальной иерархии раннесредневекового населения Минусинской котловины. Ритуальные памятники древнетюркского времени. ^
Памятники ритуального назначения (оградки с рядами камней — балбалов и каменные изваяния), известные под общим названием «древнетюркских», существуют на протяжении всей второй половины I тыс. н.э. и могут быть синхронизированы с выделенными этапами культуры алтае-телеских тюрков, хотя область их распространения была, несомненно, более широкой. Однотипные оградки с каменными изваяниями в огромном количестве представлены на территориях Монголии и Синьцзяна, Горного Алтая и Тувы, Казахстана и горных районов Средней Азии. Очевидно, повсеместно в пределах Древнетюркских каганатов и у всех народов, входивших в эти этносоциальные объединения, они имели одинаковое идеологическое содержание; и выделить среди них памятники, принадлежавшие какой-либо одной археологической культуре, пока не представляется возможным.
Классическим образцом подобного рода сооружений являются знаменитые заупокойные храмы тюркских каганов в ур. Кошо-Цайдам на р. Орхоне, относящиеся к периоду Второго Тюркского каганата и, в первую очередь, полностью исследованный в 1957-1958 гг. комплекс Кюль-Тегина (Новгородова, 1981, с. 207-213). Этот памятник представлял собой квадратную в плане постройку размером 10,25х10,25 м, сооруженную на специально сделанном фундаменте в виде усеченной пирамиды, высотой более 1 м. Внутри постройки были найдены фрагменты двух портретных сидящих статуй — Кюль-Тегина и его жены. С западной стороны от постройки находился каменный куб, служивший для жертвоприношений; с восточной стороны в два ряда были установлены стоящие фигуры типа древнетюркских каменных изваяний. Между ними, напротив входа, располагалась каменная черепаха, служившая постаментом для стелы с надписью-эпитафией Кюль-Тегина. Всё сооружение было окружено оградой, имевшей вход с восточной стороны. За пределами ограды, продолжая линию стоящих фигур, тянулась цепочка камней-балбалов, длиной около 3 км. Никаких остатков захоронения самого Кюль-Тегина при раскопках в Кошо-Цайдаме обнаружено не было.
Раскопки мемориального комплекса Кюль-Тегина, одного из главных героев политической истории Второго Тюркского каганата, имели большое значение в плане интерпретации оградок с каменными изваяниями и рядами камней-балбалов, так как, несмотря на различие в масштабах сооружений, они планиграфически совпадали и, следовательно, обычные древнетюркские оградки по всей территории их распространения можно рассматривать как упрощённую проекцию памятников типа храмовых комплексов тюркских каганов, существовавших в среде рядовых кочевников того времени. Дальнейшие исследования аналогичных памятников на территории Монголии (Бугутский комплекс периода Первого Тюркского каганата, памятник Тоньюкука, Гиндин-Булак I, Цаган-Обо I, Худуу-Нур и др.), планы которых опубликованы В.Е. Войтовым (Войтов, 1996), полностью подтвердили это предположение.
Из раскопанных памятников наибольший интерес представляет комплекс из Унгету на р. Толе, раскопки которого производились в 1976, 1978-1979 гг., состоящий из двух строительных горизонтов.
Нижний, более ранний, VI-VII вв., представлял собой глинобитную площадку, окружённую валом и рвом, на которой находилось кирпичное здание; около него найдено 30 каменных изваяний, сохранившихся целиком или в обломках. По мнению В.Е. Войтова, сооружение нижнего горизонта Унгетского комплекса было посвящено создателю каганата Сеяньто кагану Инаню. В период Второго Тюркского каганата, в VII-VIII вв., на этом же месте был установлен каменный ящик-саркофаг с ромбическими узорами на стенках, окруженный лёгкой каркасной постройкой, от которой сохранились основания 14 деревянных столбов. В восточном направлении от неё отходил ряд камней-балбалов длиной 2,2 км, насчитывающий более 550 камней. При постройке часть изваяний более раннего времени была разбита и сброшена в ров, а отдельные фигуры, как потерявшие своё значение, установлены в ряду камней-балбалов, в том числе и на валу прежнего сооружения (Войтов, 1987). Сравнение этих двух сооружений (комплексов Кюль-Тегина и Инаня?) показывает развитие традиции в установке памятников ритуального назначения, которая изначально не была канонизирована и прошла как более простые (ранние), так и более совершенные (поздние) формы. Данное заключение целиком распространяется на все рядовые оградки с рядами камней-балбалов и каменными изваяниями, анализ которых позволяет проследить генезис ритуальных сооружений алтае-телеских тюрков во второй половине I тыс. н.э.
Наиболее полная классификация алтайских оградок разработана В.Д. Кубаревым, выделившим среди них 5 типов: 1) кудыргинский (по А.А. Гавриловой); 2) яконурский — смежные оградки с изваяниями или антропоморфными стелами; 3) аютинский — поминальные сооружения древнетюркской знати, окруженные валом и рвом; 4) юстыдский — малые оградки из четырёх плит с остатками дерева в центре и жертвенными сосудами; 5) уландрыкский — со стелой или валуном в центре оградки (Кубарев В., 1979, с. 148; 1984, с. 50-51). Такие же типы оградок, по данным Ю.С. Худякова (Худяков, 1985а, с. 165-184), представлены на территории Монголии. На тувинском материале классификация оградок не производилась; однако исследования в Юго-Западной Туве показали их близость к горно-алтайским (Грач А., 1961). [4] Раскопки оградок различных типов на Алтае и найденные при этом предметы позволяют более точно определить время их существования. Как уже говорилось, оградки кудыргинского типа датируются V-VI вв. Судя по всему, они продолжали существовать и в период Первого Тюркского каганата. В период Второго Тюркского каганата наибольшее распространение получили оградки юстыдского типа. В одной из них были найдены стремена с пластинчатой дужкой, удила с эсовидными псалиями и другие предметы, характерные для этого времени (Куба- [4] По-видимому, на сегодняшний день возможности классификации и интерпретации древнетюркских ритуальных сооружений исчерпаны, что показала возникшая по инициативе В.Д. Кубарева (Кубарев В., 2001) дискуссия по этому поводу (Худяков, 2002).рев В., 1984, табл. XLVIII). В другой — на р. Юстыд — под оленным камнем, заменявшим здесь изваяние, был найден серебряный сосуд с фигурной ручкой и тамгообразным изображением горного козла на дне (Кубарев В., 1979, рис. 7-9). По степени стилизации это изображение аналогично тамгам на стелах каганов Второго Тюркского каганата — VII-VIII вв. Возможно, оградки юстыдского типа продолжали существовать и в последующее время, так как подобные сосуды с руническими надписями происходят и из погребений туэктинского этапа культуры алтае-телеских тюрков (VIII-IX вв.). Оградки яконурского типа и уландрыкского иногда встречаются в одном ряду, что говорит об их одновременности. Оградки яконурского типа, вероятно, типологически связаны с кудыргинскими. Для одной из них (поминальный комплекс на Дьёр-Тебе) получена радиоуглеродная дата 945±27 лет, определяющая время их сооружения IX-X вв. (Кубарев В., 1978, с. 93-94). Серия оградок уландрыкского типа с вещами IX-X вв. открыта и в различных районах Горного Алтая (Васютин, Елин, 1983; Илюшин, Селейменов, 1997). Что касается оградок «аютинского типа», аналогичных по значению культово-поминальным сооружениям древнетюркской знати, то они будут рассмотрены ниже в связи с генезисом каменных изваяний.
Приведённые датировки различных типов оградок, исследованных на Алтае, не означают, что хронологически они чётко сменяют друг друга. Скорее можно предполагать преобладание той или иной традиции устройства культовых сооружений на определённых этапах развития культуры алтае-телеских тюрков. Вполне возможно, что некоторые из них, в частности оградки уландрыкского типа, могли иметь особое смысловое содержание. Однако, следует отметить одно чрезвычайно важное, объединяющее их обстоятельство — ни в одной из древнетюркских оградок по всей территории их распространения не было найдено никаких следов захоронения человека, что полностью подтверждает их ритуальное, как и в памятниках тюркских каганов на р. Орхоне, предназначение.
От большинства оградок на восток отходит ряд вертикально вкопанных камней или камней-балбалов, составляющих неотъемлемую часть древнетюркских ритуальных сооружений. Относительно их семантики и назначения существует три точки зрения. Большинство исследователей, пользуясь классическим описанием погребального обряда тюрков-тугю в письменных источниках, считает камни-балбалы изображениями убитых покойным тюрком при его жизни врагов (Грач А., 1961, с. 73-77; Кызласов, 1966, с. 206-208; и др.). С.Г. Кляшторный, отметив слабые стороны аргументации этой теории (несоразмерность количества камней-балбалов физическим возможностям — до 500 камней и более! — древнетюркского воина; наличие среди них персонифицированных камней, принадлежащих лицам, которые по известным историческим сведениям в данный период не могли быть врагами тюркских каганов), пришёл к выводу о том, что камни-балбалы следует рассматривать как символы погребальных даров со стороны присутствовавших на поминках участников обряда (Кляшторный, 1978, с. 252-255). Такое объяснение не исключает возможности принесения в качестве погребального дара умершему жизненной силы убитого врага, символизируемой камнем-балбалом. Наконец, сторонники третьей точки зрения, отходя ещё дальше от традиционного объяснения камней-балбалов как символов убитых врагов и привлекая в основном этнографические параллели, рассматривают эти памятники как изображения священных (или даже реальных) коновязей (Сорокин, 1981, с. 30-37; Кубарев В., 1984, с. 66-74). Последняя гипотеза представляется наименее вероятной: трудно представить себе кочевника, проводящего всю жизнь в седле и привязавшего коня на расстоянии нескольких сот метров от места проведения ритуальных действий.
Связанные с оградками и рядами камней-балбалов, каменные изваяния, наряду с памятниками рунической письменности, являются одним из наиболее ярких достижений древнетюркского культурного комплекса, воплотившим в себе как социальные, так и художественно-эстетические ценности своего времени. Генезис древнетюркских каменных изваяний, по всей вероятности, был не только сложным, но и, как всяких произведений искусства, достаточно «индивидуальным» в разных районах их распространения. Общая линия их развития, применительно к культуре алтае-телеских тюрков, может быть представлена следующим образом.
В свете бесспорно ранней даты «кудыргинского валуна», к VI-VII вв. могут быть отнесены и другие изваяния со сценами повествовательного характера. Так, на изваянии с р. Хендергэ (Центральная Тува) тюркский воин держит в согнутых руках на уровне пояса отрубленные головы врагов. Показательно, что данное изваяние выполнено в виде нерасчленённого каменного блока и лишено реалий VII-VIII вв. (Кызласов Л., 1969, рис. 2, 1). Л.Р. Кызласов сообщает также об изваянии с изображением поверженного врага из Казахстана (Кызласов Л., 1969, с. 41). На изваянии из Мунгу-Хайрхан-Ула (Юго-Западная Тува), по-видимому, несколько более позднего времени, на лицевой стороне изображены участвующие в сцене поминок дополнительные фигурки двух человек (Грач А., 1961, с. 21-22; рис. 11). К этому же кругу памятников относится и упомянутое выше изваяние из Хара-Яма, Монгольский Алтай (Кубарев, Цэвэндорж, 2001, рис. 15-16). В целом они очерчивают небольшой круг памятников, которые предположительно можно отнести к периоду Первого Тюркского каганата.
Существенное значение для понимания особенностей ранней группы каменных изваяний имеют сведения династийных хроник Чжоу шу и Суй шу времени Первого Тюркского каганата (в переводах Лю Мау-цая и Р.Ф. Итса). Так, в Чжоу шу сообщается: «По окончании похорон на могиле ставится каменный знак, другие камни много или мало (ставятся) в зависимости от количества убитых людей (покойником) при жизни». Или: «Когда один из них умирает, труп ставится на возвышении в юрте... После похорон они накладывали камни и устанавливали при этом (памятный) столб; число камней (поставленных прямо) определялось каждый раз по количеству людей, которых умерший убил при жизни». Близкие по содержанию описания имеются в Суй шу: «У могилы из дерева ставят дом. Внутри него рисуют облик покойного, а также военные подвиги, совершённые им при жизни. Обыкновенно, если он убил одного человека, ставят один камень и так до сотни и тысячи». Или: «Затем они погребают пепел и устанавливают на могиле деревянный столб в качестве памятного знака. На могиле они сооружают помещение, в котором рисуют об- лик покойного и сцены битв, в которых умерший принимал участие до своей смерти. Если он некогда убил одного человека, тогда ставят один камень (перед могилой). Число камней иногда достигает до ста и тысячи». Текст Суй шу послужил основой для приведённого выше классического описания древнетюркского погребального обряда в переводе Н.Я. Бичурина (Бичурин, 1950, с. 230).
Сравнительный анализ приведённых текстов показывает, что общими в них являются две детали, а именно наличие культовой постройки и стоящих около неё вертикальных камней. Что касается самого умершего, то его присутствие обозначалось по-разному: «труп на возвышении в юрте», «каменный знак», «столб», «нарисованный облик покойного» и т.д. Эти различия могли бы объясняться особенностями перевода, если бы не некоторые археологические параллели. Так, труп, который ставился «на возвышении в юрте», удивительным образом напоминает манекены с «глиняными головами» Шестаковского могильника (Мартынов, Мартынова, Кулемзин, 1971, с. 165-173; Мартынов, 1974) и связанный с ними в последующем ритуал изготовления таштыкских глиняных масок (Киселёв, 1951, с. 226-459; Кызласов Л., 1960, с. 147-151). Вероятно, место, где выставлялись манекены с глиняными масками, внешне напоминало нижний горизонт Унгетского комплекса. Возможно, к этому имеет отношение и несколько фантастичное, на первый взгляд, описание погребального обряда уйгуров (Вэй шу), которые «мёртвых относят в выкопанную могилу, ставят труп на середине; с вытянутым луком, как будто живой, но могилу не засыпают» (Бичурин, 1950, с. 216). В дальнейшем «участие» покойного в цикле погребально-поминальных обрядов символизировалось его изображением в виде «каменного знака», «столба», «нарисованного облика», то есть графического рисунка на плоскости, как на «кудыргинском валуне», но не скульптурного изображения. При этом важно подчеркнуть, что речь идёт не о типологической преемственности (тесинские «головы» — таштыкские маски — каменные изваяния), а о сохранении одной и той же идеи, реализованной в различных материалах.
Таким образом, по-видимому, следует ограничить круг изваяний VI-VII вв. «лицевыми» и гермообразными стелами, имеющими иногда дополнительные изображения повествовательного характера. К близкому выводу пришел С.Г. Кляшторный, считающий, что «возникновение или широкое распространение древнетюркской скульптуры относится не к начальному периоду древнетюркской эпохи» (Кляшторный, 1984, с. 512). Можно предполагать, что сравнительно небольшое количество известных каменных изваяний периода Первого Тюркского каганата объясняется тем, что в это время ещё продолжала существовать традиция использования в ритуальных целях манекена или самого трупа умершего, а не его скульптурного изображения. Следует подчеркнуть, что подобные манекены не столько «ставились», сколько «усаживались» в специально изготовленных для этого культовых помещениях.
К периоду Второго Тюркского каганата относится значительная часть известных в настоящее время каменных изваяний, находящихся у оградок с рядами камней-балбалов и в сложных культово-поминальных сооружениях («аютинский тип», по классификации В.Д. Кубарева) с изображением реалий катандинского типа (по периодизации культуры алтае-телеских тюрков). Наиболее яркий пример подобного рода памятников в Туве — исследованный Л.Р. Кызласовым комплекс в Сарыг-Булуне, представляющий собой насыпь, окруженную валом и рвом, размером 36х29 м. «На восточной стороне насыпи и во рву располагались высеченные из серого гранита фигуры двух людей, сидящих на поджатых вперед коленками ногах, а также два небольших изображения львов». С западной стороны была установлена восьмиугольная юрта (типа аила), покрытая сверху лиственничной корой. «После какого-то периода использования все сооружение было сожжено» (Кызласов Л., 1969, с. 38, рис. 7). Такие же сооружения с сидящими каменными изваяниями сохранились в Кызыл-Мажалыке в Туве (Кызласов Л., 1969, рис. 5) и в с. Знаменка в Минусинской котловине (Евтюхова, 1952, рис. 70). На Горном Алтае изображения сидящих фигур неизвестны; однако, крупные ограды, окружённые валом и рвом, были открыты С.С. Сорокиным на р. Джумале (иначе — Аюты), по которым B.Д. Кубаревым и было дано название «аютинского типа». По своему социальному значению эти памятники, несомненно принадлежавшие древнетюркской знати, занимают промежуточное положение между комплексами типа памятника Кюль-Тегина и рядовыми тюркскими оградками.
На каком-то этапе, совпадающем с периодом Второго Тюркского каганата, способ изображения покойного изменился — появились ростовые фигуры, как будто представляющие стоящего человека. Однако, как показали дальнейшие исследования, впечатление о всех древнетюркских изваяниях как стоящих фигурах, оказалось преувеличенным. Наиболее определённо об этом писал C.Г. Кляшторный, пришедший на основании перевода рунических текстов и анализа термина bediz, обозначающего сидящую фигуру, к выводу о том, что «древнетюркские изваяния Монголии, Южной Сибири, Тувы и Семиречья... показаны как сидящие — немного ниже пояса скульптура завершается и остается лишь необработанная часть камня, погружаемая в землю. На поверхности земли, таким образом, изваяние фиксировалось в позе восседающего, хотя изображение подогнутых ног, не всегда легко исполнимое технически, опускалось» (Кляшторный, 1978, с. 250). Связь между сидящими фигурами типа Сарыг-Булуна, с одной стороны, и некоторыми «стоящими» изваяниями, с другой, подтверждается и тем, что иногда на них, как дань традиции, встречаются изображения подогнутых «калачиком» ног. Таким образом, очерчивается круг каменных изваяний периода Второго Тюркского каганата: сидящие фигуры типа Сарыг-Булуна; «ростовые» фигуры с изображенными «калачиком» ногами; стоящие изваяния с реалиями VII-VIII вв. Многообразие видов каменных изваяний VII-VIII вв. может объясняться как социальными причинами, так и совмещением различных традиций в изображении умершего, существовавших в древнетюркской и телеской среде в период сложения культуры алтае-телеских тюрков.
К VIII-IX вв. могут быть отнесены каменные изваяния с наборными поясами катандинского типа, но с изображениями палашей и сосудов на поддоне с вертикальной ручкой, аналогичных найденным в Курае, Туэкте и других памятниках этого времени. Важное значение для датировки этой группы изваяний имеют находки палашей с прямым перекрестьем в погребениях VIII-IX вв. в Восточном Казахстане (Бобровский могильник) и в Туве (Аймырлыг III). В это же время в Центральной Туве существовала своеобразная «уйгурская» группа каменных изваяний, представляющих изображение человека с сосудом в руках, о которых подробнее будет сказано ниже.
Определение изваяний IX-X вв. усложняется тем, что многие реалии предшествующего времени (поясные наборы, сосуды, серьги и т.д.) продолжают существовать без существенных изменений вплоть до конца I тыс. н.э., а некоторые типологические различия между ними при воспроизведении этих предметов в камне практически не улавливаются. Возможно, что одним из критериев выделения поздней группы каменных изваяний могут служить изображения сабли и изогнутых кинжалов «уйбатского типа», которые появляются вместе в это время в числе других реалий на поздних каменных изваяниях. Такие изваяния известны в основном в районах Юго-Восточного Алтая и Юго-Западной Тувы, то есть именно там, где зафиксированы наиболее поздние памятники культуры алтае-телеских тюрков. Обращает на себя внимание, что они образуют компактную стилистическую группу — это высокие «ростовые» фигуры, выполненные в виде круглой скульптуры, с тщательно проработанными деталями, в головных уборах, установленные у оградок яконурского типа. Многие из поздних изваяний имеют следы намеренных повреждений и сколов, возможно, нанесённых ещё в древности, когда прекратила своё существование культура алтае-телеских тюрков. Таким образом, выделенные группы древнетюркских каменных изваяний в целом соответствуют этапам развития культуры алтае-телеских тюрков, т.е. устанавливались и в период господства Уйгурского каганата, и в более позднее время, вплоть до рубежа I и II тыс. н.э.
Рассмотренные выше компоненты ритуальных сооружений (оградка — изваяние — балбалы) образуют единый комплекс, назначение и реконструкция которого представляются исследователями по-разному. По В.Д. Кубареву, оградка — это основание жилища (типа алтайского аила), перед которым устанавливается каменное изваяние (изображение умершего) и ряд камней-балбалов (или коновязей — сэргэ). Участники церемонии рассаживаются кругом, вместе с изображением умершего, для совершения обряда проводов покойного (Кубарев В., 1984, с. 79-80; Кубарев, Цэвэндорж, 2002, с. 85-90). В свете этого объяснения, наиболее близкого к этнографической действительности, остается непонятным назначение деревянных столбов (иногда с обожжённым концом), вкопанных посередине оградки, и то обстоятельство, что внутренняя площадь оградки чаще всего сплошь забутована камнем. По мнению Л.Н. Ермоленко, «структура комплекса оградка — изваяние — балбал в целом идентичны строению традиционных культовых сооружений с элементами ряда, моделирующих мироздание. Центральным компонентом древнетюркского комплекса является оградка, воссоздающая четырёхстороннюю... картину мира. Ряд вертикальных удлинённых объектов с изваянием во главе представляет собой мультиплицированную метафору мирового столпа... Ряд метафоричен «пути» и «жертве». Он путь жертвы-молитвы к божествам... Каменный «заместитель» умершего, изображенный в «пиршественной» позе, располагался в непосредственной близости от сакрального центра модели мира» (Ермоленко, 2004, с. 67). Такое объяснение смыслового назначения древнетюркских риту- альных сооружений, основанное на семиотическом подходе, также вполне возможно, но вряд ли при строительстве каждого памятника его создатели руководствовались подобными соображениями. Б.Б. Овчинникова считает, что изготовление ритуальных сооружений «служит завершающим этапом всего погребального цикла древних тюрков, которому предшествовал ряд других этапов, в том числе и непосредственно погребальный обряд. Оградки же в данном случае можно соотнести с поминальными тризнами тюрков-тугю, которые следовали по совершении захоронения умершего» (Овчинникова, 1990, с. 9). В таком случае теоретически каждому древнетюркскому погребению должно соответствовать определённое ритуальное сооружение; однако установить такую связь ещё никому не удалось.
На наш взгляд, ни одна из приведённых гипотез не объясняет феномена древнетюркских ритуальных сооружений, и в то же время принципиально они не противоречат друг другу, так как имеют под собой различные основания — мировоззренческое, структурно-обрядовое, функциональное. В конечном счёте всё это сходится на том, что древнетюркские ритуальные комплексы — это степные «храмы», точнее даже — «часовни» раннесредневековых кочевников, связанные с обрядами «перехода» (проводами умерших). Структура самого обряда и последовательность ритуальных действий нам остаются неизвестны, но они отразились в тех остатках кострищ, жертвоприношений и находках отдельных вещей, которые встречаются при раскопках древнетюркских ритуальных сооружений. В зависимости от социального положения покойного могли варьировать масштабы этих сооружений — от роскошных наземных построек типа памятника Кюль-тегину, с портретными статуями представителей правящей династии до скромных степных оградок, около которых устанавливались каменные, а во многих случаях, очевидно, просто деревянные изваяния, которые не сохранились. Памятники изобразительного искусства. ^
Рассмотрение культуры алтае-телеских тюрков было бы неполным без хотя бы краткого анализа памятников искусства, весьма разнообразных по видам изобразительной деятельности и представляющих несомненный интерес с точки зрения их художественной ценности. Это памятники декоративно-прикладного искусства, вообще характерного для кочевников; статуарные изображения (каменные изваяния); предметы мелкой пластики; различного рода гравировки на камне (петроглифы) и кости, представляющие как сюжетные композиции, так и символические рисунки, отражающие идеологию людей того времени.
На первое место среди них следует поставить декоративно-прикладное искусство — предметы торевтики и резьбу по кости (Худяков, 1998, с. 33-43; Овчинникова, 2002). На всём протяжении культуры алтае-телеских тюрков металлические детали поясных и уздечных наборов, а также обкладки лук сёдел и некоторые бытовые предметы украшались разнообразными мотивами растительного орнамента, а также отдельными зооморфными изображениями. Приёмы декоративного оформления предметов на разных этапах были различными. Растительный орнамент и зооморфные мотивы кудыргинского этапа, представленные, в первую очередь, материалами самого могильника Кудыргэ, имеют, как уже говорилось, наиболее выразительные западные параллели и в этом отношении отличаются от последующих, катандинских. Поясные и уздечные наборы катандинского этапа, отличающиеся от кудыргинских и по формам предметов, чаще всего гладкие, без орнамента. Наиболее характерны для этого времени гравировки по кости, которыми покрывались обкладки лук сёдел и отдельные бытовые вещи. Украшенные растительным орнаментом обкладки лук сёдел найдены в могильниках Узунтал I и Кара-Коба I. Примером декорировки бытовых предметов может служить игольник, происходящий из одного из узунтальских курганов, обе створки которого украшены двухчастными композициями из сложных растительных узоров (Савинов, 1982, рис. 9). Однако, в целом, декоративно-прикладное искусство катандинского этапа выглядит скромнее, по сравнению с предшествующим кудыргинским, отличается самобытностью и лишено заметного стороннего влияния. Начиная с туэктинского этапа наступает расцвет декоративно-прикладного искусства алтае-телеских тюрков. Многочисленные детали поясных и уздечных наборов (бляхи-оправы, наконечники ремней, щитки пряжек, лировидные подвески и т.д.) покрывались растительной орнаментацией, образующей сложные ковровые узоры. В отличие от предшествующих этапов, орнаментальное искусство алтае-телеских тюрков VIII-IX вв. испытало сильное влияние со стороны Танского Китая. Та же система орнаментации, но ещё более усложнённая благодаря влиянию енисейских кыргызов, сохраняется на кара-чогинском этапе. Прекрасным произведением торевтики культуры алтае-телеских тюрков IX-X вв. являются украшения пояса, найденного в одном из узунтальских кенотафов: крупные позолоченные бляхи, украшенные растительным орнаментом; и наконечник ремня, на котором изображена бегущая среди растительных побегов пятнистая лань (Савинов, 1982, рис. 7). Аналогичным образом украшались щитки на ручках серебряных сосудов, характерных для туэктинского и кара-чогинского этапов. Зооморфные мотивы использовались, главным образом, при оформлении различного рода наверший. Так, прекрасно выполненная голова тигра с оскаленной пастью украшает рукоять плети из «погребения Ак-Кюна», а на роговом псалии из впускного захоронения в кургане Аржан вырезана реалистически выполненная головка коня.
Не меньшее значение в искусстве алтае-телеских тюрков имели сюжетные композиции. Наиболее известная среди них — гравировки на костяных обкладках луки седла из Кудыргэ, мог. 9 (Гаврилова, 1965, табл. XVI). Предельная скомпонованность композиции, показанные в стремительном беге с широко раскинутыми ногами фигуры мчащихся животных и преследующих их конных лучников великолепно передают напряжение облавной, скорее всего — «мифической», охоты. Аналогичные композиции известны на весьма широкой территории — в Китае, Сасанидском Иране, в Средней Азии (Орлатский могильник), в Восточном Туркестане (могильник Астана) и на Северном Кавказе (Верхнечиртюртовский могильник), но ни одна из них не сделана с таким изяществом и мастерством, как сцены на обкладках луки седла из могильника Кудыргэ. К этим и другим произведениям изобразительного искусства алтае- телеских тюрков вполне применимы слова С.В. Киселёва о том, что его создатели творчески переработали «в новые оригинальные формы всё накопленное веками, а также всё привнесённое с иранского запада и китайского востока» (Киселёв, 1951, с. 620). Верхние части кудыргинских обкладок занимают две крупные фигуры стоящих тигров, до деталей совпадающих с изображением стоящего тигра на одном из сасанидских блюд, найденном в Прикамье (Смирнов, 1909, № 311). В целом западная ориентация искусства кудыргинского этапа представляется несомненной и соответствует широким границам экспансии тюркских племён периода Первого Тюркского каганата.
В этом отношении показательны великолепные гравировки на упомянутых выше костяных пластинах из Шиловского могильника середины VII в. в Ульяновской области (Багаутдинов, Богачёв, Зубов, 2002, с. 24-31 и сл.), повествующие о каких-то событиях военного похода отряда тяжеловооружённых тюркских воинов. Среди представленных здесь рисунков животных выделяется фигура убитой «таштыкским Медведем» лани, во всех отношениях наиболее близкая изображению лани под ногами кудыргинского Тигра (Савинов, 2002, рис. 1, 6). К несколько более позднему времени относятся гравированные композиции на костяных пластинах, найденных в одном из погребений могильника Сутуу-Булак на Тянь-Шане (Худяков, Табалдиев, Солтобаев, 1996, с. 243). На одной из них представлена батальная сцена — столкновение двух отрядов лучников; на другой — изображение сидящего в юрте мужчины с сосудом в руке и женщины в трёхрогом головном уборе, таком же как в изображении сидящей женщины на кудыргинском валуне (Савинов, 2002, рис. 7). В целом создаётся впечатление, что такие гравированные многофигурные композиции на кости представляют собой особый пласт в изобразительном искусстве раннесредневековых кочевников Центральной Азии и Южной Сибири, имеющий скорее всего эпическое содержание.
Другим видом изобразительной деятельности алтае-телеских тюрков было нанесение наскальных изображений (петроглифов). По своему содержанию и назначению они могут быть разделены на две большие группы: реалистические повествовательные композиции и тамгообразные рисунки горных козлов. Первые, о которых уже говорилось в связи с генезисом каменных изваяний, продолжают ту же линию развития искусства, что и на «кудыргинском валуне». В петроглифах представлены сцены с изображениями всадников, облавных охот, перекочевок, военных столкновений и т.д. Образцом этого направления петроглифического искусства может служить замечательная сцена с изображением кавалькады всадников на горе Хар-Хад из Монголии (Новгородова, 1984, рис. 60). Всадники и их кони покрыты сплошными защитными доспехами; на головах воинов показаны шлемы с плюмажами, в руках — длинные копья. Гривы коней пострижены. Вся сцена наполнена ощущением тяжёлой равномерной поступи закованной в броню конницы, пронесшей славу тюркского оружия от Орхона до Боспора. В последние годы на Алтае обнаружена целая серия подобных изображений, выполненных в технике графити (Черемисин, 2004), но в целом эта своеобразная «летопись» истории древнетюркского времени ещё ждёт своего исследования.
Тамгообразные рисунки горных козлов стали своего рода символом Древнетюркских каганатов. В своём классическом виде они представлены в Монголии, где увенчивают стелы с надписями-эпитафиями тюркских каганов. Почему именно этот образ — предельно схематизированное изображение горного козла — стал тамгой каганов тюркской династии Ашина, остаётся неясным. Кроме того, огромное количество подобных рисунков представлено в петроглифических комплексах древнетюркского времени Центральной Азии и Южной Сибири, Средней Азии и Казахстана. Принадлежность большинства из них эпохе раннего Средневековья, по аналогии с тамгами на стелах периода Второго Тюркского каганата, была впервые обоснована А.Д. Грачом (Грач А., 1957; 1973). Появившееся позже мнение об отнесении таких рисунков (только на основании сюжета) к скифскому времени представляется неоправданным. Как справедливо отметил Я.А. Шер, «горные козлы выбивались на скалах с незапамятных времен и почти до наших дней. Но ведь речь не о том, что изображено, а о том, как изображено данное животное» (Шер, 1980, с. 254-255). Для изображений этого типа характерны строгая профильность и передача рогов, туловища и ног линиями одинаковой толщины. Фигуры козлов на них предельно стилизованы и уже превращены в схему, в тамгу. В настоящее время круг аналогий им на памятниках бесспорно тюркского времени (на каменных изваяниях, стелах, рельефах, стенках саркофагов, статуарных изображениях животных) значительно увеличился. Неоднократно встречены они и в сочетании с руническими надписями. Такое же тамгообразное изображение горного козла нанесено на дне серебряного сосуда VIII-IX вв. из оградки юстыдского типа на р. Юстыд (Кубарев В., 1979, рис. 8, 9). В свете этих материалов, принадлежность таких рисунков (а следовательно, и их аналогов в наскальных изображениях) ко времени господства Древнетюркских каганатов можно считать установленной. Другое дело, что многие рисунки, отличающиеся большей реалистичностью в трактовке образа (например, упоминавшееся выше изображение на стеле из Хачы-Хову), могут относиться к периоду его формирования. Показательно, что на территории Минусинской котловины, не входившей в состав Тюркских каганатов, среди тысячных серий петроглифов найдено всего несколько таких изображений.
К произведениям искусства должны быть отнесены и каменные изваяния, в большом количестве открытые во всех местах расселения древнетюркских племён: в Туве (Грач А., 1961) и на Алтае (Савинов, 1983; Кубарев В., 1984), в Монголии (Евтюхова, 1952; Кубарев, Цэвэндорж, 2002) и в Синьцзяне (Худяков, Комиссаров, 2002), Восточном Казахстане (Чариков, 1976) и в Семиречье (Шер, 1966).
Большинство из них представляют собой скульптурные изображения мужчин-воинов, с оружием в одной руке и сосудом в другой. Подобная иконография для воспроизведения героического облика покойного восходит ещё к традиции каменных изваяний скифского времени, но каким образом сохранилась эта преемственность — пока сказать трудно. Особое место в древнетюркской степной скульптуре принадлежит изображению сосуда, имевшему, несомненно, сакральное значение. Можно предполагать, что в этой позе, ставшей канонической, отразилась основная идея каменных изваяний — благополучие воинов, завоёванное мечом, должно продолжаться с его жизненной силой, заключённой в сосуде, и в потустороннем существовании. Наряду с простыми гермообразными стелами часто встречаются произведения круглой скульптуры, выполненные с большой художественной выразительностью. Лица мужчин на этих изваяниях, как правило, монголоидные, полны спокойствия и достоинства. Чётко промоделированы раскосые глаза, выступающие скулы, тонкие поджатые губы, усы. Многие из них, несомненно, обладают чертами портретности: из глубины веков на нас смотрят лица реально существовавших людей — гордых, властных, воинственных, задумчивых. С большой тщательностью и этнографической точностью переданы различного рода аксессуары — детали одежды, головные уборы, пояса с наборными украшениями и подвешенным к ним оружием, серьги и т.д. Если учесть, что, по мнению некоторых авторов, многие древнетюркские изваяния первоначально были раскрашены (Ермоленко, 2002), можно предполагать, какое они производили эмоциональное впечатление на фоне жёлтой степи и блистающих снежных вершин окружающих гор. Стилистика каменных изваяний, несмотря на различное качество их исполнения, довольно устойчива и показывает существование определённых «художественных школ». Из особых стилистических приёмов следует отметить передачу бровей и носа одной рельефной линией; а также изящную, в некоторых случаях даже манерную, трактовку пальцев, держащих сосуд, воспринятые, скорее всего, из согдийского искусства (Шер, 1966, с. 65-69). Каменные изваяния, изображающие мужчин-воинов с оружием в одной руке и сосудом в другой, очевидно, изготовлялись непрерывно на протяжении всей второй половины I тыс. н.э. и представляют наиболее устойчивую традицию древнетюркской степной скульптуры, которая может быть названа собственно «тюркской».
По своим художественно-эстетическим особенностям произведения изобразительного искусства, найденные на территории расселения алтае-телеских тюрков, соответствуют основным направлениям культурных связей, существовавших на разных этапах развития их культуры. Так, для кудыргинского этапа (VI-VII вв.) характерно преобладание западных связей, вероятно, осуществлявшихся в широких пределах Первого Тюркского каганата. В VII-VIII вв. усиливается влияние Танского Китая, свидетельством чего являются многочисленные предметы восточного импорта (в первую очередь, зеркала, монеты и остатки шёлковых тканей), найденные в погребениях алтае-телеских тюрков. Вместе с ними приходили орнаментальные мотивы и художественные образы, по-своему преломленные и как элементы «ранжированной» культуры долго сохранявшиеся в кочевнической среде. Именно взаимодействие различных культурных элементов, как развивающих местные кочевнические традиции, так и воспринятых из районов высоких цивилизаций (Савинов, 1989), обусловило неповторимый облик культуры алтае-телеских тюрков во всех её проявлениях.
* * *
В 745 г. власть в Центральной Азии захватили уйгуры. Образование Уйгурского каганата явилось результатом многовековой борьбы телеских племён, в первую очередь — самих уйгуров, за политическую независимость, доминирующую роль в центральноазиатских этносоциальных объединениях и создание собственной государственности. Образование Уйгурского каганата — это переломный момент в этнокультурной истории народов севера Центральной Азии. Начало его связано с падением древнетюркской государственности, вре- мя существования с расцветом культуры алтае-телеских тюрков, а конец — с выходом на историческую арену енисейских кыргызов и сложением кимако-кыпчакской конфедерации.
Уйгурский каганат был сложным этнополитическим объединением, в состав которого, помимо собственно уйгуров, входило большинство телеских племен (пугу, хунь, байырку, тонгра, сыге, киби), а также в определённые периоды истории покорённые уйгурами народы — татары, кидани, басмалы, карлуки, чики. Подробные сведения о создании Уйгурского каганата, имеющие непосредственное отношение к этнокультурной истории населения Саяно-Алтайского нагорья, сохранились в трёх памятниках древнетюркской письменности — Селенгинской (Малов, 1959, с. 30-44), Терхинской (Кляшторный, 1980) и Тэсинской (Кляшторный, 1983) надписях, повествующих об уйгурских завоеваниях в середине VIII в. В них упоминаются походы создателя Уйгурского каганата Элетмиш Бильге-кагана (или Боян-чора) против чиков, живших на р. Кем, то есть в Туве, енисейских кыргызов и карлуков на Иртыше (Малов, 1959, с. 40). Ставка Уйгурского каганата была учреждена в верховьях р. Тэс в Северо-Западной Монголии, в междуречье рек Каргы и Каа-Хем (Кляшторный, 1980, с. 94), где С.И. Вайнштейном на оз. Тере-Холь была открыта дворцовая постройка уйгурского времени, возможно, принадлежавшая Боян-чору (Вайнштейн, 1964, с. 113-114). В Терхинской надписи содержатся указания по защите западных и северных границ Уйгурского каганата, позволяющие определить его пределы в середине VIII в. — «по Алтунской черни (Алтай. — Д.С.) западную границу, по Когмену (Западные Саяны. — Д.С.) северную границу защищай!» (Кляшторный, 1980, с. 92). Судя по этим данным, Алтай не входил в состав созданного уйгурами государства, что, возможно, связано с проживанием здесь дружественных по отношению к уйгурам алтае-телеских тюрков. Более того, археологические материалы показывают, что алтае-телеские тюрки играли весьма существенную роль как в военных предприятиях, так и, судя по количеству импортных изделий в алтайских погребениях, торговых отношениях Уйгурского каганата. Северная граница проходила по Западному Саяну, то есть включала территорию Центральной Тувы. Уйгурский каганат просуществовал до 840 г., когда пал в результате нашествия с севера енисейских кыргызов и целого ряда других причин, связанных с особенностями внутреннего развития Уйгурского государства. Одной из таких причин могло послужить и то обстоятельство, что, завоевав территорию Тувы, уйгуры пришли в непосредственное соприкосновение с енисейскими кыргызами, в отличие, например, от древних тюрков, совершавших только кратковременные военные походы за Саяны, оставляя при этом независимым «буферное» местное население. Время существования археологических памятников, синхронных периоду Уйгурского каганата, определяется серединой VIII — серединой IX в. (745-840 гг.).
Об этнокультурной истории населения Уйгурского каганата известно очень мало, что объясняется, в первую очередь, слабой степенью изученности археологических памятников, которые могут быть сопоставлены с уйгурами. Наибольшее количество памятников, предположительно считающихся уйгурскими, исследовано в Туве. Это уйгурские городища и катакомбные погребения типа могильников Чааты I, II.
Сведения о сооружении уйгурами городов на р. Кем (Енисее) имеются в письменных источниках. В памятнике Боян-чора говорится: «Там я распорядился устроить свой беловатый лагерь и дворец (с престолом), там я заставил построить крепостные стены (заборы), там я провёл лето, и там я устраивал моления высшим божествам (?). Мои знаки (тамги) и мои письмена я там приказал сочинить и врезать в камень» (Малов, 1959, с. 40). В настоящее время в Туве исследовано несколько городищ и крепостей, уйгурская принадлежность которых определена С.И. Вайнштейном (Вайнштейн, 1958, с. 227-229; 1959; 1964) и Л.Р. Кызласовым (Кызласов Л., 1959; 1960, с. 147-149; 1969, с. 59-63; 1979, с. 145-158). Однако следует отметить, что материал из уйгурских городищ, представляющих не городища в полном смысле этого слова, а скорее оборонительные сооружения на случай военной опасности, недостаточно выразителен. Это фрагменты керамики, зернотёрки, отдельные металлические орудия и костяные поделки, имеющие достаточно широкий круг аналогий и поэтому малоинформативные. На некоторых городищах (Баажин Алак), наряду с уйгурской, встречается керамика с врезным орнаментом, сопоставимая с хуннской.
Значительно большие возможности для интерпретации представляют материалы катакомбных погребений, расположенных около городищ, в первую очередь, могильников Чааты I и II, исследованных С.А. Теплоуховым и Л.Р. Кызласовым (Кызласов Л., 1969, с. 65-78; 1979, с. 158-188). Для них характерны катакомбная форма погребений; керамика, по формам и приемам орнаментации, воспроизводящая некоторые образцы керамики хуннского времени; уплощённые ланцетовидные наконечники стрел; железные клёпаные котлы с вертикальными и горизонтальными ручками; лук с концевыми и срединными накладками и др. Характеризуя данный культурный комплекс, Л.Р. Кызласов отметил глубокую, очевидно, принесённую из Северной Монголии и Забайкалья, хуннскую традицию в материалах тувинских погребений, что, по его мнению, свидетельствует о «корнях уйгурской культуры» (Кызласов Л., 1969, с. 75). Вместе с тем, особенности катакомбных погребений в Туве ставят ряд вопросов, на которые в настоящее время трудно ответить. Найденные здесь предметы не имеют ничего общего ни с изображениями на уйгурских росписях из Турфана, принадлежность которых уйгурам считается бесспорной, ни с реалиями тувинских изваяний так называемой уйгурской группы, представляющих формы предметов, твёрдо датируемые VIII-IX вв. и аналогичных изображенным на турфанских росписях. Сам обряд захоронения (в катакомбах) не соответствует описанию погребального обряда уйгуров, которое сохранилось в письменных источниках. На этих основаниях А.А. Гаврилова (Гаврилова, 1974, с. 180), а за ней и другие исследователи, высказали сомнение в уйгурской принадлежности катакомбных погребений в Туве.
Важное значение для определения археологических памятников уйгуров имели раскопки в Ордубалыке, столице уйгуров в Монголии, которые дали керамику, отличную от тувинской, но имеющую с ней некоторые общие элементы (Худяков, Цэвэндорж, 1982, рис. 5). Фрагменты керамики типа ордубалыкской с вписанными полукружиями были найдены на р. Орхон (Орхон-Дель, кург. 5) в погребении с трупоположением, северо-западной ориентировкой и сопроводительным захоронением шкуры коня, которое Л.А. Евтюхова считала возмож- ным относить к уйгурам (Евтюхова, 1957, с. 222-223). Если это так, отмечает Ю.С. Худяков, «не исключена вероятность, что погребения со шкурой коня в Монголии и Южной Сибири, а также инвентарем конца I тыс. н.э. и керамикой, напоминающей ордубалыкскую, оставлены уйгурами», а тувинские катакомбные захоронения «оставило население, находившееся в подчинении у уйгуров, но отличавшееся от них в этническом отношении» (Худяков, Цэвэндорж, 1982, с. 93-94). В других работах Ю.С. Худяков, в основном опираясь на характер орнаментации поясных и уздечных наборов, ещё более определенно высказался за уйгурскую принадлежность погребений со шкурой коня (Худяков, Нестеров, 1984, с. 140), которые он уже прямо называет «уйгурскими» (Худяков, 1985; 1986; и др.). В окончательном виде эта точка зрения сформулирована им в книге «Культура уйгуров Центральной Азии» (Худяков, 1992). Помимо погребений со шкурой коня, несомненно, следы уйгурского влияния несут рассмотренные выше подбойные захоронения с конём, известные в Центральной Туве и Минусинской котловине. Вместе с тем, этническая принадлежность погребений чаатинского типа в Туве до сих пор остается не определённой.
Не решая здесь этого вопроса, следует отмстить, что в создании катакомбных погребений в Туве могло принимать участие и местное население кокэльской культуры, сохранившееся до этого времени. В пользу возможности такого предположения свидетельствуют некоторые параллели в материалах могильника Чааты I и погребений кокэльской культуры: железные котлы с вертикальными ручками, геометрические формы срединных накладок лука с прямыми срезами, налепные шишечки на тулове глиняных сосудов, костяные полые трубочки с поперечными отверстиями; а также другие общие формы предметов — ножи, трёхпёрые наконечники стрел, орнаментированные пряслица и др. В могильнике Кокэль встречаются и отдельные захоронения в подбоях; одинакова и крайне неустойчивая ориентировка погребённых. Если это предположение верно, то оно способствует разъяснению трёх важных, пока не решённых вопросов: 1) о судьбе населения кокэльской культуры, возможно, ассимилированного сначала алтайскими племенами, а затем уйгурами; 2) о столь длительном сохранении хуннской традиции в материалах «уйгурских» погребений в Туве, так как имеются все основания считать население кокэльской культуры одной из групп в составе государства Северных хуннов; 3) о причине расположения катакомбных кладбищ около уйгурских городищ — они могут быть оставлены представителями местного населения, которым была поручена охрана оборонительных сооружений на северной границе Уйгурского каганата.
С периодом пребывания уйгуров на территории Тувы связано распространение здесь каменных изваяний, отличающихся от древнетюркских отсутствием оградок и рядов камней-балбалов, иконографией (фигура человека с сосудом в двух руках, без оружия), дополнительными деталями (изображения кос, головных уборов и поясов с многочисленными ремешками и лировидными подвесками). Среди них выделяются тщательностью изготовления изваяния Центрально-Тувинской котловины, образующие отдельную стилистическую группу памятников. Датировка этих изваяний определяется по изображенным на них реалиям VIII-IX вв., т.е. временем господства Уйгурского каганата; поэтому в литературе они обычно называются «уйгурскими» (Евтюхова, 1952, рис. 20-26; Грач А., 1961, с. 67-68, 91; Кыз- ласов Л., 1969, с. 80-82, рис. 27). На территории Горного Алтая, не входившей в состав Уйгурского каганата, подобные изваяния неизвестны. О семантике этой группы изваяний сказать что-либо определённое трудно. Я.А. Шер на примере семиреченских изваяний предположил, что фигуры с сосудом в двух руках относятся к «изображениям чиновной аристократии, людей близких к правящей военной верхушке, но не занимающихся непосредственно военным делом» (Шер, 1966, с. 58). С этим как будто согласуется руническая надпись на единственном изваянии подобного рода из Минусинской котловины: «Я — Эзгене — внутренний (чин) Кара-Хана. Я был на двадцать шестом году своей жизни. Я умер внутри тюргешского государства, я начальник, надпись...» (Малов, 1952, с. 67). Появление здесь этого изваяния соответствует распространению на Среднем Енисее подбойных погребений, возникших, как уже отмечалось, под влиянием уйгурской традиции. Другие авторы ищут объяснения данной иконографии не в социальной, а конфессиональной сфере. Так, по мнению Л.Н. Ермоленко, «поза с сосудом в согнутых к груди руках является жестом предложения жертвы небесным божествам, Небу» (Ермоленко, 2002а, с. 191). Вполне возможны и другие объяснения.
Следует подчеркнуть, что изваяния с сосудом в двух руках не являются поздним вариантом древнетюркских каменных изваяний, хронологически следующим за фигурами воинов с сосудом в одной руке и оружием в другой, а представляют собой самостоятельную линию развития древней степной скульптуры. Такую же иконографию имеют более ранние каменные изваяния из Унгетского комплекса в Монголии, относимого В.Е. Войтовым к периоду каганата Сеяньто — второго по значению после уйгуров из всех телеских племён (Войтов, 1987, с. 104-106); а также ещё более древние изваяния, относящиеся к раннетюркскому времени и найденные на территории таштыкской культуры; например упоминавшаяся выше стела с р. Нени.
Отнесение части изваяний с оружием и сосудом при оградках к VIII-IX вв. ставит вопрос об отношении их к изваяниям «уйгурской» группы, которые обычно рассматривались как более поздние в ряду древнетюркских каменных изваяний. Однако, несмотря на различия иконографических особенностей и условий местонахождения, в наборе реалий у них имеются и общие элементы (поясные бляхи-оправы, кувшинчики на поддоне курайского типа и др.). Лировидные подвески ещё ни разу не встречены на изваяниях с оружием, но в погребениях алтае-телеских тюрков они также известны, начиная с VIII-IX вв. Таким образом, обе группы изваяний (древнетюркских с оружием VIII-IX вв. и «уйгурских» с сосудом в двух руках) оказываются одновременными. Очевидно, что параллельно существовали две традиции: одна — изображение человека с оружием и сосудом распространяется в период господства Тюркских каганатов и в культуре алтае-телеских тюрков; другая — изображение человека с сосудом в двух руках — более древняя, восходит к таштыкским стелам и распространяется в период господства каганатов, созданных сеяньто и уйгурами.
Впоследствии эта традиция сохраняется в менгирообразных изваяниях племён кимако-кыпчакского объединения и лежит в основе иконографии кыпчакских (половецких) каменных изваяний южнорусских степей (Плетнёва, 1974). По этнической принадлежности своих создателей она с наибольшим основанием может быть названа уйгуро-кыпчакской.
наверх |
