Р.С. Липец
Образы батыра и его коня в тюрко-монгольском эпосе.
// М.: 1984. 264 с.
Часть I. Батыр.
Песни-славы.
Не случайно эпическое время в зачине некоторых произведений определено как «время богатых, широкославных богатырей-воителей» (Владимирцов, 1923, 103). К «славам» может быть отнесён и ропот на пиру воинов Джангара на длительное бездействие:
Ужели сражений для славы нет?
...Ужели для боя державы нет?
Ужели врага для расправы нет?
(Джангар, 121)
Сам Джангар вспоминает о своей юности:
Когда я в поисках славы своей
Долго великой степью бродил,
Девственной дикой степью бродил.
(Там же, 161-162)
Иногда в эпосе на первый план выступает стремление батыра именно к молодечеству, к поискам славы. Так, отправляясь
(117/118)
в поход, якутский богатырь Ёльбёт-Берген говорит открыто, обращаясь к старцу Сабыйа Баай-Тойону: «...молодым будучи, подобает мне поехать с смертью переведаться, в бранях побывать, рубиться с мечом вооружёнными, столкнуться с славными, поспорить с храбрыми! А ты укажи мне: кто найдётся остановить мою дерзость, кто найдётся понизить мою спесь, кто найдется надломить мою доблесть?» (Ястремский, 116).
Представления о чести, славе и добром имени, пронизывающие тюрко-монгольский эпос, охватывают не только прижизненную, но и посмертную славу, — они наиболее дороги для батыра. А.П. Окладников ярко сформулировал это для якутского эпоса: «Мотив этот красной нитью входит в основную ткань якутских героических поэм. Он определяет поведение героев, руководит их поступками и влечёт к подвигам, заставляя презирать опасности и даже самую смерть... Выше всего на свете для богатыря и его противников, для всех главных деятелей былин (якутских. — Р.Л.) их высокое имя и слава: «Я урезал твоё высокое имя; я изгрязнил твоё белое лицо; я твою славу урезал!» — обращается победитель к поверженному врагу». Предпочтение смерти бесчестью А.П. Окладников иллюстрирует конкретным примером из традиционного фольклора якутов: «Даже дьявольский богатырь... настолько чувствителен к чести, что в самую критическую минуту последнего испытания соглашается на верную гибель, когда богатырь айыы напоминает ему о добром имени» (Окладников, 414-415).
Выше уже упоминалось, что с понятием чести связано в эпосе «общее место» — отказ от чьей бы то ни было помощи в трудную минуту, чтобы своим спасением быть обязанным только самому себе. Тень ляжет не только на батыра, но и на весь народ. В калмыцком «Джангаре» Хонгор идёт на смертельный риск, но отказывается от помощи товарищей: «Пристанет ещё худая слава к независимым Четырём Ойратам», т.е. ко всему народу (Джангариада, 114).
В ойратском эпосе встречается утверждение, что посмертная слава погибшего достается и его родителям: «Плохая будет слава для имени нашего батюшки, если будут говорить про нас, что погибли мы во время бегства» (Владимирцов, 1923, 197).
В «Гесере» неоднократно говорится о предпочтении смерти потере доброго имени:
Кости, чтобы в поле лежали,
Имя, чтобы о нём говорили.
(Гесер, ч. II, 187)
(118/119)
Сын Гесера согласен на коварные условия поединка с мангусом «ради имени, о котором будут говорить» (Там же, 184).
В тюрко-монгольском фольклоре был издавна разработан жанр «слав» — хвалы живым вождям и храбрым воинам, а также посмертных слав-плачей о погибших. Исследователями фольклора тюркоязычных народов выявлено в Словаре Махмуда Кашгарского (XI в.) несколько фрагментов песен о победах и поражениях, которые можно отнести к этому жанру (Жирмунский, Зарифов, 9-11).
Так как судьба батыра — его жизнь и смерть,— как уже отмечалось, неразрывно связана с судьбой коня, его верному спутнику посвящены в эпосе восхваления, принявшие устойчивую поэтическую форму, близкую к прославлениям батыров.
Жанр песен-слав тесно связан с пирами, на которых они исполнялись, как могли исполняться и в походах, перед началом битвы, а посмертных слав — также на поминках, о чём известно в истории многих народов.
Песни-славы существовали, по-видимому, самостоятельно, и при формировании героического эпоса были введены в него как один из компонентов. Во всяком случае восхваление ханов, батыров и других персонажей в эпосе обычно.
Для жанра слав характерен выразительный динамический портрет ойратского хана:
С прекрасным серебряным шлемом,
С панцирем, красным куяком, покрытым бляхами,
С прекрасным шёлковым камзолом,
С конём совсем пёстрым,
Мангата сын, Сайн Серденге,
Две тысячи молодцов он повёл за собой,
Две тысячи копий в землю воткнул,
Две тысячи коней поставил на выстойку.
«Есть ли дичь, за которой бы поохотиться;
Есть ли враг, с которым бы воевать?»
(Владимирцов, 1934, 181)
Жанр песен-слав имеет глубокую древность. Видимо, отголосок песни-славы слышится в словах орхонской надписи (VIII в.) на памятнике в честь принца Кюль-тегина, как и в её песенном складе. Повествование о ряде других выдающихся военачальников ведётся от первого лица, т.е. это как бы самопрославление; но всё же это не хвала живому, а действительно своего рода «песенная эпитафия».
Похожи на неё в бурятском эпосе слова Гесера перед «вознесением» — смертью, обращённые к тенгриям:
(119/120)
Много сражений провёл, скажу,
Дарханскую славу
Возвысил, скажу.
(Гесер, ч. II, 75)
Восхваление батыра, иногда самопрославление в эпосе — признак жанра. А.Н. Киреев даёт развёрнутое определение жанра кубаиров: «Слово коба в тюркоязычной среде употребляется в значении хороший, славный, лучший, достойный хвалы, а йыр — песня. Таким образом, кубаир означает песню хвалы, песню прославления» ратного или иного подвига во имя родины и народа (Киреев, 197). Ещё М.В. Лоссиевский, напоминает А.Н. Киреев, отмечал, что в башкирских песнях, в которые превратился эпос, сильны «мотивы, связанные с прославлением батыров и гостей, присутствующих на пиру» (Там же, 17). Особенно доказательно для древности этого основного компонента кубаиров то, что именно прославление батыра дано всегда стихами, а остальное может быть передано и прозой (Там же, 250). Хвала коню в эпосе других народов (как и «общие места» — седлавшие коня, первый выезд батыра и его словесный портрет) дана, как уже упоминалось, в форме короткого семисложного стиха, наиболее архаичного, а основное — иным размером или прозой.
В «Книге моего деда Коркута» обычный эпилог — «радостная песнь», слава, возглашаемая кому-либо дедом Коркутом (см., например: Коркут, 83 и др.). Образцом прославления живого героя, видимо, является излюбленное певцами-джангарчи пространное описание Хонгора — лучшего из соратников Джангара. (По стилю оно точно соответствует другому традиционному восхвалению в эпосе, столь же подробному, — лучшего богатырского коня.)
В киргизском эпосе говорится о прославлении на «сотни лет» Манаса, который «щитом стране киргизской был» (Манас, 86). Там же отражено и другое назначение «слав» — за победу в мирных (по цели, но не по сути) состязаниях. Старший родич Манаса Кошой выиграл огромный приз скотом за победу в борьбе, и за это его «песнями величали» (Там же, 164).
Форма прижизненных официозных слав сквозит в некоторых других эпических произведениях. Так, в башкирском «Алпамыше», когда героя избирают верховным ханом, ему и его невесте поют славу:
Ханы идут, ханы идут,
Своей стране счастье давшие, и т.д.
(Киреев, 157)
(120/121)
В каракалпакском эпосе после воинской победы над врагами славят предводительницу женской дружины Гулаим:
И да будет она жива
В песнях и в потомстве своём!
...Струнам в лад мы славу поём.
...Слава, слава, слава тебе,
Слава тебе, Гулаим!
(Сорок девушек, 344)
Как бы антиподом этой «славе» является проклятие Гулаим, обращённое ею к своим шести погибшим братьям, укрывшимся было при вступлении врагов в город и бесславно уничтоженным ими:
Оскорблённой земли своей
Грудью не заслонившим —
Позор!
Отчему народу мечом
В битве не послужившим —
Позор!
Отступившим перед врагом,
Меч свой уронившим —
Позор!
Трусам, сдавшимся в плен живьём,
Родине изменившим —
Позор!
(Там же, 262)
Дальше следует отказ Гулаим оплакивать их трупы; но отца, убитого в открытом поединке с ханом-захватчиком, она провожает трогательным плачем.
Существование погребальных плачей (посмертная слава) у кочевников засвидетельствовано издавна. По Приску (V в.), при погребении гуннского вождя Аттилы лучшие всадники объезжали холм с его телом, «восхваляя Аттилу в искусных песнопениях canto funereo („в похоронной песне”)». В.М. Жирмунский и X.Т. Зарифов, приведя вслед за А.Н. Веселовским это известие, справедливо утверждают: «Такой обрядовый плач о герое служил у многих, в том числе и у тюркских, народов одним из источников развития эпической песни. Казахские жоктау (плачи), сложенные в честь знаменитых народных вождей и героев... весьма близко соприкасаются с героическим эпосом» (Жирмунский, Зарифов, 8). Таким образом, этот жанр держался весьма устойчиво. В.В. Радлов застал обычай плачей, исполняемых певцами, ещё в живом бытовании у казахов: «Плачевные стихи в честь умерших... поются и рецитируются во всех собраниях» (Радлов, 1968, 17).
(121/122)
Наиболее эмоциональны и развёрнуты плачи в киргизском эпосе: плач Манаса о погибших соратниках, плачи женщин о нём самом и о тех же воинах. Трагический оттенок, присущий плачам, — конечно,— специфика именно этого жанра. Хвалы живым вождям и отличившимся в бою батырам могли его и не иметь. Однако в «Манасе» содержится подтверждение тому, что «похоронная песня» не идентична плачу. Кокетей перед смертью делает распоряжение о своих поминках, завещая женщинам «не голосить» и «не рыдать» и не прославлять его неумеренно (возможно, подразумеваются плакальщицы). Таким образом, хвалебные песни о покойнике — «славы», видимо, чем-то отличались по жанру от обрядового плача. Кокетей говорит:
Пусть непомерно не хвалят меня,
Мирных и бранных моих заслуг,
Моих богатств, моих щедрот.
Услышит это чужой народ —
Кто-нибудь насмешкой вдруг
После смерти ужалит меня.
Мол: «Вдвое бы он больше жил,
Половины всех похвал
Тоже бы не заслужил!»
Дума эта печалит меня.
Не должен быть величавей мертвец,
Чем при жизни он бывал!
(Манас, 49-50)
В «Манасе» отражён и обычай плачей. Это или выражение непосредственного горя, или имитация его — традиционные причитания. Однако отчётливо разделить их можно не всегда. Таков, например, плач богатырки Сайкал, специально вызванной для этого к умирающему Манасу.
Ситуация гибельного похода обильно ввела в текст «Манаса», в последнюю его часть, жанр плачей. Гибель всех лучших чоро Манаса на чужбине изображена как их сон (Там же, 233-234). Плачи женщин объединяют погибших воинов с их боевыми конями, убитыми вместе с ними:
Многих нет, кто сидел в седле.
Много батыров — их всех не счесть, —
Много коней, чья лоснилась шерсть,
Жили и умерли на земле.
Алмамбет, Чубак и Сыргак
Жили и умерли на земле.
(Там же, 246)
Вдовы, исцарапав лица, распустив волосы, причитают, с упрёком обращаясь к Манасу, организовавшему этот поход:
(122/123)
Где секиры твои, аяш?
Где батыры твои, аяш?
Благополучно ли прибыл ты
К нам, к жене и сыну, аяш?
Всех ли друзей на погибель ты
Отдал ..., аяш?
(Там же, 249-250)
Сам Манас, увидев мёртвых после битвы, причитает, чтобы они взяли его с собой, так как он погубил их. (Его до роковой битвы предупреждал Алмамбет, чтобы он не давал врагам перемирия на семь дней; жена писала ему, прося, чтобы он заканчивал поход, — победа уже была, видимо, частично достигнута, а на родине плели заговор родичи Манаса). (Там же, 172, 186-189, 194-195).
Заканчивая первую часть своей работы, посвящённую образу батыров в эпосе тюрко-монгольских народов, хочется привести высказывание С.А. Токарева, что существовали не «воинственные народы», а «народы в особенно воинственный период своей истории, стоявшие на грани классового общества или на раннеклассовой стадии» (Токарев, 61). А именно в эту эпоху и слагался героический эпос.
|