Р.С. Липец
Образы батыра и его коня в тюрко-монгольском эпосе.
// М.: 1984. 264 с.
Часть I. Батыр.
Судьба воина.
В период военной демократии, при засилье воинских дружин, ломки по существу основ родо-племенного строя и складывается, видимо, «общее место», лейтмотив героического эпоса о «военной судьбе», о пренебрежении воина опасностью и смертью. Его костям место в поле, как и костям его сотоварища — боевого коня. Лишняя горсть праха, несколько лишних капель крови на земле — так и должен кончать жизнь мужчина! Позор — умереть в юрте от старости и болезней. Батыр не только занят военной добычей, накоплением влияния в своей стране. Он «искоренитель зла» на всей земле, как назван Гесер. Мотивы судьбы воина и идеальный образ батыра (с точки зрения сказителей и аудитории, конечно) присутствуют в эпосе разных тюрко-монгольских народов. В основном он — защитник родины, точнее, своего народа.
В каракалпакском эпосе говорится:
...Для чьих ушей
Слово родина звук пустой, —
...Для чьих очей
Степи отчие не милей
Зарубежных, тучных полей,
Тот не настоящий батыр!
(Сорок девушек, 254)
(113/114)
Башкирский батыр Хаубан говорит о своей общественной миссии:
До своей родины доберусь,
У кого нет коня, конём став,
У кого нет едя, едою став,
Одинокому спутником став,
Батыру соратником став,
Там проживу свой век.
(Киреев, 92)
Батыр отличается от остальных людей не только своей физической мощью и пренебрежением к опасностям, но и выдержкой, способностью терпеливо переносить тяготы и лишения своей «военной судьбы», на которую он обречён. С детства воспитывается батыр в сознании, что его удел — одинокая воинская жизнь. Мать напутствует сына в алтайском эпосе:
Перевалы семидесяти гор
Будут высоки, дитя.
Броды семидесяти рек
Будут глубоки, сынок.
Сытый твой конь будет уставать,
Но устремляйся вперёд, — сказала, —
Бодрый, ты сам измучишься,
Но назад не отступай, — сказала.
(Маадай-Кара, 306)
Тема предназначенности повторяется много раз в эпосе о Гесере:
Я, когда у творца своего находился,
Тогда ещё принял военную душу.
(Гесер, ч. I, 181)
Или:
От самого рождения
До старости в походе!
(Гесер, ч. II, 75)
В ойратском эпосе Дайни-Кюрюль говорит: «С тех пор как я появился на свет... не видел я радости ни одного дня, не видел я блаженства ни одной ночи» (Владимирцов, 1923, 163).
Батыр твёрдо знает, что предназначение воина — бороться с врагами до самой смерти; его удел — умереть в поле вместе со своим верным конём. Не случайно смерть дома, в постели, от болезни у воинов-ойратов считалась позорной: «Муж родится на ковре, а умирает на сыром лугу; родится у стенных настилок, а умирает у подножья скалы!» (Там же, 1923, 233).
Близкие чеканные формулы определения смерти, достойной мужчины, есть в разных эпосах. Мужчина должен уме-
(114/115)
реть на бранном поле, в поединке. Такова философия мужества периода военной демократии, перешедшая и в более поздние этапы жизни эпоса кочевых в прошлом народов евразийских степей. Это своего рода общее воинское кредо.
Наиболее устойчивые формулы можно разделить на две группы: 1) смерть настоящего мужчины и его коня под солнцем в степи, а не дома; 2) от гибели батыра земля обогатится лишь глотком крови и горстью праха, т.е. гибель не имеет значения (см.: Джангар, 181). В том или ином случае презрение к смерти непоколебимо.
В большинстве этих формул между судьбой батыра и его коня не делается разграничения. Это сказалось и в формуле их смерти в бою в разных эпосах:
Прижав [головами] гриву, лучшие из коней лежат,
Прижав головами рукав, лежат лучшие из мужчин.
(Баскаков, 272)
Ещё одно незыблемое кредо: нельзя возвращаться с пути, не совершив задуманного, даже если грозит гибель. В якутском эпосе:
Я-то да чтоб воротился,
Я ль из ворочающихся парней!
(Ястремский, 83)
Неприемлемость спасения бегством с поля боя и вообще отступления породила множество других афоризмов, имеющих разные оттенки. Во время тяжёлой битвы военачальник Алмамбет в «Манасе» говорит:
Насмерть каждый стой до конца.
Замени, живой, мертвеца,
А живым не уходи,
Слава или смерть — впереди!
Слова воинов там же:
Кто сказал нам, что мало нас?
Много нас, если трудный час!
(Манас, 197, 199)
Якутский батыр Кулун-Куллустур говорит о похитителе жены: «Где ни схоронился, выслежу — хоть добычею собак стану! Дорогу к нему выведаю, хоть снедью воронов стану! Где же бывает, чтоб человек не умирал? Пусть умру, если на то пошло!.. Пока целы тело и кожа, не убегу я!» (Ястремский, 73-74). (Этот фрагмент приведён, так как и здесь в конечном счёте предполагается бой.)
Образу эпического батыра — вечного воина — археологически соответствуют погребения воинов с оружием и осёд-
(115/116)
ланным конём. Наиболее же выразительный древний обряд приведён Н.Ф. Катановым: в могиле находился стоячий труп уйгура «с натянутым луком в руках, опоясанный мечом, с копьём под мышкою» (Катанов, 1894, 3).
Древние тюрки ставили вереницы надмогильных камней «балбалов», видимо, символизировавших число убитых героем врагов; на камнях, изображавших наиболее знатных и могучих из них, вырезали их имена, а возможно, им воздвигали и статуи.
Если батыр беспощаден к себе, то по отношению к врагам он ещё менее склонен испытывать чувство жалости (см.: Джангариада, 229; Коркут, 30; Нюргун, 201 и др.). В башкирском эпосе, как отмечает А.Н. Киреев, также говорится, что в бою нельзя допускать «какую-то слабость по отношению к врагу» (Киреев, 212).
Однако в самых различных эпосах есть особо жизненный для психологии батыра мотив минутной слабости, изнеможения не только физического, но и духовного, что и придаёт его образу живость и человечность. Впрочем, на поведение, вернее, на поступки героя это не оказывает никакого действия; он продолжает идти к нелёгкой цели.
Очень редко, но всё же батыр вдруг жалуется на свою судьбу. Так, в ойратском эпосе он говорит: «И днём-то враг, и ночью-то враг» (Владимирцов, 1923, 163). В алтайском эпосе батыр невесело замечает: «Я, одинокий молодец, на коне излиняю (т.е. изотрусь). Видно, судьба моя такая» (Аносский сборник, 51).
Якутского батыра Нюргуна Стремительного, как и Гесера, боги предназначали для борьбы со злом на земле (Нюргун, 337). Но и Нюргун однажды упал духом. Оказавшись у кипящего озера Мёртвой воды, куда его послала вещая старуха для очистительного омовения, он видит, что озеро крутит деревья с корневищами, каменные глыбы, разбивая их в пыль, и на какой-то момент приходит в уныние:
Придётся мне пропасть в этой стране,
Оказывается меня спустили на средний мир
Со скупой долей,
С неустойчивой судьбой,
С некрепким предназначением.
Но, однако, вслед за этим батыр находит и здесь решение: превратившись в огромную железную щуку, он сумел искупаться в озере и получить особую красоту и силу (Нюргун, 191-201).
Гесер перед смертью как бы сам произносит свою эпитафию (подобно монологам на древнетюркских стелах), опреде-
(116/117)
ляет значение своих деяний, о которых он скажет бурханам после своего вознесения, чтобы они не осудили его за опоздание. Он провёл земную жизнь в непрерывных походах и сражениях и получил право хотя бы немного повеселиться на свадьбе старшего сына.
Однако непоколебимое мужество не избавляет того же Гесера от минут ропота на свой образ жизни воина:
От самого рождения
До старости лет
Прожить жизнь
В войнах со всякими земными врагами,
Какой я несчастливый, — сказав,
Голову руками обхватив,
Сидел, говорят.
(Гесер, ч. II, 162)
В другом варианте, когда Гесер жалуется, его небесные сёстры порицают его, напоминая о достоинстве мужчины: «Не женщина ль ты, а не мужчина, что постоянно клянёшь судьбу вместо того, чтобы действовать?» (Гесериада, 120). Во всех этих жалобах звучат усталость, кратковременная тоска по мирной жизни.
Обычно же герой эпоса полон стремления получить «доброе имя», завоевать прижизненную и посмертную славу. Понятию славы уделено в эпосе соответственно большое место.
|