Р.С. Липец
Образы батыра и его коня в тюрко-монгольском эпосе.
// М.: 1984. 264 с.
Часть I. Батыр.
Вооружение и доспехи.
Какое значение и интерес представляли для сказателя и аудитории вооружение и снаряжение, видно из того, что в связном тексте описание его может достигать подряд почти сотни стихов (см., например: Гесер, ч. I, 86-87, 75 стихов). Оружие в эпосе описано любовно, почти так же, как конь.
Высокое качество и стоимость оружия и доспехов вызывали к ним особое отношение. С этим отчасти был связан, повидимому, обычай давать имена личному лучшему оружию. Обычай этот отражён в эпосах разных тюрко- и монголоязычных народов.
В эпосе оружие батыра к тому же чудодейственное: мечом Ергиль-Мерген прорубил скалу, вызвав дождь и град, остудил горячую гоби, «кипящую чугуном».
Но победа владельцу лучшего оружия давалась легче и не доказывала его доблести. Поэтому перед поединком батыры в ойратском, тувинском эпосе иногда договариваются., будут ли они вообще применять оружие или ограничатся борьбой. И выбирают второе.
Вручается воинское снаряжение батыру перед первым выездом из родного аула, в торжественной обстановке. Так, в ойратском эпосе старец (отец или какой-нибудь старший родич) открывает «слоново-белый» орнаментированный сундук и из него достаёт оружие, доспехи и платье (Владимирцов, 1923, 185 и др.). Близ юрты появляется и конь (тоже слоново-белый).
Описание оружия и доспехов или простое упоминание о них в эпосе позволяет заключить об аналогичных исторических реалиях. В эпосе набор вооружения перечисляется в основном в двух эпизодах: при получении батыром собственного оружия, доспехов и конского снаряжения в связи с первым выездом из дома в поход (статическое описание); при применении сменного оружия в единоборстве с другим батыром (динамическое описание).
Батыр никогда не должен расставаться со своим оружием, чтобы никто не мог застать его врасплох. Алтай-Буучай, хотя и опьянённый отравленным (или слишком крепким) вином, всё же не забывает приказать жене и дочери не снимать с него оружия во время сна:
Если я лягу, засну —
Пояс не сниму,
(Так) усну — не трогайте,
Колчан пусть будет на мне,
Я отдохну — не касайтесь,
Белый лук-самострел не снимайте,
(63/64)
Пусть он будет на спине,
Белую саблю не вынимайте,
Пусть висит на мне.
(Суразаков, 1961, 94)
Но обе женщины — изменницы; они нарушают его запрет и снимают оружие, и Алтай-Буучай становится жертвой двух ханов, уже обосновавшихся в его владениях.
Гесер, сойдя на землю, требует у Хормусты-тенгрия дать ему чешуйчатый свой «чёрно-синий панцирь, сверкающий блеском росы», наплечники, «белый шлем», «чёрно-свирепый лук» и «тридцать своих белых стрел с изумрудными зарубинами», «вещую саблю свою с тремя злато-чёрными перепонками», «всюду прославленный золотой своё аркан» и «девятирядный железный аркан», булатные «большую» и «малую» секиры и, наконец, «меч, целиком отлитый из бронзы», а также, конечно, коня (Гесериада, 38-39).
Всё исполинское снаряжение спустили Гесеру бурханы, навьючив на «голубого» небесного коня:
На плечи свои он накинул
Дэгэл тот из шёлка дардам,
Что, идя на войну, надевают,
...Надел на себя
Он цельно-серебряный пояс.
Затем
Он, покатою степью измерив,
Повесил на правом боку
Свой колчан из будай-серебра;
...Повесил на левом боку
Свой налучник серебряно-чудный,
...Так натягивать пробовал жёлтый бухарский свой лук
Из маральих рогов.
Похвалив лук, надёжный для зимы и лета, он «в налучник засунул его» и разместил в колчане стрелы:
А первым-наперво засунул
Стрелу ту хангайскую чёрную,
Чем надо стрелять, когда жизнь под угрозой.
Надев на себя всё это, Гесер, «нарастил себе зубы», каждый с лопату, принял «облик здоровый, румяный» и «не мужчиной — сокровищем стал» (Гесер, ч. I, 34-36).
В якутской загадке есть очень выразительный сходный образ, рисующий отношение воина (и народа вообще) в древности к доспехам: «На стене есть краса мужчин. Старинная броня» (Ястремский, 165).
В алтайском эпосе оружие так же, как в Гесере», показано гиперболически и зачастую оно мультиплицировано (что тоже представляет собой род гиперболы):
(64/65)
Шокшыл-Мерген перед поединком
Нераскалывающийся стальной свой меч
Об Чёрную гору наточил.
(Баскаков, 92)
У другого алтайского батыра стрелы разных родов сложены в колчане в шестьдесят и семьдесят рядов. В том же алтайском эпосе образно говорится, что «стрелы за его спиной, как чёрная тайга, торчали» (Когутэй, 118).
Тяжесть вооружения огромна. Когда ойратский батыр Бум-Ердени положил свои доспехи на верх ханской юрты, сорок жердей её погнулись, а четыре поломались (Владимирцов, 1923, 67). Но наряду с тенденцией к гиперболизации эпосу свойственна и реалистичность: описаны конкретно разные наконечники стрел, пики — «девятигранные чёрные» (Когутэй, 118), жёлтый «даньяльский лук» с семьюдесятью-ста костяными кобылками (Гесер, ч. II, 86).
Своё драгоценное оружие и доспехи калмыцкие батыры одалживают друг другу вместе с конём, когда кому-нибудь из них предстоит особенно трудное испытание. Чоро Джангара отдают Саналу, отправляющемуся в поход, лучшее оружие: пику, «славой покрытую в грозном бою», бердыш, семидесятисажённый меч, с приговором: «Пригодится в чужом краю» (Джангар, 99).
Сравнительный перечень оружия в эпосе разных народов содержит много общего. Оружие описано как бы в действии. Оно всегда звучит, звенит, сверкает. В алтайском эпосе батыр, надев вооружение, «блестя от лучей месяца и солнца, поехал. Звон панциря слышен, как будто звон Алтай-Хангая (Аносский сборник, 52). Гиперболически показано, что при отъезде героя «звон и бряцание панциря» были слышны отцу и матери «в течение семи дней» (Там же, 229). В этом эпосе вообще звук и блеск вооружения даны слитно. Панцирь — излюбленный образ звучащего вооружения у алтайцев. В одном тексте казахского эпоса он к тому же ещё и «говорящий» (Орлов, 70).
Ойратские батыры тоже в путь собираются, звеня и блистая доспехами и оружием. Хан, отец Дайни-Кюрюля, «вложил острый чёрно-стальной меч в драгоценные золотые ножны так, что звон пошёл» (Владимирцов, 1923, 113). Бум-Ердени, приняв от родителей кольчугу, её «встряхнул так, что засверкал огонь семи цветов, набросил, прямо покрывая блеск своих широких лопаток, и надел кольчугу»; так же конское снаряжение «схватил пальцами правой руки, как быстрый беркут когтями сцапал, и выбежал вон», и заставил зазвенеть «серебряную уздечку и подфею с шестьюде-
(65/66)
сятью четырьмя пуговками» (Там же, 62). Таковы же в бурятском эпосе сборы в путь Гесера и его сыновей.
В каракалпакском эпосе оружие также показано в звучании и блеске. Много дней рубятся Гулаим и Суртайша и стоят «звон, свист, лязг» (Сорок девушек, 341-342). Арыслан наводит ужас на врагов рёвом тетивы лука, с которого пущена боевая стрела (Там же, 155). Меч в руках Алтынай, с которым она встречает неудачливого свата от Надира, гудит, и тот «услышал грозную речь стали, закалённой в боях» (Там же, 186). Даже камча «свистнула по-птичьи» (Там же, 280). При ударе «молния слетела с меча» (Там же,); «щиты и кольчуги, как солнце, блестят» (Там же, 273); движущееся войско в доспехах — «сереброчешуйчатый змей» (Там же, 204). В алтайском эпосе «сабли, как лёд, на солнце сверкают» (Когутэй, 85).
При бое сменным оружием в «Манасе» даная [дана] яркая звуковая и зрительная картина поединка на пиках: лязг оружия, искры от клинков, блеск пик, крики (Манас, 112). В эпосе даже от стрел идут дым и огонь при выстреле (влияние огнестрельного оружия?)
Острия пик сверкают,
Лезвия сабель блестят,
...Гром (их) до неба доходит,
Звон по земле разносится.
(Суразаков, 1961, 88)
Разнообразно и конкретно показаны защитные доспехи воина в эпосе. Куяк (обычно переводимый как «панцирь» или «броня») мог представлять и кожаный халат, защищённый сверху металлическими дисковидными бляхами или пластинами. А.П. Окладников считает такой куяк «бронями обычного восточноазиатского типа, известными по фольклорным и отчасти археологическим данным» (Окладников, 256 и др.). В алтайском эпосе у Когутэя черный панцирь, названный в подлиннике «куяк». (Защитной одеждой у рядовых воинов мог служить и толстый стёганый халат из ткани.) В киргизском эпосе у Конурбая, противника казахов, также есть боевая шуба:
Панцирный надел чапан
Поля плотно запахнул,
Пуговицы застегнул.
А был его чапан таков:
Не страшен был ему буран,
Ветра он не пропускал,
Холода он не пропускал,
Под дождём не промокал,
Золотыми сплошь сверкал
Кружками панцирными он
Как тысячами птичьих глаз.
(66/67)
Сквозь эти доспехи не могли проникнуть ни пуля, ни остриё стрелы или пики, даже игла или жало комара (Манас, 106-107).
В «Гесериаде» у Нанцона «иссиня-чёрный панцирь в сто блях» (Гесериада, 146). Упоминаются в эпосе и кольчуга — «кольчатый панцирь» (у Гесера, например), медная броня у узбекского Алпамыша.
В походе на батыре надет металлический шлем или меховая шапка с кистью. А.П. Окладников указывает, что «золотошеломые витязи» в Олонхо якутов соответствуют древним воинам с их реальным вооружением. Металлические шлемы с серебряными насечками и орнаментом попадаются в археологических раскопках: «Это типичные средневековые шлемы воинственных степных племён Южной Сибири и Центральной Азии с обычной для них трубкой, в которой помещался султан» (Окладников, 256). Отражён в эпосе и обычай свёртывать под задним шлемным козырьком косу у народов-«косоносцев» (см., например, в «Манасе» об иноземцах Конурбае и Алмамбете). Так же поступают в эпосе и женщины-воительницы, преимущественно с целью скрыть свой пол, а отчасти чтобы не дать противнику схватить их за косы.
В том же «Манасе» дано и подробное художественное описание шлема:
Надел блестящий булатный шлем,
Свой громадный, ратный шлем.
Четыре обода он имел,
Чеканные украшенья на них,
Искусные изображенья на них.
Наушники были на шлеме том —
Были из меди яркой они,
Горели, как солнце, жарко они —
Каждый величиной с кумган.
Прославленный Боленбай-кузнец
По прозванию «Хромец»
Отковал и чеканил тот шлем.
Непревзойдён был его чекан.
(Манас, 107)
Пояс богатыря занимает особое место в его снаряжении. Как уже упоминалось, при переходе юноши в разряд взрослых воинов опоясывание боевым поясом, на котором носили оружие, было знаком воинской возмужалости. Боевой пояс — обязательная реалия обряда посвящения в воины, признак социального положения — неоднократно упоминается в эпосе, причём отголоски значения пояса можно ясно различить. Так, сестра малолетка Алпамыша, перечисляя разные фак-
(67/68)
ты его неполноценности, как воина, говорит: «На кушак булат не нацеплявший — кто?» (Алпамыш, 63). В дальнейшем на Алпамыше надет сверкающий золотой кушак, и его упрекают иносказательно уже в другом: поспешить надеть (боевой) пояс — значит затеять поход «не в урочный час» (Там же, 192). В огузских сказаниях об Иекенке (не вошедших в «Книгу моего деда Коркута», где он, однако, тоже упоминается) оп изображён «с поясом, наводящим ужас» (Коркут, 232). Б.X. Кармышева обратила моё внимание на то, что опоясывание у узбеков входило в обряд получения подмастерьем звания мастера.
Пояс, золотой, богато украшенный, на котором носят оружие, в алтайском эпосе описан очень художественно:
Как свет месяца, светлым
Золотым поясом шесть раз опоясывается.
(Когутэй, 118)
«Широкий панцирный кушак» надет на Конурбае в «Манасе» (Манас, 97). Такие пояса могли и защитить в бою. У древних тюрок были кольчужные пояса (Фёдоров-Давыдов, 250).
В эпосе часто упоминается борцовский пояс — цепь, обвитая в три ряда или более. Во время борьбы противники хватают за такой пояс друг друга. В каракалпакском эпосе такой пояс — «тройная стальная цепь» у Арыслана, семирядная цепь у Суртайши (Сорок девушек, 150).
У конников были и щиты, но не такие, как у пехотинцев (закрывающие человека почти целиком), а небольшие, круглые, защищавшие только верхнюю половину туловища при сидячем положении на коне, когда защитную функцию в какой-то мере могла выполнять и лука седла (при нападении её старались разрубить); щит же служил для манёвренного отражения с коня ударов меча, сабли или копья.
В огузском эпосе джигиты, воины Уруза, разбивают ворота крепости, «закрывшись щитами»; ими отражают удары палицы, копья и меча (Коркут, 97). В каракалпакском эпосе «чеканный щит» есть у воительницы Гулаим, как и у Сарбиназ (Сорок девушек, 247, 289). Саму Гулаим называют «златокованным щитом народа» (Там же, 281). В узбекском эпосе упоминается «куполоподобный... кожи носороговой щит» (Алпамыш, 79). Щит, несомненно, должен был прочно войти в набор снаряжения батыра, чтобы стать элементом образной системы в эпосе.
(68/69)
Лук и стрелы, в прошлом наиболее эффективное оружие конницы кочевников, занимают видное место в сюжете и поэтике их эпоса.
В соответствии с излюбленным поэтическим приёмом гиперболизации в монументальном героическом эпосе говорится о гигантском луке героя или его предков, который, кроме него, никто не может натянуть или даже поднять. Это «общее место» в эпосе, свидетельство мощи героя. (Не исключено, что под гигантским луком подразумевается иногда и огромных размеров самострел, употреблявшийся в ряду других метательных машин, в том числе и осадного назначения.)
Но и такой необычайно тугой лук оказывается иногда слаб для героя. Так, в тувинском эпосе герой ломает на части лук, сгибая его; другой же лук натягивает «с самого раннего утра до самого позднего вечера», а затем «до самого красного дня» (Гребнев, 1960а, 67). В том же эпосе на состязании извещают, что «тот, „кто сможет натянуть этот лук хотя бы до плеча”, выигрывает состязание». Женщина-богатырка Бора-Шээлей натянула тетиву даже сильнее других, но сломала лук, а «под обломками его погибли люди хана». В том же эпосе престарелого Алтай-Буучая, который, конечно, сам должен был отомстить врагу, нарушившему клятву о мире и принявшему его условия поединка (живая мишень), сыновья «вынесли на руках на вершину холма», наточили ему стрелу, натянули лук. Противник был убит (Гребнев, 1960б, 20).
В бурятском «Гесере» в гиперболическом преломлении описан сам процесс натягивания тетивы на «жёлтый бухарский лук». Лук «заломили» (согнули, вернее) на семидесяти пнях при помощи быков, но корни выворотились; затем на десяти тысячах пней — и также безуспешно. Тогда Гесер велел принести лук ему и натянул тетиву одними большими пальцами, «согнув на колене» (Гесер, ч. I, 72). Алпамыш в узбекской версии ещё ребёнком натягивает гигантский бронзовый лук своего деда и выстрелом сбивает вершины гор. Впоследствии на состязании он один смог выстрелить из этого лука, который должны были тянуть воловьи упряжки, но дотащил лук с озера, где тот лежал, малолеток Ядгар, сын Алпамыша, достойный преемник отца (Алпамыш, 314-319).
В якутском эпосе Эр-Соготох, заказывая лук, требует скрепить его деревом из Кимен-Имен страны, склеить клеем из пузыря Гибель-рыбы, окрасить желчью Ёксёкю-птицы, тетиву поставить из лосиной кишки: «Такой, как извив долины длиной, грохочущий роговой лук вели сделать!» (Ястремский, 16).
(69/70)
Якутскому эпосу свойственно скрупулезное и идеализированное описание богатырского вооружения; это пальма́, налучье, колчан со стрелами разного типа и назначения: «Там вниз остриём воткнутая стоит пальма́, сама жадно рвущаяся на брань; грозное копьё остриём вверх воткнутое стоит; нарядный налуч стоит, а в него вложен роговой (костяной) потешный лук, собою в громадную реку, закопчённый... берёстою с Тобон-речки, с завёрткой (скобой) из спинного сухожилья чубарого оленя, широкого неба белоголового ворона желчью раскрашенный, тетива его из крепкой спинки лесного зверя ссучена вдевятеро; висит колчан с погремушками, вложены блестящие боевые стрелы (кустук) и железные тараны-стрелы (одур), пробивающие землю. И морского орла лучшим пером оперённых, о восьми колечках, о восьми зазубринах... роковых стрел колчан полон и таранов-стрел, и роговых стрел» (Там же, 101).
В эпосе вообще подробно описывается материал, из которого сделаны лук и стрелы. Это тщательно рассмотрено Л.В. Гребневым в тувинском эпосе: «Тугой чёрный лук богатыря сделали его предки из рогов семидесяти горных козлов: эти рога соединили вместе, скрепили прочно и покрыли лаком; нижний конец лука украсили изображениями шестидесяти козлов, а верхний — изображениями тридцати драконов. Тетива была сделана из целой кожи чёрного козла» (Гребнев, 1960а, 87, 88). «Боевой лук, в действительности, вероятно, имел пластинки из рогов диких горных козлов,— пишет Л.В. Гребнев, — которые склеивались и покрывались лаком. На луке имелись ограничители, которые укреплялись и передвигались на концах лука... Для этого использовали несколько бугорков — „тепке” — на рогах сибирского козерога; из его рога делали луки, распаривая и раскалывая пополам. В тувинском эпосе Кангывай-Мерген, готовясь стрелять, как бы настраивает лук; на шестьдесят шесть ступенек передвигает тетиву на нижнем конце, на тридцать вниз на верхнем. Боевой лук имелся только у состоятельных людей: для битв, для охоты на крупных зверей и для состязаний».
Соответствует луку и гигантская стрела: «Боевая стрела Мёге Баян-Далая была сделана из сырого дерева, выросшего на реке Морзуктуг-Хеме. Вначале она была толщиной с жерёбую кобылицу; когда высушили стрелу, толщиной она стала с яловую кобылицу, пасущуюся в долине Кырзалыг-Хема. Стрела оперена была неизнашиваемыми перьями птицы Хан-Херети и обтянута корой чёрного казылгана, выросшего перед круглой скалой. Наконечник стрелы был выкован из
(70/71)
расплавленного и слитого вместе железа семидесяти чёрных котлов: в отвесную скалу стрела попадет — не погнётся, о кость стукнется — раздробит её» (Там же, 88-89).
Овладение стрельбой из лука было у якутов условием перехода в другой возрастной класс. В пословице «Парень, три раза повесивши лук, становится взрослым» (Ястремский, 181) речь идёт, может быть, о древнем обряде посвящения в воины, но именно о боевом луке. Детский лук иной, и с ним малолеток-полусирота охотится. Такой охотничий лук, который и изготовить-то при помощи стального ножа ребёнка научила мать, описан в сказании «Мёге Шагаан-Тоолай» (Гребнев, 1960а, 98-99). Лук и стрела — из лиственницы, тетива — из кожи чёрного козла, нарезанной на ремни, наконечник стрелы — из «твёрдого маральего рога». В действительности детский лук «кызыпта», «плохонький» лук, как и стрелы, делали чаще из белого тальника (ак-тал), а для тетивы брали кожу лошади или домашнего козла (Гребнев, 1960б, 121).
В алтайском, тувинском, ойратском, узбекском и других эпосах часто упоминается саадак (садак, сагадак, сагайдак), подвешенный к луке седла. Он, конечно, богатый, золотой или огромной величины (с мех для кумыса). Это футляр с двумя отделениями, представляющий собой налучень, соединённый с колчаном для стрел. Упоминается и простой колчан, подвешенный к поясу (тувинский, бурятский эпосы и др.).
В алтайском эпосе говорится:
Шестисотсаженный луноподобный свой колчан
К тонкой стройной талии привязал.
Луноподобный, в целую сосну лук
На могучую спину взвалил.
(Баскаков, 138)
Форма стрел в кочевническом эпосе соотносится с действительной формой древнетюркских стрел. В алтайском эпосе они с треугольным наконечником, т.е. это известные археологически трёхгранные стрелы; в тувинском эпосе — с «широким железным наконечником» (Гребнев, 1960б, 123) или с «тупым» — очевидно, для того, чтобы охотничья стрела не портила шкурки (Гребнев, 1960а, 48).
Как и любое оружие, стрела в эпосе описана гиперболически, хотя составные её части и способ обработки показаны реалистично. В «Джангаре» есть именная стрела, «широкая, как степь, синяя (железная? — Р.Л.) стрела под названием Джиланг» (Джангариада, 193). Есть там, в «Джангаре»,
(71/72)
клеймо Бумбы на стреле, подаренной сыну Джангара Шоп-туру батырами Бумбы, и по этому клейму его отец на чужбине вспоминает прошлое, освобождаясь от колдовского забытья.
Особенно ценно для хронологизации эпоса то, что в нём упоминаются реально существовавшие у древних тюрок и монголоязычных народов знаменитые, так называемые «свистящие стрелы» (иначе, «свистунка», «свистун-стрела») (Гесериада, 46). Такие стрелы известны и по письменным источникам, и по археологическим находкам. У гуннов они были и боевыми, производя на противника психологическое воздействие, а на охоте якобы останавливая зверей, удивлённых непонятным звуком. Важно только установить, действительно ли в эпосе идёт речь о них, а не о свисте любой стрелы. Стрелы украшены зооморфными (охотничьими?) головками:
Той хангайской чёрной стрелы
Лосиная головка
С шумом полетела,
Изюбриная головка
Со свистом полетела.
(Гесер, ч. II, 173)
В калмыцком эпосе неоднократно упоминается «шальная свистун-стрела» (Джангариада, 121). Нежданного посетителя встречают с недовольством:
Кто навестил без спросу меня?
...Подобно стреле-свистунке шальной,
Залетевшей издалека.
(Джангар, 57)
Свист стрелы получался от особого рода приспособления (своего рода мундштук) из рога, кожи или кости, снабжённого отверстиями, которое надевалось на древко. Л.В. Гребнев, дав пространное описание свистящей стрелы, напоминает в другом месте своей книги, что о свистящих стрелах у монголов писал Гильом Рубрук: «Тогда Мангу приказал изготовить самый тугой лук, который едва могли натянуть два человека, и две стрелы, головки которых были серебряные и полные отверстий, так что, когда их пускали, они свистели, как флейты». Наконечники с отверстиями свистящих стрел найдены в курганах на территории Тувы, относящихся к древнетюркскому времени (VI-VIII вв.). О роговых луках со свистящими стрелами у древних тюрок упоминается и в Таншу (см.: Гребнев, 1960б, 45).
А.П. Окладников указывает, анализируя в историко-археологическом аспекте якутский эпос, что стрела называет-
(72/73)
ся у якутов «термином, известным ещё по руническим текстам, — ох»; это «свистящие» или «поющие стрелы», употреблявшиеся как для войны, так и для охоты, с полым костяным шариком, с отверстиями близ наконечника; звук их напоминал крик ловчего сокола (Окладников, 254, 256).
В «Гесере» при единоборстве великана-батыра с Шимцу первый извещает противника, что тому предстоит неминуемая смерть от раны, нанесённой стрелой: «...ты, негодный, умрёшь только тогда, когда, опрокинувшись, поднимешься, поедешь и подробно расскажешь о моих делах трём ширайгольским ханам. Тут только настигнет тебя яд моей стрелы!» (Гесериада, 155).
В «Джангаре» малолетний Джангар должен был быть сражён стрелой, «ядом напитанной» (Джангар, 31). Таковы упоминания об отравленных стрелах в монголоязычном эпосе; то же наблюдается и в тюркоязычном. В алтайском эпосе ядовитой стрелой Аламыр-Тайчы ранит Хан-Кюрена и оставляет умирать (Баскаков, 175-176). Оперённые стрелы лучников в войске Манаса «хорошо закалены», отточены, отравлены «смертельным ядом» (Манас, 54).
Мультиплицирование число стрел в колчане и наконечников каждой стрелы: «Стрелы в шестьдесят рядов в один колчан сложил» (Когутэй, 118). Хонгор, кроме того, стреляет столькими стрелами, «сколько могло уместиться на тетиве», спустив их разом (Джангариада, 252). В алтайском эпосе герой
Стрелу смертоносную о семи остриях
На тетиву положил.
(Когутэй, 133)
У стрелы может быть «девяносто два крылышка» — оперение (Суразаков, 1982, 109).
Исполинская стрела (как и копьё) служит коновязью для богатырского коня (Гесер, ч. I, 104). Стрела героя обладает такой силой, что пробивает в кустарнике «путь, по которому можно было гнать скот стойбищами» (Владимирцов, 1923, 201). У Алтын-Мизе есть заветная стрела; в полёте она «может, играя, держаться в воздухе тридцать дней (не спускаясь)» и попадать в цель; она летит «через три Алтая» (Аносский сборник, 89).
Стрела может быть как-то связанной с небесными телами; её образ принимает космический масштаб:
Взял стрелу-лук,
Поточил о луну и солнце.
(Баскаков, 306)
(73/74)
В эпосе разных народов стрела изменяет вид со смертью владельца (с целью дать знать о своей судьбе батыр и оставляет её у спутников или близких). Алтайский Кускун-Кара-Матыр оставляет благодарным царям-птицам свою железную стрелу:
Если жив буду, —
Стрела бронзой блестеть будет.
Если умру, —
Стрела жёлтой ржавчиной покроется.
Так обо мне узнавайте.
(Когутэй, 143)
В эпосе медная стрела, воткнутая в просвет, якобы периодически открывающийся между небом и землёй, может удержать их от соединения. Известно, что заговор или заклинание оружия — общераспространённое явление в исторической действительности; по-видимому, в эпос оно проникло из жанра обрядового фольклора. Таким заклинанием мог служить некогда эпический монолог — обращение стрелков к своему оружию. Существует специальный термин такого обращения — йала hузе (Киреев, 272). Заклинания в эпосе построены в той же системе образов и теми же композиционными приёмами, что и бытовавшие в повседневной жизни. Это яркий пример включения в эпос других жанров.
В башкирском кусереке — эпическом сказании, где за оружием признаётся возможность самостоятельных действий, как бы не делается различий между ним и самим батыром:
Змееголовый тугой лук
Не смогу натянуть — мне позор.
Когда натяну, затрещишь,
Вздумаешь сломаться — тебе позор.
Широким колосом стальная стрела,
От цели свернёшь — тебе позор,
Широким колосом стальную стрелу
Мимо отправлю — мне позор.
Девятижильная, белошелковая
Девять раз скрученная (тетива),
Задребезжав, раскрутишься — тебе позор.
Все силы собрав, льва не свалю — мне позор.
(Там же, 272)
Но оружие можно и испортить. В каракалпакском эпосе мать Алтынай знала слова, чтобы у врагов «повело» луки, а булат стал хрупким, как стекло (Сорок девушек, 190).
В ряде эпосов стрела обладает свойством не только согласно произнесённому над ней воином заклинанию направлять свой полёт, но и, попав в цель, затем возвратиться к по-
(74/75)
славшему её, влететь обратно в свой колчан (Гесер, ч. II, 55).
В «Гесере» герой указывает стреле, куда лететь, в какое место поразить врага или его коня (в шею, глаз и т.п.), что захватить с собой на обратном пути (перо Ханхан Хиирдиг-птицы, ящик с душами мангусов — перепёлками) (Там же, 54). Послав стрелу Исманту истребить вражескую заставу, Гесер приказывает ей: в случае неудачи «угоди упасть обратно в ставку» (Гесериада, 189). Перед единоборством с одноглазым морским змеем Гесер заклинает хангайскую чёрную стрелу:
Коли мне умереть суждено, —
Ты мимо него пролети,
Коли мне ещё жить суждено, —
Прострели
Его глаз ярко-красный
На самой средине его головы,
Раскидай
По головкам травы,
Разбросай
По вершкам камышей!
...Разметай
Его яд и отраву
По камешкам
Мрачного чёрного моря!
Разметай по подножию
Ханши-горы величайшей!
Обратно к себе возвратясь,
Залезай в свой колчан ты со звоном,
Шумя,
В свой колчан залезай!
(Гесер, ч. I, 105-106)
Всё так и происходит.
Двойное заклинание стрелы введено в эпизод похищения Рогмо, жены Гесера, ширайгольскими ханами. Гесер посылает свою стрелу в их ставку. Если Рогмо увидит её и поймет, кем послана стрела, эта стрела должна вернуться ночью к хозяину. Рогмо, узнав стрелу, тоже заклинает её, если она не от вышних тенгриев или драконовых ханов, вернуться к Гесеру, и обвешивает её лентами (древний обряд жертвоприношения?). Стрела сама собой оказывается в гесеровом колчане (Гесериада, 191-192). Заклинание лука и стрелы перед стрельбой батыром Банджуром чрезвычайно богато поэтическими сравнениями и образами. При этом Банджур призывает буддийские божества охранять различные части лука. Заканчивается заклинание следующими словами: «Тетиву да хранит голубая радуга, а рукоять удержу я сам, Банджур-богатырь! Подними ты, стрела моя, жёлто-пыльный вихрь!» (Там же, 154).
(75/76)
Обычно в тюрко-монгольском эпосе письмо пишут на крыле птицы, и она доносит весть (гусь в «Алпамыше», утка в «Алтай-Буучае», журавль в «Гесере» и т.д.). Но есть и мотив пересылания письма на стреле (привязано к ней или надписано на ней самой). В том же «Гесере» Рогмо-гоа, находясь в плену, «волшебною силой» направляет Гесеру стрелу Цзасы с письмом на ней о бедствиях, постигших его страну, так что стрела попадает в «оружейный ящик» Гесера, живущего в Мангусовой ставке. Гесер читает письмо, но первым делом узнаёт стрелу друга и брата Цзасы: «Увы, увы! Не Цзасы ли моего эта стрела?..» Тут он вспоминает прежнюю жизнь, забытую из-за зелья, которым поит его новая жена, и узнаёт, что случилось с его страной и близкими. Гесер отсылает стрелу обратно с заклинанием, и она, согласно этому, пробивает печень старшей ханши Цаган-Герту-хана, у которого находится Рогмо. Однако этим оживлённая переписка не кончается. Рогмо вновь посылает ту же стрелу с новым письмом, что будет ждать мужа на Хатунь-реке девять месяцев; Гесер же вновь отсылает стрелу, чтобы убить самого хана, но тот отводит от себя удар стрелы волшебством. Из камня, куда попала стрела, Рогмо, тоже заклинанием, заставляет её «выпрыгнуть» в свою одежду: «Теперь я буду всякий раз посылать её к милому моему Гесеру» (Там же, 169-170).
В якутском эпосе стрела возвращается к пославшему не по его желанию, а только вследствие физической ловкости противника — он ловит руками стрелу, направленную в него, и бросает её в пославших: «...оба богатыря в него стрелять стали, а Ельбет-Берген, в руки поймавши их стрелы, в них самих выстрелил в обоих в самую печень пронзил» (Ястремский, 117). Другой текст: «...демон выстрелил в него стрелою; он увернулся и поймал стрелу, потом сказал: — Погляди же, как дают пять моих пальцев, как вытягиваются (натягивают тетиву? — Р.Л.) десять моих пальцев! — С этими словами выстрелил в него назад его же стрелою, чёрную печень пронзил» (Там же, 118). Заговор по композиции прост, хотя и пространен из-за свойственного заклинаниям стремления не упустить, оставив без магического воздействия, какую-нибудь деталь; говорится только о метком попадании в цель: «Стрела моя, дитятко! Ни горы, ни преграды пусть тебя не остановят, не застревай в ивовых кустах, не попадай в неровности почвы! Пробей насквозь его в сумку заключённое громадное сердце и выпуклую жилу, что у хребта! Понизь его высокое имя! Белое лицо его изгрязни!» (Там же, 24).
(76/77)
В огузском эпосе есть и совсем простые по форме полузабытые заклинания, воспринимающиеся уже как перебранка противников перед поединком. При стрельбе из лука своему джигиту говорят: «Да будет (сильна) твоя рука!». А противнику: «Да засохнет твоя рука, да сгниют твои пальцы!» (Коркут, 44). Оберег от поражения стрелой или клинком представляют слова матери-пери к Депе Гэзу при передаче ему волшебного перстня: «Сын, да не воткнётся в тебя стрела, да не будет резать твоего тела меч!» (Там же, 78).
Заклинание стрелы, посланной ойратским батыром в будущего побратима, оказывается бессильным не только потому, что силы их равны, но и потому, что им предназначена дружба: «Прошептал тогда Бум-Ердени: „Пусть попадёт она в белый хрящ груди Кийтен-Кэкэ-Зеве, пусть попадёт она в жилу его пёстрого сердца, в главную кость, в жилистое сердце!” — и спустил стрелу». Стрела летела, «протянув пламя с тьму овец величиной», и разбилась о выставленную наружу грудь врага, точно о скалу, образовав «дровяной груз» десяти, двадцати волов. То же произошло и со стрелой другого противника. Побратавшись, так как они, как «жеребята от одного жеребца», «с одинаковыми голосами», т.е. равны, они произносят новое заклинание о совместной удачливой жизни воина (Владимирцов, 1923, 98-99).
Договор о побратимстве или о мире в эпосе скрепляется клятвой и лизанием стрелы (иногда сабли, ножа). Так в тувинском сказании о Кангывай-Мергене поступают оба побратима. Л.В. Гребнев делает примечание к тексту сказания: «В старое время человек, произнося слова клятвы, в подтверждение её лизал остриё стрелы, ножа и т.п. Понималось, что стрела, нож или другие предметы, которые дающий клятву лизал, в случае нарушения клятвы поразят его». Там же пример: Кангывай-Мерген решает дополнительно проверить искренность бывшего противника: «„Если этот Кара-Туру-маадыр говорит с чистой душой, пусть стрела упадёт посредине между нами, двумя побратимами, без малейшего отклонения ни в ту ни в другую сторону! Если Кара-Туру хитрит и обманывает меня, то пусть стрела поразит его в голову!” — сказал Кангывай-Мерген и бросил стрелу высоко вверх. Стрела взлетела и вонзилась глубоко в землю посредине между ними» (Гребнев, 1960а, 179).
Копью в кочевнических эпосах отведено очень видное место. Вероятно, это обусловлено развитием тактики конного боя, возросшим значением этого оружия.
Копьём батыр старается в бою вышибить противника из седла, обычно сдвигая его на круп лошади или сразу сбра-
(77/78)
сывая на землю. Пронзая противника, он в эпосе поднимает его на копье вверх, причём последнее показано натуралистически. Джангар в битве «не упускал ещё... воина, поднятого на дрот!» — но Мангна-хан разломал этот дрот (Джангар, 144-145). Кроме Джангара, умением владеть своей «чёрной холодной пикой» в том же эпосе славится Гюмбе (Там же, 26).
Подробно описан бой на копьях равных по силе батыров:
Попали пики выше глаз, —
Пришёлся по шлемной кромке удар,
Одновременный громкий удар.
Но стальные острия
С кромок соскользнули легко,
Щёчки шлемов лизнули легко.
Следующий удар Манаса должен прийтись выше золотого кушака и седельной луки. Оба метили в сердце, но «брони их оказались крепки — пика не пробивала их» (Манас, 110-112).
Копьё в эпосе описано гиперболически: знаменитый дрот Джангара составлен из множества стволов: сердцевина дрота — из рогов 600 козлов, сухожилия — из ста́да меринов, в темляке «не застрял бы двугорбый верблюд», сам дрот в три обхвата (Джангар, 306).
Любование копьём, страшные, незаживающие раны, нанесённые им, попытки близких спасти раненого батыра, медленное умирание — всё это запечатлено в эпосе. Так, причина гибели Манаса — наконечник копья, застрявший в спине и затянувшийся кожей, а Каныкей (жена), лечившая его от других ран, не заметила этого (Манас, 253, 256).
Вид оружия в эпосе помогает его датировке. Меч — более раннее оружие, сабля, вытеснившая его в эпосе,— более позднее, она упоминается реже. Сабля приобрела развитую форму лишь в XII в. Искать же в эпосе надо нижнюю границу, а не верхнюю. Сабля — первоначально по сути однолезвийный меч со слабоизогнутым клинком — становится постепенно длиннее, конец заостряется и делается у́же (Плетнёва, 1958, 157). Действие её изогнутого клинка, усиленное стремительностью нападения и тяжестью тела воина на мчащемся коне, было несравнимо с другим оружием этого типа, предшествовавшим ей. Печенежские сабли были длиной около метра, половецкие — более «длинные (клинок более 1 метра), с острым слегка загнутым концом» (Там же, 118). Говоря о появлении стремян в европейских степях не раньше второй половины VI в. н.э., С.А. Плетнёва пишет, что «они, как сабля и тяжёлые луки, были принесены кочевниками из
(78/79)
далеких восточных „империй” — Хунну, Тюркского и Уйгурского каганатов» (Там же, 166). Значит, эпос, где у кочевников мечи, а не сабли, слагался ещё раньше? Но мнения об эволюции меча и происхождении сабли противоречивы, однако, по установившимся взглядам, меч древнее сабли (Корзухина, 1950; Кирпичников, 1966).
Как отмечали исследователи, сабля довольно редко встречается в погребениях, так как была дорога и передавалась от отца к сыну (Плетнёва, 1958, 156-157). Это-то наследственное оружие — «неломающаяся стальная кривая сабля» (Баскаков, 138) и воспевается в эпосе.
Подробно описываются изготовление меча (или сабли) кузнецами, качество металла, украшения и пр. (см. об этом подробнее: Липец, 1978). В «Гесериаде» говорится: «меч из редкостной бронзы» (Гесериада, 163). Есть там и «дочерна закалённый, непритупляемо острый меч», т.е. стальной (Гесериада, 146). В «Джангариаде» Беке Цаган, батыр враждебного хана Киняса, семикратно целует при клятве свой «булат»,
Чьё лезвие закалялось двенадцать лун,
А от удара его тупея, говорят,
Воспламеняется семислойный чугун.
(Джангар, 315)
Манас велит принести к его смертному ложу свой меч и мечи своих прославленных чоро, чтобы так проститься с погибшими друзьями, называя каждый меч по имени (Манас, 266). Есть имена у мечей и в «Джангариаде».
Эпитет меча (или сабли) — «свирепый» помимо определения действия этого оружия, возможно, сохраняет отголосок древнего представления об оружии — «самосеке» (применяя термин русского фольклора), т.е. действующем самостоятельно, а не по воле хозяина. Оно раскаляется от гнева и жажды мщения, рубит врагов и т.д. Любопытно, что в «Гесере» так же сама гоняется за героем кожемялка — домашнее женское «оружие», — пущенная вслед Гесеру мангадхайкой (Гесер, ч. I, 157), как и скребок (Гесер, ч. II, 182 и др.).
Мечу или сабле не сидится в ножнах, оружие само выскакивает из них, почуяв близость врагов. В эпосе такой меч выдвигается даже из груди коня (см. об этом ниже).
Нередко эпический меч — небесного происхождения; его спускают герою тенгрии или его обожествлённые сородичи. Вручение герою меча мусульманским святым, конечно, поздняя переработка этого мотива.
В эпосе встречаются разные виды палиц. Наиболее архаичная палица — целиком деревянная, дубина с естествен-
(79/80)
ным утолщением на конце. Её подменяет иное, гиперболическое по мощи случайное оружие — дерево, вырванное с корнем батыром. Так, Хонгор побивает врагов сандаловым деревом, обломав его ветви (Джангар, 343). Но и сама палица «в семь обхватов» (Баскаков, 143).
Пастушеская деревянная палица (соил) и в XIX в. у рядовых кочевников-казахов при нужде становилась оружием, зачастую единственным, с которым они обращались чрезвычайно умело, в дни военных столкновений. Однако чаще палица — уже более сложное оружие, дополненное металлом на ударной части, или она целиком из металла, причём шаровидный или удлинённый наконечник мог иметь грани, рёбра, выступы.
В эпосе палица занимает относительно скромное место, уступая мечу, сабле, луку и копью. Однако искусство владеть палицей ценилось высоко. Коркуту приписано изречение: «...на трудных путях не умеющему ездить... негодному джигиту лучше на коня не садиться; ударяющим, режущим мечом трусам лучше ударов не наносить; для джигита, умеющего бить, лучше меча со стрелой палица» (Коркут, 12). Игра палицей в эпосе — один из основных приёмов военного искусства: «Кан-Турали заставил бегать своего быстрого коня, бросал к небу свою палицу, не давал ей упасть на землю, гнался за ней, схватывал её» (Там же, 65).
Булава в действительности была у ряда народов не только реальным оружием, но и символом власти. А.П. Окладников сопоставляет серебряные жезлы у «божьих стремянных» в якутском эпосе с тем, что «пешие люди с булавами», изображённые на ленских писаницах, были родовыми старейшинами курыкан (Окладников, 319, 326). Исследователь предполагает: «Гордые всадники-знаменосцы верхнеленских писаниц являются... предводителями его (курумчинского племени. — Р.Л.) боевых дружин и властителями» (Там же, 313).
О секире, или бердыше, — боевом топоре — в эпосе говорится относительно мало. Но всё же в походе у Манаса есть особый отряд «секироносцев». Возможно, «специализация» какого-либо батыра в искусном владении одним видом оружия означает не только его личную ловкость, но и предводительство определённым родом войск. Если Джангар — непревзойдённый мастер копейного боя, то Савара Тяжелорукого нельзя представить без его бердыша, прославленного и неотразимого оружия,— «острой секиры длиной в восемьдесят и одну сажень»; «от лезвия и обуха его жёлтого тяжёлого бердыша загорелось на сажень жёлто-бронзовое пламя»
(80/81)
(Джангариада, 132). И эта секира мультиплицирована — она многолезвийная.
Есть у секиры и какие-то магические свойства. В алтайском эпосе Ерлик при помощи удара секирой превращает камень-оборотень обратно в человека, причём «секира в трёх местах переломилась, лезвие разлетелось» (Аносский сборник, 63).
В «Манасе» дано художественно полное описание секиры Конурбая:
Секира из стали чёрной была,
Она чеканно-узорной была,
...Схожа с неполной луной была,
Круто загнуты были концы,
Рукоять резной была,
Остра была, как бритва, она,
Многих губила в битвах она.
(Манас, 96-97)
Иногда герои не снисходят до схватки с презираемыми противниками. Так, Гесер, встретившись с разбойниками, оторвал скалу с вершины одной горы, ударил ею по вершине другой, и камни осыпали разбойников, «закружились и кони и люди», после чего разбойники «спаслись» — приняли веру (Гесериада, 60); или же герой ломает деревья и скалы, чтобы устрашить разбойников. В предании о горе Торос-дабан в Саянах рассказывается о богатыре Торосе, что он связал деревья, нагрузил камнями, подрезал верёвки и придавил врагов сверху (Потанин, 1899, 361).
Большое место в снаряжении батыра занимает плеть. Плеть не только служит для управления конём; плетью расправляются с младшими по возрасту родственниками. Главное же, плеть в эпосе — серьёзное оружие; ею убивают врагов, недостойных, по мнению героя, почётного удара клинком меча или сабли. (Напомним, что на охоте ударами плети по носу убивали волка.) Описание плети хотя, конечно, крайне гиперболично, как и всех остальных эпических реалий, но техника её изготовления очень реалистична.
Плеть имеет несколько концов. Так, в якутском эпосе описана «семихвостая, кроеного серебра... плеть» (Ястремский, 142); или:
Красивой священной плетью
С восемью концами,
С семью утолщениями,
Размахнувшись, ударил.
(Нюргун, 119)
В тувинском эпосе плеть Алтай-Буучая сплетена из шкур шестидесяти быков; она многослойная: в четыре ряда — из
(81/82)
шкуры четырёхлетнего быка, в три ряда — трёхлетнего. Рукоять её золотая; в другом тексте рукоять позолоченная, отделанная оловом.
В «Джангаре» подробно перечислены все материалы, из которых сделана плеть Хонгора. В одном тексте она из кожи трёх- и четырёхлетнего быка. «Шар на конце плети сделан из булата-чой. Ударная ладонь-ремень — из стали махан, подстежка — из серебра-гоши́ (или гюши́. — Р.Л.), обвивная тесьма — из шёлка-гурмер, рукоятка — из сандалового дерева» и т.д. (Джангар, 118).
Плеть, одолженная Хонгору Джангаром, такова: «Брал он в руки плеть сандаловую: сердцевина в ней из кожи трёхлетнего вола, а покрышка из кожи четырёхлетнего вола... ударная часть — из стали-маха́, ударный ремень — серебро-гюши́; плечевая перевязь — серебра-кюрюмер; рукоять из куста-яргай, одиноко выросшего среди песков и три года просушенного, от одного её удара — шесть лет не залечить рану» (Джангариада, 216-217).
В алтайском эпосе Эрзамыр сечёт плетью брата-ослушника (Баскаков, 278-279) и даже грозит тем же старику-хану; Когутэй объясняется с шестью свояками, зажав «десятигранную» плеть в руке, и бьёт их, «куда плеть попадала» (Когутэй, 155-156). Плетью и другими пытками доводят до смерти такого прославленного батыра, как Хонгор, попавшего в плен.
О плети как оружии упоминается в эпосе разных народов. У якутов в олонхо плеть героя превращается в меч:
Нюргун плетью трижды помахал, говоря:
«Будь кровожадным, длинным мечом!»
Но противник так и видел её плетью и не увернулся (Нюргун, 283, 285). В том же произведении плеть по заклинанию или иным колдовским путём превращается не только в меч, но и в панцирь; она вручена герою небесной шаманкой.
В тувинском эпосе о Хан-Буудае дано очень подробное описание того, как герой расправляется с тремя случайными противниками. Ему последовательно преграждают путь три сына колдуньи. Его конь, подпрыгнув, избавляет всадника от стрел, пущенных ими. В ответ батыр говорит каждому из них: «Дорога у меня дальняя, и не будет моего ответа тебе стрелой, вытащенной из колчана!» — и убивает плетью. Или: «... „я не буду ради тебя задерживаться в пути, мне некогда вытаскивать оружие, чтобы дать тебе достойный ответ” ... поднял до самой луны плеть с золотой рукояткой». Он перешибает обоих их пополам, на верхнюю и нижнюю половины.
(82/83)
На третьего плеть не подействовала, и Хан-Буудай убил его медной стрелой (Гребнев, 1960а, 38-39).
При наличии в эпосе всех архаических видов оружия сюда в процессе модернизации проникло и огнестрельное. Снабжённое именем, воспетое с традиционными поэтическими сравнениями (мушка или дуло ружья — «тигровый глаз»), ружьё участвует даже в одном из самых драматических эпизодов — прощания умирающего Манаса с оружием своим и лучших своих соратников.
В «Манасе» упоминается и чудодейственная пуля. Шипшайдар, меткий стрелок, погибает от такой пули Манаса, которую перед походом мать и жена Манаса зашили в воротник его одежды. Зарядив ею ружье, Манас и убивает сразу восьмерых ханов, в том числе и Шипшайдара (Манас, 224-225). В тувинском эпосе изредка встречается монгольское слово «боо» (ружьё); Л.В. Гребнев подчёркивает, что это «явный анахронизм в произведениях, проникнутых духом старины» (Гребнев, 1960а, 57).
Знакомство с огнестрельным оружием оказало модернизирующее влияние и на описание действия традиционного эпического оружия. Так, ойратские батыры сражаются мечом, но при этом «расходится запах чёрного пороха, рассыпается чёрный булат» (Владимирцов, 1923, 214). Даже в наиболее богатом архаикой якутском эпосе есть такое явно навеянное огнестрельным оружием описание выстрела из лука: «И огнём вспыхнули его два большие пальца — как гром в сильную грозу, грянули» (Ястремский, 24). Аналогично — с синим и красным огнём и с дымом — изображена стрельба из лука в «Гесере» (Гесер, ч. I, 81, 174-175; Аносский сборник, 80, 88).
«Общее место» эпоса разных народов — добровольная гибель самого героя, которая вызвана тем, что успех применения огнестрельного оружия мало зависит от личного мужества батыра. Так, Кер-оглы в туркменской версии «покинул этот свет после изобретения винтовки, сделавшей ненужными отвагу, мужество» (Каррыев, 98). Но это одновременно и признак начала гибели и самого жанра героического эпоса.
Упоминаются в эпосе и различительные знаки — бунчуки, представляющие собой конский хвост на древке с разными украшениями (бунчуки служили знаменем и символом власти). В каракалпакском эпосе хан Суртайша говорит: «Бунчук мой в опасности. Враг у дверей!», а посол от противника Сарбиназ говорит ему же: «Бунчук твой железной рукой преломлен» (Сорок девушек, 312, 315). В ойратском эпо-
(83/84)
се: «Завиднелись тем часом бунчуки знамён, словно камыши; замелькали копейные острия, словно сахарный тростник» (Джангариада, 188). В калмыцком эпосе неоднократно упоминается знамя Джангара, сияющее, как «семь солнц», даже через чехол. Знамя укреплено и у его ставки. У врага — чёрно-пёстрое знамя (Джангар, 24, 106).
Поэтические описания оружия указывают на детальное и близкое знакомство с этим предметом и заинтересованность в нём сказителей и их аудитории.
Л.В. Гребнев отмечает в тувинском эпосе богатство постоянных эпитетов, относящихся к сабле, которыми служит «ряд определений её свойств и качеств: тут и белый цвет, и дьявольская сила этой сабли, и шестисаженная длина, и её крепость, и её острота» (Гребнев, 1960а, 12).
В современном эпосе полёт стрелы служит определением быстроты бега коня, а сама стрела — стройности стана красавицы и т.п., они вошли во включённые в эпос пословицы: «Пущенная стрела не воротится от камня, посланный не вернётся с дороги» (Аносский сборник, 25); «Если можно взять пущенную стрелу, то сказанного слова [назад] не возьмёшь» (Гребнев, 19606, 37); о воине: «Я приехал к превосходящему якутов на лук, людей превосходящему на тетиву» (Ястремский, 104).
Условное число стрел вошло в наименование ряда племён. Историческое значение метафоры стрела-посол известно по «Родословной туркмен» Абулгази: «Люди, которые жили прежде нас, лук считали государем, а стрелы — послами» (Абулгази, 49). А.Н. Кононов к этому месту своего перевода делает примечание: «Как известно из „Сокровенного сказания”, среди учреждённых Чингис-ханом „придворных” должностей были также четыре „дальних и ближних стрелы”; по мнению В.В. Бартольда... это были люди, исполнявшие обязанности ханских послов» (Там же, 91).
Предметы вооружения часто используются как поэтические образы в каракалпакском эпосе «Кырк кыз». «Меч мой булатный был грозою мечей», — говорит Арыслан; «в огне гнева мечи закалим» (Сорок девушек, 182, 253). Сам Арыслан «соотчичам крепким клинком служил» (Там же, 144). Щит — устойчивый образ в метафорах о природе: «солнце катится, как щит», «солнца искромётный щит»; «вечер... землю прикрывает щитом» (Там же, 281, 289, 293). Там же привлечены как поэтические образы и другие предметы вооружения: стрела, копьё, броня. Арыслан о своих неудачах говорит: «Рок-воитель меня застрелил в упор» (Там же, 182). Лучи
(84/85)
солнца — «золотое копьё» (Там же, 87). О звёздной ночи — «Ночь плыла, и её броня полыхала серебром» (Там же, 35). Поэтическое иносказание о поражении в битве содержит образы сломанного, негодного вооружения и доспехов или их утраты: пика тяжела, стрела «не ложится в прицел», меч сломан, щит потерян (Сорок девушек, 285). У побеждаемого воина
Раскрылся его шестислойный чёрный панцирь,
Чуть не рассыпалась его трёхслойная кольчужная одежда.
(Нюргун, 275)
|