Э.Д. Фролов
Парадоксы науки истории.
История — одна из древнейших и наиболее близких сердцу человека наук. Она зародилась на заре классической цивилизации в древней Греции, став, вместе с философией, научным основанием той пышной гуманитарной культуры, которая отличала античный греко-римский мир и доставила ему всемирно-историческое значение. С тех пор история остаётся важнейшим и одновременно наиболее открытым элементом гуманитарного знания, равно чтимым и поносимым как эрудитами, так и широкой публикой. Её чтут как накопительницу социального опыта, как средство познания человечеством своей социальной сути, и её поносят за вечную изменчивость предлагаемых ею фактов и сведений, за ту противоречивость суждений, которая ставит в тупик любого, кто стремится к положительному знанию. Многое здесь объясняется сложностью самого пройденного человечеством пути, этапы и извивы которого призвана освещать наука истории, многое обусловлено непростым, неоднозначным характером самой этой науки, кажущейся с первого взгляда столь доступной в отличие, скажем, от математики или языкознания.
Долголетние профессиональные занятия историей способствовали сложению у нас собственного взгляда на предмет и характер исторической науки. Были также и внешние поводы к размышлениям на эту тему и составлению соответствующих заметок: чтение специального университетского курса «Введение в изучение античности», где так или иначе приходилось затрагивать и более общие вопросы; далее, знакомство с современной теоретической литературой и, в частности, с возбуждавшими мысль эссе московского философа А.В. Гулыги (Гулыга 1969; 1974); ещё позднее — ведение совместно с Л.С. Клейном на Историческом факультете СПбГУ в феврале-марте 1980 г. семинара по теоретическим проблемам исторической науки (впрочем, после первых двух занятий семинар был остановлен руководством факультета, опасавшимся политической крамолы); наконец, уже в годы перестройки, чтение на протяжении ряда лет большого курса «История как наука».
Нижеследующие заметки, представляющие собой краткое изложение читанных в Петербургском Доме учёных докладов, имеют целью, с одной стороны, пояснить своеобразие истории как науки, а с другой — представить примеры непростых решений, которые принимало в прошлом человечество и которые должна разъяснять историческая наука. Поскольку автор по профессии своей является историком-антиковедом, предлагаемые примеры естественно взяты им из истории античного мира.
I. История как наука и искусство. ^
1. Начнём с определения науки истории по существу — начнем с её главных параметров: каковы понятие, предмет и назначение истории? Из названных трёх элементов очевидным является лишь третий: назначение истории заключается в накоплении и сохранении человечеством проделанного социального опыта с целью лучшей ориентации — посредством естественного сопоставления с прошлым — в ситуациях настоящего времени и, по крайней мере, ближайшего будущего. Однако не столь просто обстоит дело с первым и вторым элементами — с понятием и предметом истории, которые требуют специального пояснения.
Слово «история» было введено в оборот древними греками: historia по-гречески означало «разузнавание», «расспрашивание», «разыскание» (от того же общего корня *vid-/ved- и с тем же характерным для индоевропейских языков чередованием значений, что и в русском «видеть»/«ведать»), и применялось это слово первоначально для обозначения исследования вообще (например, у Гераклита в приложении к Пифагору). Но Геродотом это слово было использовано не только в общем смысле исследования, но и в более специальном, применительно к осуществлённому им историческому изысканию, и с его лёгкой руки слово «история» стало специальным термином, применяющимся для обозначения той именно науки, которую и принято называть историей. Несомненно, это усвоение общего наименования научного исследования для обозначения специальной гуманитарной отрасли стояло в тесной связи с общим, преимущественно гуманитарным характером античной культуры и тем избранным, можно сказать, заглавным положением, которое занимала в этой культуре история.
Если уже самое понятие истории требует специального разъяснения, то ещё более это относится к предмету исторической науки, относительно которого не существует единого мнения ввиду постепенно и стихийно развившейся многозначимости термина. А.В. Гулыга составил любопытную сводку значений, которые обрело слово «история» в современном языке (Гулыга 1969: 7-9). Воспользуемся его подборкою, несколько её откорректировав. Прежде всего можно выделить два значения бытового характера: 1) история — повествование (ср. начальную фразу рассказчика: «Я вам расскажу занятную историю») и 2) история — проис-
(228/229)
шествие («В какую историю я попал!»). Далее можно насчитать ещё несколько значений уже, так сказать, научного порядка. Таковы следующие два значения: 3-4) история — процесс развития природы и общества и соответственное научное знание. Сошлёмся на знаменитое заявление К. Маркса и Ф. Энгельса в «Немецкой идеологии»: «Мы знаем только одну единственную науку, науку истории. Историю можно рассматривать с двух сторон, её можно разделить на историю природы и историю людей», и т.д. (Маркс и Энгельс 3: 16, прим.). Затем ещё два значения, являющиеся по существу суженным подразделением предыдущих: 5-6) история — жизнь именно общества и соответственное её изучение. Напомним не менее известное высказывание Маркса в «Святом семействе»: «История — не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека» (Там же, 2: 102); и к этому добавим предложенную Энгельсом в «Анти-Дюринге» классификацию всех наук на науки о неживой природе, науки, изучающие живые организмы, и «третью, историческую, группу наук, изучающую, в их исторической преемственности и современном состоянии, условия жизни людей, общественные отношения» и т.д. (Там же, 20: 90). Наконец, последовательно сужая диапазон значений, мы добираемся до двух последних: 7-8) история — это прошлое и, соответственно, наука о прошлом человечества.
Совершенно очевидно, что из этих значений ни первые два, ввиду их явной бытовой метафоричности, ни следующие четыре, ввиду их столь же явной научной расширительности, не подходят для определения науки истории. Но и последние два могут служить лишь самым общим приближением к такому определению. Ведь должно быть понятно, что изучение прошлого человечества в полном его объёме под силу лишь совокупным усилиям многих наук, что, например, в изучении древнейшей экологии своё слово должны сказать палеогеология, палеозоология и палеоботаника, что в изучении становления человеческой особи как homo sapiens ведущую роль играет историческая антропология, что в исследовании различных аспектов прошлого человеческого бытия — прежних экономических отношений, права, религии, науки, искусства — обязательно должны принимать участие представители соответствующих специальных дисциплин, таких, как политэкономия, юриспруденция, математика, медицина и т.п. (в их, разумеется, исторических разделах).
Спрашивается: что же остаётся на долю собственно истории? Чем она может и должна заниматься как специальная дисциплина? — На её долю остаётся то, чем не занимаются представители остальных перечисленных выше наук, а именно — изучение уже состоявшегося общественного развития, представленного социально-значимыми явлениями, или, лучше сказать, событиями, этими предметными воплощениями социальной человеческой энергии. Сколько бы ни насмехались в своё время адепты ортодоксального марксизма над прошлой исторической наукой, сводившей жизнь общества к войнам, дипломатическим интригам, государственным переворотам, деятельности выдающихся правителей и политиков и т.п., история, если она не желает раствориться в антропологии, политэкономии или культурологии, должна оставаться на той почве, которая искони была её собственной и на которую никто другой, кроме историков, никогда не претендовал, — на почве политических событий, которыми как главными вехами отмечается путь человечества, поскольку в них воплощается его главная энергия.
Ну, а что же делать с теми многочисленными аспектами состояния общества, его экономическим строем, правовым устройством, религиозной жизнью, наукой и культурой, которые составляют одновременно и фон, и обрамление, и основание событийного прошлого? Должна ли и может ли собственно историческая наука заниматься этими сторонами прошлого? Да, должна и может, но лишь постольку, поскольку она располагает поддержкой других соответствующих специальных дисциплин. Иными словами, исторические сюжеты, связанные с отдельными аспектами состояния общества в прошлом (такими, как экономика, политика, право, культура), должны рассматриваться как темы смежные, лежащие на стыке или пересечении собственно истории и других специальных наук (политэкономии, правоведения, философии, искусствоведения и т.д.). Они должны изучаться либо совместно историками и другими соответствующими специалистами (для примера можем указать на денежное обращение в древнем мире, или государственное и частное право у римлян, или развитие математики, медицины и других естественных наук), либо же — учёными особого, так сказать, гибридного типа, сумевшими получить двойную подготовку историка и экономиста, правоведа, математика и т.п. (ср. пример такого же синтеза в естествознании: биология — химия — биохимия).
Итак, мы решаемся определить историческую науку следующим образом: история есть наука о прошлом человечества в его преимущественно событийном выражении. В подтверждение нашей правоты мы можем сослаться на пример прославленных историков прошлого, неоспоримых авторитетов в своём деле, — на творчество античных историков Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Полибия, Тита Ливия, Тацита, на труды историков нового времени Никколо Макиавелли, Эд. Гиббона, Б.Г. Нибура, Л. Ранке, Дж. Грота, Т. Моммзена, Эд. Мейера, на свершения творцов отечественной ис-
(229/230)
ториографии Н.М. Карамзина, С.М. Соловьёва, В.О. Ключевского. Все они во главу угла своего дела ставили прежде всего и главным образом реконструкцию и изложение событийной, политической истории.
Но мы можем сослаться для подкрепления нашей позиции и на прямые суждения признанных авторитетов. Красноречивым в этом плане является заявление Отца истории Геродота, которым он открывает своё повествование о Греко-персидских войнах: «Вот изложение истории галикарнасца Геродота для того, чтобы с течением времени не пришли в забвение прошлые события (ta genomena) и чтобы не остались в безвестности великие и удивления достойные деяния (erga), совершённые как эллинами, так и варварами, а в особенности то, по какой причине они вели войны друг с другом».
А вот суждение теоретика нового времени, немецкого учёного Эрнста Бернгейма (Бернгейм 1908: 16), за сложной словесной вязью которого проступает та же истина: «Историческая наука исследует и излагает в психо-физической причинной связи факты развития людей в их деятельности в качестве социальных существ». Наконец, добавим к этому исполненное чисто английского прагматизма определение главных параметров истории, данное археологом, историком и философом Робином Коллингвудом (Коллингвуд 1980: 14): «Современный историк считает, что история должна: а) быть наукой, или ответом на вопросы, б) заниматься действиями людей в прошлом, в) основываться на интерпретации источников и г) служить самопознанию человека».
2. Выявив своеобразие предмета исторической науки, мы теперь можем перейти к следующему пункту и рассмотреть особенности самого исторического исследования, что подведёт нас к обоснованию заявленного в заголовке тезиса: история как наука и искусство. Действительно, присматриваясь к характерным чертам исторического исследования, мы легко обнаружим ряд таких антиномических сочетаний, сопряжённых из элементов объективных, строго научных, и субъективных, даже фантастических, которые решительно выводят историю из круга нормальных, позитивных наук и сближают её с прямым антиподом науки вообще — с искусством. Выделим и разъясним важнейшие из этих антиномий соответственно по наиболее существенным аспектам исторического исследования.
1) Условия, или реальные предпосылки исторического исследования, единство события и источника. — Естественным объектом научного изучения является для историка какое-либо событие в прошлом, но оно известно, и само обращение к нему возможно лишь постольку, поскольку о нём сохранились какие-либо сведения, или, как принято говорить, источники. Надо подчеркнуть эту важнейшую особенность исторической науки, радикально отличающей её от так называемых положительных, естественно-научных дисциплин: она имеет дело с фактами столь же реальными, сколь и мнимыми, — реальными, поскольку известные события действительно произошли в прошлом, но и мнимыми, поскольку они исчезли, физически неосязаемы и не могут быть подвергнуты опытному лабораторному анализу. Исторический факт не существует вне информации о нём, он является для нас лишь при соприкосновении с его тенью — сохранившимся источником, но при этом сам он остается лишь образом, зримой проекцией того, что когда-то было реальностью.
2) Объекты исторического исследования, факты и законы, соотношение изложения и изучения. — Со времён неокантианцев ведётся дискуссия о том, что является непосредственным объектом исторических занятий: состоявшиеся события, факты, или законы, в силу которых они состоялись? И, соответственно, какой дисциплиной является сама история: описательной или научной? Виднейшие представители неокантианства критерием научности полагали возможность установления законов, объясняющих природу тех или иных явлений. Такую возможность они признавали главным образом за естествознанием, имеющим дело с повторяющимися при определённых условиях природными явлениями, тогда как в истории общественной жизни, являющей собой калейдоскоп вечно иных происшествий, установление каких-либо законов просто невозможно. Поэтому, относя естественно-научные дисциплины к категории наук законотворческих, номотетических, они определяли историю как дисциплину идиографическую, т.е. могущую заниматься лишь описанием частных явлений. Отсюда также проистекает бытующее и по сию пору в научных кругах, главным образом среди естественников (математиков, физиков или химиков), но иногда даже и среди филологов, пренебрежительное отношение к истории как к квази-научной дисциплине, способной в лучшем случае представить некое описание, но не более того.
На самом деле это, конечно, не так. Разумеется, историк должен заниматься сбором и описанием фактов, без которых у него вообще не будет материала для своих занятий. Однако, за описанием столь же естественно следует и объяснение. Более того, поскольку объектом изучения для историка является прошлое, воплощённое в событиях, а сами эти события происходят в гуще общественных отношений, мысль историка для постижения сущности изучаемого события неизбежно будет направлена на исследование как тех непосредственных связей, в которых это событие явля-
(230/231)
ется и которыми оно обусловлено, так и тех сходных, аналогичных ситуаций, сопоставление с которыми помогает объяснению изучаемого факта. Иными словами, научный поиск историка идёт от первоначального обнаружения и описания факта к изучению его сущности как элемента в более широком развитии, а это означает установление — или попытку установления — закона.
Вообще истинное, оригинальное историческое занятие предполагает элементарное знакомство с фактом в такой же степени, как и выявление его глубинной сущности, его места и значения в историческом процессе, иначе говоря, — наличие первичного описания (Geschichtsschreibung) точно так же, как и логического изучения (Geschichtsforschung). Разрыв этих двух стадий по существу цельного научного действия гибелен для историка. Замыкание на первой стадии описания как бы ослепляет его, лишает его занятия высокой цели и смысла. С другой стороны, игнорирование этой стадии как необязательной для «высоко мыслящего» учёного обрекает его на зависимость от работы, проделанной другим, и, таким образом, лишает его надежды на достижение нового результата, возможности быть оригинальным истолкователем прошлого. Высокая результативность творчества историка всегда была обусловлена способностью к комплексному подходу, умением сочетать «чёрную», но необходимую работу описания фактов с высоким теоретическим их осмыслением.
3) Цели исторического исследования, реконструкция и интерпретация, соотношение реального и идеального. — Особенное антиномическое качество работы историка является и при рассмотрении другой её ипостаси — её ближайших целей, каковые суть реконструкция и интерпретация. В самом деле, поскольку историческое событие не есть непосредственно данное (если не считаться с так называемыми пережитками прошлого в настоящем, значение которых весьма относительно), то исследование его предполагает предварительную реконструкцию самого факта до его интерпретации. Иными словами, событие подлежит воссозданию, — на основании исторических свидетельств, источников, но волею, мыслью и фантазией самого историка. Отсюда проистекает наличие в любом историческом труде двух противоположных по своей сути, но дополняющих друг друга моментов — реального и идеального.
Нет нужды пояснять, что эта антиномия присутствует и на следующем этапе работы, при интерпретации, научном истолковании факта, причём удельный вес идеального, т.е. привносимого в материал волею историка, ещё более возрастает. Это придаёт особую пикантность занятиям историка, который, опираясь на различные свидетельства, идучи, так сказать, по следу, сам лепит образ и осмысляет значение происшедшего в прошлом.
Превосходным примером такой работы может служить труд афинского историка Фукидида о Пелопоннесской войне (междоусобной распре в греческом мире в конце V в. до н.э.): он не только воссоздал, опираясь на виденное и используя услышанное от других, ход этой войны в главных её событиях, но и обосновал необходимость истолкования отдельных кампаний и событий (Архидамовой войны, последующего непрочного перемирия, Сицилийской экспедиции и новой войны в проливах) как эпизодов одного целостного военного конфликта. Образно говоря, историк здесь был столько же собирателем свидетельств и воссоздателем фактов, сколько и творцом — не самой, конечно, войны, но её оставшегося для последующих поколений целостного образа.
4) Приёмы исторического исследования, логика и фантазия, соотношение объективного и субъективного. — Отмечаемое нами своеобразие истории как науки станет особенно заметным и понятным, если мы всмотримся в приёмы работы историка. В его арсенале по необходимости находятся приёмы логические и образные, он должен не только обдумывать, как использовать оставленные ему традицией материалы, но и представлять себе, в своём воображении, что, собственно, он может воссоздать с помощью этих материалов. А это вновь означает неизбежную комбинацию в его труде элементов объективных и субъективных. Великолепной иллюстрацией этого может служить распространённый у древних историков (но иногда встречающийся и у новых авторов) приём вставки речей известных персонажей в историческое повествование: эти речи могут в какой-то степени восходить к действительно произнесённому теми или иными лицами, но в целом они являются творениями самого историка и служат вящему образному подтверждению воссоздаваемой им картины.
Конечно, не следует преувеличивать значение субъективного момента в творчестве историка, ибо он предопределён вполне реальными, объективными предпосылками, свидетельствами сохранившихся источников, и обусловлен научными методами (т.е., в конечном счете, законами логики), применяемыми при критическом отборе и использовании наличных материалов. И всё же не приходится отрицать значительной роли субъективного элемента в исторической работе. В конце концов, историк (всё равно, сознаёт он это или нет), подобно герою Михаила Булгакова в «Театральном романе», вдумываясь в свой материал, начинает видеть его pea-
(231/232)
лизованным в конкретной исторической сцене, с речами и движениями соответствующих героев, оживлённых его воображением. Вообще творчество историка отличается от творчества художника, в данном случае — драматурга, не отсутствием фантазии, а тем, что его фантазия отталкивается от более или менее реальных посылок, поверяется логикой и преследует цель познания.
5) Уровни исторического исследования, научный и этико-эстетический аспекты, соотношение логического постижения и психологической реакции. — Занятия историка, если, конечно, он не кабинетная мумия, но живое существо, не ограничиваются собственно научным поиском, но сопряжены с сильной эмоциональной реакцией, налагающей свой отпечаток на окончательное суждение об изучаемом факте. Дело в том, что предмет, изучаемый историком, именно в силу своей событийной сущности, т.е. ввиду того, что он всегда более или менее является общественной коллизией, исполнен этической и эстетической значимости, так сказать, взрывного характера, только ждущей соприкосновения историка с этим предметом, чтобы проявиться.
Воссоздание и истолкование историком прошлого события немыслимо без сопереживания и выражения своего более или менее определённого отношения к изучаемому явлению, будет ли то драматическое завершение восстания Спартака, или трагический конец Юлия Цезаря, или ломка старой Руси Петром Великим, или невероятный взлёт и падение Наполеона, или же, наконец, перипетии революций и войн, обрушившихся на Россию в XX веке. Мало того, это же обстоятельство побуждает историка к особенной художественной отделке своего произведения: этико-эстетический заряд, присущий описываемому событию, привносит эстетический момент и в повествование историка, заставляя его заботиться о выразительности своего изложения, о сочности языка и красоте стиля. Впрочем, в ту же сторону толкает историка и общая, идущая от античности, риторическая традиция, свойственная его науке и заставляющая её, не довольствуясь фактической правдой, стремиться также и к красоте, что неизбежно таит в себе опасность идеализации, а стало быть, по большому счёту, и обмана.
В этой связи надлежит правильно отнестись к повторяющимся время от времени заявлениям самих историков или к призывам со стороны о необходимости держаться объективной истины и избегать субъективных оценок. Скажем со всею откровенностью это — чистое недоразумение, ибо абстрактной объективной истины в истории не бывает, и любая оценка будет исполнена некоторой субъективности. Когда Тацит заявляет, что он будет писать историю Империи «без гнева и пристрастия» (sine ira et studio), то это означает только то, что он намерен избегать характерной для других историков — его предшественников чрезмерной лести или столь же неуёмного поношения в адрес прежних римских властителей, но его собственное изложение пронизано характерной, ярко выраженной тенденцией — принципиальным неприятием деспотической власти, что, как известно, привело к существенной деформации исторической картины. В свою очередь, когда в советское время партийные идеологи пеклись об объективности исторической науки, то они вовсе не имели в виду последовательное и полное торжество правды, а добивались только одного — компрометации всех иных, буржуазных (как они говорили) истин и всяческой защиты и оправдания собственного дела.
Таким образом, мы вновь сталкиваемся с присутствием или привнесением в работу историка субъективного — идеального или психологического — элемента, который отличает историю от «положительных» наук и сближает её с искусством. Реконструкция, а затем и интерпретация историком прошлого не только являются результатом совокупных усилий ума и фантазии, но оказываются ещё и окрашенными в определённый этико-эстетический цвет, привнесённый в исследование эмоциональной реакцией учёного на трактуемый им исторический факт. Уточняя всё дальше дело историка, мы можем сказать, что оно являет собой сложный синтез собирания исторических свидетельств, логико-фантастической реконструкции и интерпретации, с их помощью, фактов прошлого, наконец, этико-эстетического прочувствования и соответствующей художественной обрисовки трактуемых событий. Этим определяется и особая сложность работы историка, которому приходится выступать последовательно в качестве антиквара — собирателя фактов, конструктора-фантаста и художника.
6) Импульсы, или мотивы, исторического исследования, соотношение истинного и заданного. — Мотивы исторического разыскания также отличаются своеобразием и, в отличие от естественно-научных дисциплин, отнюдь не исчерпываются элементарной любознательностью. Они не ограничиваются собственно научным, гносеологическим интересом, но включают ещё и временной, и практический (в конечном счёте — политический), и ценностный, аксиологический, импульсы.
Временной импульс исходит от эпохи, в которую живёт историк, поскольку он не может избежать воздействия идей своего времени, а вместе с тем и соблазна пересмотреть привлекающую его историческую картину в духе этих идей (явление презентизма). Практический, или политический, интерес диктуется запросами той социальной среды или политической системы, к которой принадлежит учёный. Что же касается аксиоло-
(232/233)
гического момента, то он определяется более сложным комплексом симпатий и наклонностей (соответственно антипатий и неприязни), которые были привиты воспитанием, образованием и благоприобретённым социальным опытом. В последнем случае большое значение имеет также испытываемая историком (как, впрочем, и любым другим мыслящим человеком) потребность самовыражения и компенсации, которая ведёт к выбору, в качестве предмета изучения, духовно близкого исторического явления или персонажа, занятие которым позволяет метафизически переиграть собственную реальную биографию.
Отсюда видно, какой большой заряд субъективного привносится в исторические занятия этими дополнительными моментами, влияющими и на выбор сюжета, и на способ его обработки, и на самоё интерпретацию и оценку, — иными словами, как тесно увязаны в творчестве историка два противоположных по своей сути мотива: стремление к отысканию истины и заданность пути при движении в этом направлении.
3. Рассматривая главные параметры и выявляя особенные черты исторической науки, мы не можем пройти мимо личности самого историка, чьё профессиональное призвание, подготовка и совершенство также отличаются своеобразием, выделяющим его из сонма ученых специалистов. Говоря о призвании историка, мы, конечно, можем иметь в виду прежде всего повышенную любознательность, которая обычно стимулирует обращение того или иного человека к научной деятельности. Мы могли бы добавить к этому, что специальной предпосылкой к обращению именно к занятиям историей служит ещё и общая достаточно высокая культурная, именно гуманитарная подготовка.
Всё это понятно и не требует специальных разъяснений. Мы подчеркнём сейчас другое, что как раз и отличает мотивацию обращения к историческим, а не к каким-либо иным научным занятиям, — повышенную подчас потребность в духовной компенсации у тех именно интеллигентных людей, которые испытывают глубинный интерес к политике, но по тем или иным причинам не могут предаться активной общественной деятельности. Для таких людей занятия историей служат средством своего рода компенсации — своего рода иллюзорной реализацией сокровенных политических мечтаний.
Самоё такое психологическое состояние известно и у других людей, которые становились, например, писателями или философами и в этих областях, с помощью воображения и пера, искали для себя необходимой реализации (сошлёмся, вслед за Яном Парандовским, интересно трактующим эту тему [Парандовский 1972: 30 сл.], на примеры Бальзака или Ницше). Но нам важно подчеркнуть значение такого стимула также и для обращения к труду историка. Мальчик, зачитывающийся историческими книгами, тайком грезит, например, о фантастической карьере на манер Наполеона, но, не видя возможностей или не имея сил воплотить эти мечты в жизнь, кончает тем, что посвящает свои труды изучению любимого героя и его эпохи и становится профессиональным историком.
Своеобразным вариантом этого состояния является нередкое обращение к занятиям историей бывших политиков: отойдя по тем или иным причинам от активной политической деятельности, они охотно предаются составлению мемуаров, политических очерков или даже исторических романов, стремясь здесь, на поле прошлого, ещё раз проиграть любимую политическую роль, доделать или переделать на бумаге то, что отчасти или совсем не удалось в реальной жизни. Примеров тому предостаточно: в античности — это прежде всего великие греки, отцы исторической науки Геродот, Фукидид, Ксенофонт, Полибий, в новое время — Макиавелли, отчасти Эд. Гиббон, Б.Г. Нибур и У. Черчилль.
Огромный политический опыт таких людей мог быть достаточной порукой того, что и в области политического историописания они скажут своё слово. И действительно, нередко этим новообращенным удавалось вдохнуть новую жизнь в науку истории и тем спасти её от застоя. В этой связи можно говорить о плодотворном воздействии общественной практики на кабинетную науку. Однако непременным условием для успеха этих людей на новом научном поприще должна была быть предварительная достаточная гуманитарная подготовка и последующее умение из любителей истории превращаться в мастеров историописания.
Здесь мы подходим к ещё одной весьма актуальной проблеме — значения специальной подготовки для плодотворных занятий историей. Актуальность этой темы объясняется видимой открытостью исторической науки и возможностью беспрепятственного вторжения в неё всякого рода дилетантов не только из числа политиков, но вообще из среды мало-мальски образованных (а иногда и вовсе необразованных) людей. В самом деле, на пути проникновения в историю нет таких очевидных заградительных барьеров, как, допустим, математика или языкознание (употребляем это слово в широком смысле — и как приобщение к лингвистике, и как знание чужих древних и новых языков), — барьеров, которые могли бы преградить путь в нашу науку людям неподготовленным, не получившим специального исторического образования, не прошедшим строгую школу научных занятий под руководством какого-либо квалифицированного наставника. И вот эти дилетанты берутся решать различные исторические
(233/234)
вопросы, чаще всего какие-либо глобальные проблемы вроде ниспровержения всей античной традиции, а заодно и всей истории античности, как это сравнительно недавно было проделано математиками М.М. Постниковым и А.Т. Фоменко.
Не историки, но обладатели высоких научных званий, приобретённых на других поприщах, они смущают умы людей неискушённых, которые теряются в догадках, как та молоденькая девушка, которая, после соответствующего звонкого анонса в программе радио- и телепередач звонила на кафедру античной истории Ленинградского университета и серьёзно спрашивала «А был ли всё-таки на самом деле Юлий Цезарь?» Как тут не вспомнить о высказывании одного немецкого учёного, которое выдающийся русский историк В.С. Иконников поставил в качестве эпиграфа к своему капитальному труду «Опыт русской историографии» (т. I, кн. 1, Киев, 1891) «Vielleicht keine Wissenschaft hat mehr von dem Dilettantismus zu leiden als die Geschichte» — «Быть может, ни одна наука не обречена была так страдать от дилетантизма, как история».
Итак, плодотворность научных занятий в истории напрямую зависит от соответствующей профессиональной подготовки, от дальнейшего постоянного совершенствования того, кто стремится стать настоящим специалистом Но из каких, собственно, аспектов складывается мастерство историка? Нам представляется, что речь здесь должна идти о нескольких планах или уровнях. Один — это овладение собственно историческим знанием (к примеру, в античности — знанием фактов греческой и римской истории), равно как и знанием необходимых вспомогательных дисциплин (для антиковеда — это, во-первых, древние языки, греческий и латинский, затем различные предметы источниковедения — археология, эпиграфика, нумизматика, древняя историческая традиция, греческое и римское государственное право и пр.).
Другой и более высокий план — это овладение методологией исторического исследования, что предполагает умение работать с источниками (читать и воспринимать информацию древнего текста или археологического памятника), критически оценивать и отбирать достоверные свидетельства, реконструировать с их помощью события прошлого и, наконец, давать им истолкование и определять их место и значение в более общем историческом процессе. При этом, как правильно указывал Р. Коллингвуд, надо отчётливо представлять себе, сколь специфическим является постижение прошлого, изучение событий уже состоявшихся, ушедших в небытие и не локализуемых более в реальном пространстве и времени. Поэтому и применяемая для познания прошлого методология отличается своим, особенным качеством, и она не может быть ни методологией математики, ни методологией каких-либо других естественно-научных дисциплин.
Ещё более высокий уровень исторического творчества отличается способностью к концептуальному осмыслению исторического процесса и отдельных явлений прошлого. Как правило, эта способность формируется у историка при глубоком изучении избранного периода в сочетании с размышлениями о более общем развитии, навеянными знакомством с идеями и произведениями особой отрасли философии — философии истории. Последняя развивается совокупными усилиями философов, стремящихся осмыслить жизнь человеческого общества (укажем, к примеру, на Аврелия Августина, а в более новое время — на Гегеля, Маркса, Ницше, Шпенглера), и некоторых историков, имеющих вкус к более общим построениям (Геродот, а из новых — Ф. Гизо, Р. Коллингвуд, А. Тойнби). Насколько интересными и плодотворными могут быть стремления историков осмыслить прошлое с более общих теоретических позиций, показывают примеры Т. Моммзена, Эд. Мейера и М.И. Ростовцева, привнёсших в историографию концепции циклического развития, естественной смены эпох (в Европе — античности и нового времени) и конструктивного синтеза цивилизаций — Запада и Востока (у Ростовцева специально применительно к контактным зонам Причерноморья и Передней Азии — эллинства и иранства).
Наконец, ещё один аспект творческого совершенства историка — художественное мастерство. Выше мы много уже говорили о том, сколь важное место в исторической работе, в реконструкции и интерпретации событий прошлого занимают фантазия, образ, эмоциональная реакция. Понятно, что оформление исторической работы, творимое посредством устного (лекция) или письменного слова (сочинение), невозможно без тщательной литературной или, как говорили в старину, риторической отделки. Ведь только надлежащее художественное изложение способно выразить и донести до слушателя или читателя тот сотворённый историком образ прошлого, без которого оно и не представимо и не постигаемо. Не случайно, что все крупные историки были замечательными мастерами слова — и Геродот, и Тацит, и Карамзин, и Ключевский, и Тарле. Знакомство с их трудами не только служит делу исторического образования, но и доставляет высочайшее эстетическое наслаждение. Конечно, нам теперь трудно судить о том, в какой степени эти корифеи исторической науки были на высоте также и как ораторы. Но, к счастью, нет недостатка и в современных примерах. Для людей моего поколения образцами высокого ученого красноречия навсегда останутся
(234/235)
лекции профессоров Ленинградского университета Сергея Ивановича Ковалёва и Семёна Бенциановича Окуня. Разумеется, такой уровень ораторского мастерства, который демонстрировался этими выдающимися учёными, не каждому по плечу, но стремиться к совершенству своей речи обязан всякий. Косноязычие, устное или письменное, — если и не грех, то всё-таки огромный недостаток для историка.
Сказанного, нам кажется, достаточно, чтобы представить себе, сколь своеобразна и непроста наука истории и сколь разнообразны и прихотливы могут быть её извивы, представляемые ею картины прошлого и суждения о бывших некогда событиях и деятелях. И всё это именно потому, что она — не только наука в обычном смысле слова, но и весьма своеобразное искусство. А сколь нетривиальны могут быть подходы и наблюдения в этой науке, об этом можно судить по предлагаемым ниже двум примерам из области античной истории.
II. Демократия и империализм в античной Греции. ^
1. Термин и понятие империализма прозрачны: слово это, усвоенное новыми европейскими языками, происходит от латинского корня imperium, что означает высшую военную власть, а также территорию, или страну, подчинённую этой власти; соответственно искусственное новолатинское образование imperialismus обозначает — цитируем, для примера, русское издание «Карманной энциклопедии The Hutchinson» — «политику расширения власти и правления за пределы собственного государства». Этим не исключается возможность научного перетолкования этого понятия, как то было сделано В.И. Лениным, для обозначения высшей, монополистической стадии новейшего капитализма. Однако такое ленинское перетолкование понятия «империализм» не является обязательным и уж, во всяком случае, не может служить препятствием для обычного словоупотребления.
2. Хотя термин изобретён в новое время, сама политика империализма (в общепринятом смысле слова) стара как мир, — во всяком случае, как цивилизованный мир. В самом деле, империалистическая политика была распространённым явлением в античном, греко-римском мире, т.е. в эпоху первой европейской цивилизации, и уже в первом её временном или локальном варианте (в данном случае более т очноеопределение необязательно) — у греков. Греческое и римское общества были родственными образованиями, но греческое общество раньше достигло стадии расцвета и оказало сильнейшее воздействие на становление древнего Рима. Не удивительно, что как во многом другом, так и в случае с фундаментальными понятиями военной власти и территориальной державы латинскому корню находится греческий прототип — arche, что как раз и значит «начало», «власть», а также «(подчинённая этой власти) территория», «держава».
Но политика империализма была не просто известна античному миру — она была ему интегрально присуща, ибо сформировавшаяся у греков в VIII-VI, а у римлян в VI-IV вв. до н.э. так называемая классическая цивилизация, приняв за норму общинно-городской уклад жизни и гражданский статус для соотечественников, одновременно определила рабский удел для всех иноплеменников, неэллинов или, соответственно, неримлян, которым она усвоила презрительное наименование варваров. Иными словами, первая европейская цивилизация была с фасадной, блестящей стороны — гражданским обществом, но в своём более темном основании, что бы ни говорили теперь против формационного учения, — чистой воды рабовладельческой структурой.
Опытным путём найдя для себя оптимальный путь развития, радикально решив свои социально-экономические проблемы за счёт рабства иноплеменников, античность обеспечила своим гражданам максимум благоприятных условий — освобождение от тягот физического труда, необходимое материальное обеспечение и невиданный объём досуга, следствием чего стал невероятный подъём гуманитарной культуры. Но этим же античность обрекла себя на постоянные завоевательные войны, которые одни только могли обеспечить непрерывный приток необходимой рабочей силы — рабов. Более того, тем самым была заложена опасная мина под самый фундамент античной цивилизации: когда к исходу старой эры Римская империя, вобравшая в себя к тому времени весь античный мир, достигла естественных границ и приток рабов-иноплеменников прекратился, между тем как деморализованное применением рабского труда свободное население не желало замещать рабов в производстве, пробил роковой час для этой цивилизации, и она стала клониться к упадку и гибели.
3. Всматриваясь более пристально в греческую историю, мы убеждаемся, в какой большой степени она была пронизана империализмом, как сильно все её внешние свершения были сопряжены с завоевательной империалистической политикой, с непрерывным наступлением греков на периферийные земли и народы. Вот первый этап этой политики — Великая колонизация VIII-VI вв., в ходе которой за счёт соседних народов — фракийцев, скифов, туземных племён Малой Азии, древних сицилийцев и италиков — греки
(235/236)
решили все материальные проблемы, связанные с формированием нового, гражданского общества. Вот другой этап — Греко-персидские войны (500-449 гг.), которые греки сумели превратить из оборонительных в наступательные, в ходе которых благодаря наплыву военнопленных-рабов экономика греческих городов окончательно становится рабовладельческой. Вот ещё один, заключительный этап — завоевание Александром Македонским Азии и Египта (334-325 гг.), что имело следствием ещё одну невиданную по масштабу колонизацию греками чужих территорий и длительное подчинение их власти многочисленных народов Востока.
И параллельно всему этому мы можем наблюдать, как реальное империалистическое противостояние греческого мира миру окружающих народов сопровождалось выработкою шовинистического противоположения находящихся на высокой ступени прогресса эллинов и стоящих вне норм цивилизованной жизни варваров. Это противоположение, заметное уже у ранних греческих писателей — Гомера, Архилоха, Гераклита, отчётливо прослеживается у авторов классического времени — Эсхила и Геродота, пока, наконец, не достигает своей кульминации у Эврипида и особенно Аристотеля, выступивших с обоснованием естественной предназначенности эллинов быть господами, а варваров — быть их рабами.
4. Если верно, что империализм был живительным нервом античного гражданского общества, то это положение тем более приложимо к той социально-политической системе, которую справедливо принято считать социологической нормой этого общества, — к античной демократии в том виде, как она была представлена в древних Афинах. Действительно, Афины одними из первых в греческом мире вступили на классический путь развития. Решающим моментом в этом плане стало законодательство Солона (594 г.), запретившее долговую кабалу, гарантировавшее впредь всем афинянам свободное состояние и, тем самым, ориентировавшее афинское общество на использование рабов-иноплеменников. После реформ Клисфена (508 г.) афинский народ окончательно становится суверенным носителем власти в государстве, а соответственно и ориентирует всю деятельность этой власти на защиту своих интересов, на удовлетворение своих нужд, — иными словами, придаёт всей государственной политике отчётливо выраженную социальную направленность.
Мы можем шаг за шагом проследить, как реализовывалась эта направленность. Уже при Клисфене, в конце VI в. до н.э., первые войны с соседями нового, демократического Афинского государства завершаются выводом на захваченные земли (на Саламин и Эвбею) первых же военно-земледельческих колоний-клерухий, преследовавших двойную цель — решение аграрного вопроса в Афинах и закрепление за ними новых территорий.
В следующем столетии, после решающих побед над персами и создания под главенством Афин Делосского морского союза (478/7 г.), афинский народ, по наущению своих руководителей (в частности, если верить Аристотелю, по совету устроителя новой лиги Аристида), очень скоро стал использовать выгоды от нового положения в своих социальных целях, и в первую очередь — для введения за счёт новых доходов (прежде всего, союзной подати) оплаты всех должностей, вследствие чего до 20 тыс. граждан (из всех 30-35 тыс.) стали получать содержание от казны. И тогда же отчётливо проступили черты великодержавности в политике афинян по отношению к союзникам: попытки Наксоса и Фасоса выйти из союза были без церемоний пресечены, и оба города были примерно наказаны (лишились своих вооружений и части земель).
Но наиболее полно эта политика Афинского государства, которую с полным правом можно назвать социал-империалистской, развернулась в середине V в., когда афинскую демократию возглавил Перикл. С одной стороны, правительство Перикла щедрой рукой осуществляло раздачи народу: помимо жалования за несение государственной службы, народу стали выплачивать (по-видимому, именно тогда) театральные деньги; дабы предоставить заработок тем, кто в нём был заинтересован, в городе были развёрнуты большие строительные работы; нуждающихся в земле выводили в колонии на территории союзных городов.
С другой стороны, и именно поэтому, была ужесточена политика Афинского государства в отношении союзников: увеличивалась сумма подати, которую они должны были платить в союзную казну, находившуюся в распоряжении афинян; ограничивалось местное самоуправление, города ставились под контроль афинских чиновников и в них нередко устанавливались афинские гарнизоны; на территории союзных городов выводились афинские колонии, для чего без церемоний экспроприировались лучшие земли; наконец, без пощады подавлялись любые сепаратистские выступления (пример — суровая расправа с Самосом в 440-439 гг.).
Афинский народ чувствовал и вёл себя как неограниченный властелин в делах с союзниками. Критики афинской демократии, — и откровенные недруги вроде автора приписываемого Ксенофонту трактата «Афинская полития», и консервативно настроенные сторонние наблюдатели вроде Фукидида или Исократа, — сопоставляли политику Афин в отношении союз-
(236/237)
ников с тиранией, и это, если верить Фукидиду, готовы были признать, устами своих лидеров, даже сами афиняне.
Всего лишь естественным продолжением этой великодержавной союзнической политики были агрессивные действия афинян за пределами опекаемого ими политического единства, в рамках остального греческого мира и сопредельных с ним варварских стран. Их целью было достижение полного политического господства в греческом мире, и они последовательно шли к этой цели в течение нескольких десятилетий, пока, наконец, в конце V в. их напор не был остановлен мощным блоком консервативных греческих государств во главе со Спартой. Даже и в следующем столетии, едва оправившись от поражения, нанесённого им спартанцами, афиняне пытались возобновить свои наступательные действия, однако ослабленному государству было уже не под силу проведение, как любят говорить немцы, политики большого стиля.
5. В заключение подчеркнём значение исторического опыта античности. Классическая древность была видом элитарной цивилизации, а афинская демократия — наиболее ярким её цветком. Однако политического и культурного совершенства эти исторические образования достигли форсированным путём, посредством империалистической политики завоеваний и порабощения периферийных варварских народов или даже более слабых соплеменников. Использование такого метода бумерангом отразилось на судьбе как афинской демократии, так и всей античности: возвышение Афин было остановлено отпором со стороны остальных эллинов, а существованию античного мира в целом положило конец победоносное контрнаступление варваров в V в. н.э.
III. Проблема тупика в истории (к оценке исторического места античной цивилизации). ^
1. Давно признано образцовое значение античности — латинского языка как важной пропедевтической ступени в филологическом образовании, античного искусства как нормы прекрасного, древнегреческой философии как неиссякаемого источника идей и т.д. Очевидна полезность обращения к опыту античности и для историка: в силу большой отчётливости разработанных античностью политических форм и обилия письменного материала греко-римская древность является идеальным полем для знакомства с важнейшими историческими процессами и явлениями в их выпуклой, но сравнительно простой форме. Так обстоит и с кардинальной исторической проблемой оценки общего развития человеческого общества и места в этом вечном движении отдельных цивилизаций. Античность, ввиду полноты и законченности её исторического бытования, доставляет для рассуждений на эту тему богатейший материал.
2. Недостатка в предшественниках в этом занятии нет, и потому интересно познакомиться с намеченными ранее подходами и общими высказанными в новое время суждениями о сущности и судьбе античной цивилизации. В начальную эпоху нового времени, во времена европейского Возрождения и Просвещения господствующим было преклонение перед греко-римской древностью, признание созданной ею культуры классической, нормативной. Однако с формированием, под влиянием грандиозных социально-политических и экономических перемен на рубеже XVIII-XIX вв., нового, исторического подхода при оценке общественного бытия изменилось и отношение к античности.
Сначала Гегель определил языческую греко-римскую древность как важную, по сути дела первую ступень в самораскрытии высшего духовного начала — абсолютного духа, в постижении человеком свободы. Затем Маркс и Энгельс, модифицировав историческую концепцию Гегеля, заменив в качестве определяющего критерия состояние духа на состояние экономики, определили античную форму собственности и античный рабовладельческий строй как первую ступень в том ряду социально-экономических формаций, который составляет развитие цивилизованного, т.е. обладающего классовой структурой и государственным навершием общества до его взрывной трансформации в высшую систему социализма. Наконец, видные представители немецкой политэкономической мысли И.К. Родбертус и К. Бюхер, ещё более упростив схему европейского экономического развития, определили античность как форму домашнего (ойкосного), натурального хозяйства, предварявшего более развитый тип средневековой городской экономики, которая в свою очередь была предварением национального хозяйства нового времени, при котором товарно-денежные отношения — эта главная пружина динамической жизни — достигли наивысшего, полного развития.
Внутренняя логика этого концептуального движения очевидна, как понятен и главный его итог — признание античности важной первой, но всё-таки именно потому и более примитивной формацией, чем европейское средневековье и, тем более, новое время. Положим, Гегель продолжал восхищаться красотой античного искусства, Маркс, также человек классического воспитания и образования, признавался в невозможности объяснить тот удивительный факт, что грече-
(237/238)
ский эпос, мифология и искусство продолжают оказывать чарующее воздействие на современного человека, но Бюхер уже не задавался такими вопросами, а новоиспечённый бюхерианец, лидер послевоенного англо-американского антиковедения М. Финли откровенно и прямо настаивал на примитивном характере греческой историографии и греческой истории. Между тем, если не поразительная красота греческого искусства, то исключительное совершенство римского права, как нельзя лучше подошедшего к нуждам нового времени, должно было бы заставить задуматься названных выше представителей европейского историзма над удивительным феноменом совершенства античной культуры при примитивном социально-экономическом строе греко-римского общества (аргумент, выдвинутый в полемике с Бюхером великим немецким историком Эд. Мейером).
Ещё один критический по отношению к античности подход был продемонстрирован рядом историков-медиевистов, в частности, видным специалистом по истории средневековой Франции профессором А.Д. Люблинской. В своём общем курсе европейского средневековья, который я имел удовольствие слушать в качестве студента Ленинградского университета в начале 50-х годов, она обращала внимание на то, что античность практически кончила тем, чем начало средневековье, — простым парцеллярным хозяйством полусвободного земледельца. И она подводила своих слушателей к вопросу: а в чём, собственно, тогда состояло значение античной эпохи? И следует ли здесь вообще говорить о каком бы то ни было историческом значении, коли в самой фундаментальной области — в сфере социально-экономических отношений — творчество античности практически равнялось нулю: как начали при Гомере с мелких земледельческих хозяйств, так тем и кончили в период Поздней Римской империи. Отсюда был уже только один шаг (который, правда, делала не сама Люблинская, но некоторые её ретивые ученики) до признания античности вообще лишним этапом в истории человечества. Между тем и здесь для охлаждения страстей достаточно было бы вспомнить о том, что средневековая Европа унаследовала от поздней античности не только плуг и навыки земледельческого труда, но и города, которые отнюдь не все были разрушены при вторжении варваров, и монастыри, остававшиеся очагами просвещения, а главное — книжную культуру, этот высший элемент цивилизации.
3. В этой связи, прежде чем говорить о судьбе, постигшей античную цивилизацию, полезно будет ещё раз напомнить о главных её достижениях, которые не просто и не только остались объектами восхищения для ценителей красоты, но стали интегральными элементами позднейшей европейской культуры. Это, во-первых, развитие города как главной экономической и социальной ячейки общества; это, далее, формирование гражданского общества с его институтами самоуправления, с выработанными им понятиями патриотизма, свободы и демократии; это, затем, драгоценные для человека и отнюдь не забытые последующими поколениями успехи в области культуры — в сферах архитектуры и изобразительного искусства, письменности и литературы, философии и истории, математики и медицины и т.д.; это, наконец, явление христианства, наложившего сильнейший отпечаток на всё последующее духовное развитие человечества. Высота этих достижений и их неумирающее значение для всей европейской, а через европейское посредство и для всей человеческой истории ясны и не требуют специальных доказательств.
4. Но здесь является, наконец, роковой вопрос: если успехи античной цивилизации были столь велики, то как объясняется, что она так плачевно кончила? Объяснение этому видимому противоречию надо искать в стечении неблагоприятных для этой цивилизации обстоятельств — губительных последствий внутреннего изначально усвоенного качества и дополнительного разрушительного воздействия извне, а именно — великого переселения народов.
В самом деле, формирование любой цивилизации свершается не по заранее принятому плану, а опытным путём, и на этом пути любое общество (как и любой человек в своей жизни) ищет лучших решений и находит их не без труда, и, даже найдя, не всегда может просчитать все последствия своего выбора, которые могут оказаться для него небезопасными. Так было и с античностью (мы в данном случае имеем в виду прежде всего греческую историю, поскольку римская по существу строилась как подобие и продолжение дела греков). После неудачного опыта с крито-микенской цивилизацией греки новую свою, собственно классическую цивилизацию строили на общинно-городской основе, обеспечив гражданскому своему населению максимум привилегий за счёт рабства иноплеменников. Именно благодаря этому удалось создать для граждан такое материальное обеспечение и такой объём досуга, каких не знало ни до, ни после никакое другое общество, что и стало основанием невиданного подъёма гуманитарной культуры.
По этому пути пошли позднее и римляне, и всё шло более или менее благополучно, пока античный мир располагал возможностями для осуществления жизненно необходимой для него империалистической политики — наступления на варварскую периферию.
(238/239)
Когда же, к исходу старой эры, представлявшая этот мир Римская империя достигла предела в своём расширении, — на западе и юге вышла на естественные рубежи (на западе — Атлантический океан, а на юге — африканская пустыня), а на севере и востоке наткнулась на непреодолимое сопротивление многочисленных и воинственных народов (на севере — германцев, на северо-востоке — скифов, под которыми можно понимать и протославян, а на востоке — иранских племён), — тогда пробил роковой час. С прекращением завоевательных войн остановился приток питавших античное хозяйство рабов, начался застой, а затем и упадок традиционного рабовладельческого хозяйства, причём ситуация стала вдвойне безысходной ввиду невозможности привлечь к восполнению рабочей силы свободное население, которое было совершенно деморализовано многовековым использованием в производстве рабского труда и не желало обращаться ни к какой производительной деятельности.
Так обозначился тупик в одной из самых основных сфер жизнедеятельности античного общества — в сфере экономики. Последствия были самые катастрофические: свёртывалось традиционное, основанное на использовании труда рабов, крупное хозяйство в городах и сельской округе; возможности заменить рабов в крупных городских мастерских на свободных рабочих, как было сказано, практически не существовало, а аналогичного рода попытка заменить рабов в крупных сельскохозяйственных угодьях на полусвободных или даже свободных мелких арендаторов-колонов привела лишь к дезорганизации и натурализации аграрных отношений. Особенно опасными были упадок городов, этих главных опор античной цивилизации, разрыв связей между отдельными городскими центрами и целыми областями и начавшаяся, вследствие этого, дезинтеграция Римской империи.
Мало того, к тупику экономическому добавился политический тупик. С одной стороны, естественный, в силу непрерывных войн, рост значения армии и военачальников, а с другой — ощущавшаяся гражданским обществом, в условиях возраставшей внутренней и внешней нестабильности, потребность в установлении твёрдого порядка, особенно сильная под впечатлением рабских восстаний вроде спартаковского, привели к установлению в Риме военной диктатуры, власти военных предводителей-императоров, постепенно, при Цезаре, Августе и их преемниках, развившейся в настоящую монархию абсолютистского типа. Это означало конец полнокровной гражданской жизни, с народными собраниями, с демократическим выбором должностных лиц и таким же решением всех важных для государства вопросов. За установление порядка общество заплатило лишением свободы и, как следствие, упадком гражданского духа, растущим абсентеизмом и всеобщей деморализацией. Прав был Монтескьё, когда указывал на утверждение в Риме деспотизма как на одну из главных причин последовавшего морального упадка, а затем и гибели античного общества.
Заключительным в ряду тех моментов, которые предуготовляли крушение античной цивилизации, явилось распространение христианства, знаменовавшее настоящее духовное перерождение древнего общества. Возникшее естественным образом в начале новой эры в Палестине из смеси иудейского мессианизма и выработанной греками нравственной философии, во главу угла поставившее веру в Помазанника Божьего, призванного свершить духовное обновление мира, а главное, утешить и спасти всех страждущих, христианство как нельзя лучше подошло к умонастроению античного мира, утратившего перспективу и надежду собственными земными силами выбраться из той исторической трясины, в которую он всё более погружался. В ту же сторону, в объятия новой религии утешения, сулившей своим прозелитам спасение в этом мире невзгод, толкало античное общество и всё более возраставшее предчувствие глобальной мировой катастрофы, порождённое грозным натиском на границы Империи воинственных соседей-варваров.
Христианство дало утомлённому своими печалями и страхами античному обществу необходимое духовное утешение и ободрение, но оно повернуло взоры людей от земли к небу, от гражданской и военной службы — к службе богу и церкви. В этой смене добродетелей, или, как мы бы сейчас сказали, духовных ценностей, в этом переключении духовной энергии с мирских дел на служение богу, нередко сопровождавшееся прямым уходом из светской жизни в монастырь, другой выдающийся представитель европейского Просвещения Эд. Гиббон также не без основания усмотрел одну из причин последовавшей гибели античного мира.
Теперь должно быть понятно, в какой большой степени крушение античной цивилизации было подготовлено её, так сказать, внутренним изъяном, её собственной формационной бесперспективностью. Нашествие варваров, приобретшее неодолимый размах в V в., имело, таким образом, скорее значение окончательного толчка, нанеся последний удар уже клонившемуся к гибели организму. При всём том, не следует преуменьшать значение этого внешнего вторжения, без которого европейская цивилизация могла бы ещё долго находиться в состоянии пагубной стагнации.
5. В заключение укажем на напрашивающуюся метафорическую параллель — схожесть судьбы
(239/240)
реальной античной цивилизации с судьбою мифологической Атлантиды, поскольку обе оказались обречены на гибель вследствие внутреннего вырождения, а окончательно были сокрушены внешнею силою: Атлантида — волею богов, а античность — натиском варваров. Но как сказочная страна атлантов, так и ушедший в небытие античный мир продолжают, при всей порочности своего уклада, притягивать взоры последующих поколений красотою своих форм и преданий.
Кажущееся противоречие между высотой творческих свершений и безрадостным концом античного мира может получить достаточно обоснованное объяснение, точно так же как вполне объяснимым оказывается сохранение и унаследование новой Европой культурных ценностей павшей цивилизации. Здесь, несомненно, велика была роль христианства, одновременно продукта духовного развития античного мира, одного из орудий его сокрушения и, в своеобразной, конечно, форме, передатчика его культуры новому времени.
Но, может быть, самым драгоценным наследием античности надо считать её исторический опыт, свидетельствующий о том, что история человечества является ничем [не чем] иным как грандиозным экспериментом, где отдельные цивилизации играют роль временных вех исторического прогресса, своего рода пробных шурфов, более или менее приближающих людей к нахождению лучшей формы своего общежития.
Литература. ^
Гулыга 1969 — Гулыга А.В. История как наука // Философские проблемы исторической науки. — М., 1969. — С. 7-50.
Маркс и Энгельс 2, 3, 20 — Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. — Т. 2, 3, 20. Изд. 2-е. — М., 1955, 1955, 1961.
(/759)
Edouard D. Frolov (St. Petersburg)
Paradoxes of the history science. ^
History is one of the most ancient and closest to the man’s heart sciences. It originated in the Classical Greece and along with philosophy became a scientific basis for a humanitarian culture, which highlighted the antique world as the one of a worldwide significance. Since then history has remained the most important and, at the same time, the most open element in a humanitarian knowledge, being highly honoured by both scholars and common people. The author, being a historian of the antiquity and a lecturer at the St.-Petersburg University, considers history to be a special science trying to prove it through his study of the antique civilization.
1. History as a science and art. History is a science of the mankind’s past, which expresses, mainly, the course of events From Thukydides and Herodotus to Mommsen, Karamzin, Solovyov and Klyuchevsky, all the well-known historians attached the primary importance to reconstructing and expounding both chronological and political history. The historical research is special for its being close to arts, as an antipode of science. The following facts prove this. 1) A historian deals with the facts which are both real (they have really taken place) and not, and at the same time imaginary (they disappeared a long time ago). A historical fact doesn’t exist apart from the survived sources, but it is only an image in itself. 2) Since the Neo-Kantians the people have been discussing what history should study: the events which have taken place, or the laws which have evoked them to life. What kind of a discipline is then history – descriptive or scientific? The Neo-Kantians considered history to be idiographic discipline, which describes particular events. Though the real historian should both describe and interpret facts, he has to advance from merely discovering and describing a fact to closely investigating its essence as an element of a larger development that is laying down a law. 3) To study an event means to reconstruct it, first of all, that is always based on the conception and imagination of a historian and, therefore, imparts some sense of ideality to the science. 4) A historian in his/her work uses both logical and figurative techniques, he should not only think over the material but picture it in his/her imagination as well. A historian’s creative activity differs from that of a painter’s one – in fact, it is based on the real prerequisites, being controlled by logic and having perception as its object. 5) It is impossible for a historian to reconstruct the past without the empathy, and a special attitude towards it. It is necessary to use the following rhetoric techniques which were applied in ancient period the expressiveness of presentation, richness of language, and the beauty of style. There are no objective evaluations available in the science of history. A historian is an antiquarian (a collector of facts), a designer and a painter. 6) Experiencing the influence of his time, a historian bases himself on the epoch he lives in. He meets practical and political demands of the social environment through his education and social experience, defining an axiological (evaluative) aspect (a need of self-expression and compensation). A personality of a historian is of a great importance by itself.
History is an open discipline. It is much easier to learn it, as compared to mathematics or linguistics. It makes it possible for some dilettantes to compose pseudohistorical issues (e.g. the mathematicians M.M. Postnikov and A.T. Fomenko).
2. Democracy and imperialism in Ancient Greece. The policy of imperialism has become an integral part of ancient Greek society since the 8th – 6th centuries В.С. as well as ancient Rome society since the 6th – 4th centuries В.С. At that time the compatriots normally accepted the communal-municipal way of life and status of a citizen, while the foreigners (barbarians) turned to be slaves. The first European civilization represented a civil society, being at the same time a slave-owning system. By finding the optimal way and solving its social and economical problems at the expense of slavery, the antiquity succeeded in providing its citizens with maximum of various favourable conditions, such as excuse from physical labour, material welfare, and plenty of leisure time – all that resulted in an immense growth of humanitarian culture. Yet, at the same time it threw itself into the wave of constant wars, that supplied it with an ever-growing number of slaves. A powerful mine was laid under the base of the whole civilization when the old Roman
(759/760)
Empire, having absorbed all the ancient world, ran up its natural boundaries, this definitely put an end to the inflow of slaves The civilization, therefore, ceased to exist.
3. The problem of a deadlock in history (to the assessment of the historical place of ancient civilization). Due to completeness and perfection of its historical existence, the antiquity provides a great deal of material to be widely discussed. The Renaissance and the Enlightenment were both enchanted by the Graeco-Roman antiquity and considered its culture to be normative and classical one. But as the new historical approach had come into being in the 18th – 19th centuries, the attitude towards antiquity radically changed. It was declared as the first and most important period, yet being a far more primitive formation, as compared to the European Middle Ages and the subsequent Modern Age. It was claimed that ancient culture was surprisingly perfect, whilst it was found being developed under a very primitive socio-economic regime (Ed. Meyer). The great achievements of antiquity, such as the development of the city-state, as the main economical and social unit, formation of a civil society with its self-governing institutions and the ideas of patriotism, freedom and democracy, considerable progress in development of culture and arts, written language and literature, philosophy and history, mathematics and medicine, Christianity, which has had a powerful influence on the further cultural development of the whole of mankind. Then what were the reasons that caused this civilization to fail? It is, probably, the concatenation of the most unfavourable circumstances that did cause its death – namely ruinous inner processes and destructive external influence (the Great migration of nations).
Any civilization passes through certain stages of gaining its own experience, rather than merely develops, according to the previously accepted scheme. After the failure of Creto-Mycenaean civilization it was the Greeks that built up the classical one, based on a communal-municipal structure and a slave labour. As soon as the economy found itself in a deadlock, thus causing the decay of the cities, as the major signs of ancient civilization, this civilization is doomed to fall. The disintegration of the Roman Empire began It also reached a political deadlock. As the importance of the army grew and the society needed rigid discipline, this resulted in establishing the stratocracy in Rome, that gradually developed into the absolute monarchy. The society lost its freedom and ended in general demoralization Dissemination of Christianity signified the real spiritual degeneration of ancient society. The cultural values changed and the spiritual energy shifted purely from secular concerns to divine service.
Perhaps, the most valuable heritage of antiquity is its experience, in view of the fact, that the history of mankind is nothing else but a grandiose experiment where the individual civilizations are but temporary milestones of a historical progress, the so-called prospecting holes, which can be of some help to people in finding the best form of their communal life.
наверх
|