П.П. Азбелев

Кудыргинский сюжет.

// СПб: 2010. 60 с. ISBN 978-3-98709-277-4

1. Памятник.

Кудыргинский валун (Рис. 1, 2), найденный в 1925 г. на могильнике Кудыргэ в мог. 16 с погребением ребёнка, [4] всегда привлекал исследователей уникальностью гравированного на камне изображения. История его интерпретаций не раз приводилась в литературе; со времён фундаментального труда А.А. Гавриловой существенно новых точек зрения на валун и гравировку не появлялось, [5] лишь уточнялись те или иные позиции.

(5/6/7)

Установленных фактов о кудыргинском валуне два.

Во-первых, валун, как и большинство погребений могильника, относится к кудыргинскому этапу, т.е. ко времени Первого и Восточного тюркских каганатов; это согласуется с архаичностью конского убора, различимого на гравировках (и на валуне, и на резной миниатюре с накладки седла из мог. 9). Показательно, что хотя в кудыргинских могилах найдены стремена, всадники, изображённые на гравировках, ими не пользуются. Подобная ситуация обычна для раннетюркского времени — ср. изображения

Рис. 2. [на стр. 6]
Кудыргинский валун и мог. 16 могильника Кудыргэ (по А.А. Гавриловой).

(Открыть Рис. 2 в новом окне)

тюркских и согдийских всадников на раскрашенных рельефах гранитного погребального ложа в гробнице сабао Анцзя в Чанъани, 570-е [6] гг.: в сцене парадного характера — без стремян, в сценах конной охоты — то со стременами, то без них (Anjia tomb 2003: 23, 28, 31, 35). Хотя на практике именно стремена стали технологической основой тюркского могущества, — они ещё редки на изображениях раннетюркского времени, и сравнительно немногочисленны в погребениях. [7]

Говоря об архаичности кудыргинских изображений, следует обратить внимание и на стрижку конских грив в виде трёх длинных, тонких, сильно наклонённых вперёд зубцов (Рис. 3). Сама по себе идея украсить конскую гриву особой стрижкой и нагривниками обычна для кочевников, но гривы древнетюркской эпохи отличаются от более древних тем, что «зубцов» всегда три. Это — новая, очень устойчивая черта, и источник её, кажется, может быть выяснен.

Кудыргинские изображения, относительно ранние среди прочих тюркских, поразительно сходны с распространёнными в предшествующую эпоху в Китае фигурками фантастических существ вроде быка (иногда и свиноподобных) с тремя шиловидными рогами на загривке, всегда склонёнными вперёд (Рис. 4); это, по-видимому, фантастическая разновидность носорога си / xi. [8] Глиняные фигурки подобных существ иногда находят в китайских памятниках первой половины I тыс., и называют «стражами гробниц»; между собой они различаются отдельными деталями и степенью схематизации. Гребень из трёх

(9/10)

длинных шипов — устойчивая деталь, повторяющаяся во всех вариантах образа. На кудыргинских изображениях с валуна и седельной накладки стрижка грив ещё очень близка к этому вероятному прототипу. [9] Аналогичная статуэтка есть в экспозиции Британского музея (ОА 1936,1012.24). Лондонский экземпляр (Рис. 4, 2) особенно интересен наличием остатков росписи, изображающей седло — это усиливает предлагаемое здесь сопоставление. В позднейшей тюркской иконографии такие гривы чаще изображали уже в виде трёх низких и широких в основании зубцов, следуя, возможно, палеоэтнографической реальности. Судя по петроглифическому рисунку из Шалкобы (Рис. 3, 4), где лошадь показана в маске (как на кудыргинском валуне) и, несмотря на стрижку гривы, с «воротником», заставляющим вспомнить о таштыкских «фигурах-лопастях» (подробно о них: Панкова 2008) — то есть относительно раннему, это упрощение произошло вряд ли позднее VII в.

Есть некоторые указания на то, что ассоциация лошади с мифическим «носорогом», с его иной разновидностью, отличающейся размещением рогов не на загривке, а на хребте, проявлялась в рисунках южносибирских племён задолго до древнетюркского времени. Речь об известном оглахтинском петроглифическом изображении коня с тремя вертикальными штрихами на спине, относящемся к скифской эпохе (сводку прорисовок см.: Советова О.С., 2005, с. 19, рис. 3). В своё время О.С. Советова уже сравнивала эти «зубцы» с конскими гривами (1987, с. 141); позже она вслед за К.В. Вяткиной решила, что так обозначены «рудиментарные крылья» (Вяткина К.В., 1961, с. 191; Советова О.С., 2005, с. 44), однако на известных памятниках крылья никогда не изображены по три (только по одному или по два), так что сопоставление трёх оглахтинских отростков на конском хребте с тремя рогами-шипами на спине у фантастического китайского «носорога», полагаю, более основательно. [10]

Парадный убор, дополняющий облик лошади рогами и «превращающий» её в то или иное фантастическое существо, хорошо известен по пазырыкским материалам — именно в этом контексте, обогащённом приведёнными южными аналогами, и нужно, по-видимому, рассматривать как оглахтинские, так и древнетюркские изображения. Вместе

(10/11)

взятые, китайско-оглахтинские и китайско-кудыргинские параллели дают основание считать, что ассоциация коня с мифологическим рогатым существом опиралась не только на кочевнический, но и на китайский бестиарий; в каждую эпоху эта ассоциация актуализировалась — и в древнетюркскую эпоху материализовалась в общепринятом «стандарте» стрижки конских грив, по сравнению с роскошью пазырыкских уборов — предельно упрощённо.

Нарочитый архаизм кудыргинских изображений, выявляемый приведёнными аналогиями, был, как будет показано ниже, одним из знаковых явлений своего времени.

Во-вторых, валун относился к детскому погребению, — по реконструкции А.А. Гавриловой, основанной на тщательном изучении полевых наблюдений: «Для ребёнка было специально изготовлено миниатюрное каменное “изваяние”, поставленное в изголовье посередине западной стенки могилы, лицом на запад, а затем упавшее лицом вверх, головой внутрь; в таком положении оно и было обнаружено» (Гаврилова 1965: 19). Поминальные ограды, расположенные поблизости, не сопровождались ни изваяниями, ни простыми стелами, так что возможность вторичного использования в данном случае минимальна.

С этими двумя тезисами исследователи обычно не спорят, [11] но в интерпретации как самого валуна, так и сюжета, представленного на гравировке, единства нет. Ниже обсуждается прежде всего общая трактовка валуна и сюжет гравированной «сцены коленопреклонения». Этот разбор потребует прикоснуться и к более общим проблемам, от решения которых зависит понимание обсуждаемого памятника.

[4] «Могила 16 находилась в северной части северного холма, рядом с овальными кладками без могил, ориентированными с С на Ю, размерами 1,80×1,45 и 1,85×1,25 м. Над могилой овал из камней, 1,75×1,5 м, ориентированный с С на Ю. Под юго-западной частью овала — могила размером 48×72 см, ориентированная по длине с З на В. В могиле на глубине 82 см раздавленный череп и кости грудного ребёнка, положенного головой на З. Над черепом на глубине 58 см валун из буро-зеленоватого песчаника высотой 40 см. На широкой грани изображение мужского лица, на оборотных, узкой и широкой, гранях изображение сцены коленопреклонения. Валун представляет собой миниатюрное каменное “изваяние”, лежавшее личиной вверх, головой внутрь могилы. Вещей при скелете нет» (Гаврилова 1965: 18; в цитате опущены ссылки на таблицы).

[5] В изложении А.А. Гавриловой: «Н. Мавродинов приписал её культу предков, а А. Коллаутц отнёс её к погребальным аттрибутам древнего шаманизма (Kollautz, 1955). Ещё более конкретно толкует эту сцену Л.Р. Кызласов (1949, 1964) — как шаманский обряд погребения ребёнка. Другое толкование дали ей С.В. Киселёв и Л.П. Потапов. Киселёв (1951, стр. 499) считает, что подобным образом показано преклонение бедных перед богатыми и знатными. Потапов (1953, стр. 92) утверждает, что в этой сцене отражены отношения между племенами тогдашнего общества — подчинение одного племени другому, что подтверждается и орхонскими надписями. В бородатой же личине авторы видят изображение лица знатного мужчины (Киселёв), или лиц подобных лицам воинов на каменных изваяниях Алтая, или мужского божества Йерсу (Кызласов)». А.А. Гаврилова в целом присоединилась ко мнению Л.П. Потапова (Гаврилова 1965: 19). В изложении В.А. Могильникова (в разделе «Тюрки» соответствующего тома «Археологии СССР»): «Сцена коленопреклонения получила различную интерпретацию у исследователей. С.В. Киселёв считал, что в ней показано преклонение бедных перед богатыми [Киселёв С.В., 1951, с. 499]. Л.Р. Кызласов трактует её как шаманский обряд погребения ребёнка [Кызласов Л.Р., 1949; 1964а, с. 37], А. Коллаутц отнёс её к погребальным атрибутам древнего шаманизма [Kollautz A., 1955], а Л.П. Потапов и А.А. Гаврилова видят в ней отражение подчинения одного племени другому [Потапов Л.П., 1953, с. 92; Гаврилова А.А., 1965, с. 19-21]. Приведённые А.А. Гавриловой аргументы и заключение её, что в этой сцене отражены успехи тюрок-тугю вскоре после выхода их на историческую арену, выглядят, по нашему мнению, наиболее убедительно» (Могильников 1981: 39). Расшифровку ссылок внутри цитат см. в цитируемых изданиях.

[6] Северочжоуский сабао Аньцзя (Anjia; иное возможное чтение — Ань Це, An Qie; в наших изданиях встречается неверная транскрипция Ань Цзе), китайский вельможа согдийского происхождения, умер в 571 или в 579 г. (Anjia Tomb, 2003: 111; Lerner, 2005: Table 1, note 1; p. 35).

[7] См. о типах стремян: Азбелев 2008б: 61-62; о значении жёсткого седла со стременами в раннетюркской истории: Азбелев 2010б: 83-84.

[8] В китайском понимании носорога размещение рога именно на носу не акцентируется, зато в составе соответствующего иероглифа есть ключ «бык». Благодарю А.Б. Старостину за синологическую консультацию.

[9] На Рис. 4, 1 воспроизведена деталь статуэтки из эрмитажного собрания (ГЭ ОВ ЛК-1); поступление 1926 г. из Музея Штиглица (МШ 20618). Приношу благодарность Т.Б. Араповой за любезное разрешение использовать изображение этой фигурки.

[10] Показательно, что иногда у мифических китайских «носорогов» наряду с гребнем изображены и крылья, вовсе не редуцированные (Рис. 4, 5).

[11] За редким исключением. Так, А.С. Суразаков и за ним В.В. Горбунов оспорили вывод А.А. Гавриловой о принадлежности валуна к детскому погребению: «“Изваяние” это явно переиспользовано... все известные алтайские изваяния, в том числе и кудыргинское, изображают взрослых мужчин, т.е. для детских памятников они не характерны», а потому «мы не можем опираться на те данные обряда, что зафиксированы конкретно в захоронении №16» (Суразаков 1994: 46-47), или: «То, что кудыргинское изваяние было найдено в могиле, указывает на факт его вторичного переиспользования. Сама могила не имеет ничего общего с тюркскими погребениями этого памятника. Изваяние же изначально стояло у поминальной оградки» (Горбунов 1998: 128, прим. 1). Как видно из цитат, авторы на основе априорной интерпретации оспаривают анализ полевых наблюдений. Такой подход методически неверен, не говоря уже о том, что ожидать от погребения младенца соответствия тюркскому всадническому обряду по меньшей мере странно.

наверх