П.П. Азбелев. Древние кыргызы. Очерки истории и археологии.

назад | оглавление | далее

Глава IV. Сложение и развитие кыргызской культуры:
минусинские чаатасы как историко-культурный источник.

IV. 2. Арбанский чаатас и проблема раннекыргызских памятников.

С 1986 по 1991 гг. Среднеенисейская экспедиция ЛО ИА АН СССР/ИИМК РАН проводила систематические исследования на небольшом чаатасе в урочище Арбан на правом берегу р.Тёи, чуть выше известного Фёдорова улуса (Аскизский р-н Хакасии). Памятник получил полевой индекс Арбан II; за пять лет он был исследован практически полностью — возможно, остались незамеченными детские погребения на периферии комплекса, не имевшие никаких внешних признаков. Раскопки производились согласно методике, разработанной М.П. Грязновым (Грязнов 1961) и впервые применённой к чаатасам Л.П. Зяблиным при исследованиях в Гришкином логу (Зяблин 1965). Методика предусматривает поэтапную расчистку и разборку развалов каменных наземных сооружений, а также многоуровневую фото- и графическую фиксацию; при грамотном и последовательном применении эта методика полевых исследований обеспечивает полноту и достоверность реконструкции первоначального устройства раскопанного памятника (см. также: Трифонов 1985). В 1994 г. Д.Г. Савинов, возглавлявший в ту пору Среднеенисейскую экспедицию, и я, руководивший работами на памятнике [1], подготовили исчерпывающую публикацию материалов раскопок, однако статья “Арбанский чаатас” почему-то не была опубликована своевременно; учитывая определяющее значение этого памятника для изучаемых в настоящей работе вопросов, я приведу здесь основные характеристики комплекса (Табл.____).

(Табл.____). Арбанский чаатас: схема пространственного соотношения объектов. 1-7 — основные объекты (номера на плане соответствуют номерам сооружений); 8 — место находки модели стремени; 9 — впускная могила IX в.; 10 — детский могильник.

Арбанский чаатас — один из самых маленьких памятников этого типа. Его основой был таштыкский склеп (соор. 3), к северу от которого располагались как бы по углам вытянутого ромба четыре ограды кыргызского времени, весьма небольшие, две со стелами (соор. 2 и 5) и две — без стел (соор. 1 и 4), несколько детских могил, две из них — с особыми наземными конструкциями (соор. 6 и 7). В южную часть склепа было впущено всадническое погребение IX в., повредившее конструкции входа и западную часть южной стены склепа (без признаков ограбления), а с юга к склепу примыкал комплекс детских могил с небольшими каменными выкладками. Между детским могильником и склепом стояла невысокая каменная стела; к чему она относилась (ко впускной могиле или к конструкциям входа в склеп), выяснить по полевым наблюдениям не удалось. Могильная яма в сооружении № 5 (со стелами и с типично кыргызской могилой) точно сориентирована с каменными стенками надмогильной конструкции, что необычно для малых чаатасов и укзаывает на синхронность могилы и возведённой над ней ограды (обычно ограды возведены спустя какое-то время после погребения и не сориентированы с могильной ямой). «Минимальность», «элементарность» Арбанского чаатаса позволила чётко проследить его пространственную структуру и понять принцип взаиморасположения объектов: каждой погребальной ограде соответствовала поминальная ограда со столбом в центре, располагавшаяся в 8-12 м к ССВ; погребению со стелами (с трупосожжением) соответствовал помин со стелами, могиле без стел (с трупоположением) — помин без стел.

Важно отметить взаиморасположение соор. 3 и 4: склеп и ограда стояли рядом на расстоянии полуметра; сложенные из плит стенки были возведены с одного уровня и сохранились на высоту 0,4-0,5 м — несомненно, кыргызская и таштыкская кладки были очень близки по времени, фактически синхронны. Это значит, что арбанский склеп — поздний среди других памятников этого типа, а кыргызские ограды — наоборот, ранние.

IV. 2. 1. Арбанский чаатас. Таштыкский склеп.

Как известно, каждый таштыкский склеп своеобразен; это естественно, ведь их строили реже, чем это было бы нужно при господстве обычая индивидуальных захоронений; однако существует ряд признаков, общих для всех склепов. Арбанский склеп демонстрирует отступления и от этих общеташтыкских норм.

Так, одна из особенностей арбанского склепа состоит в том, что его каменная конструкция представляла собой ограду. Если обычно каменная обкладка склепа обгорает при его сожжении, то здесь на камнях не было ни малейших следов огня, а при расчистке было видно, что плитовая кладка рухнула уже на сгоревший и даже местами присыпанный землёй склеп. Таким образом, Арбанский же склеп имел не традиционную плитовую обкладку, а воспроизводящую её ограду высотой до семнадцати слоёв плитняка, сложенную после сожжения самого склепа и потому частично перекрывшую угли. Далее, некоторые погребения представляли собой заведомо неполные кучки пережжённых костей — выбраны пять-шесть крупных кальцинированных обломков, с ними лежат фрагменты двух-трёх разных сосудов и обломок маски, в ряде случаев заменённый специально изготовленными плакетками из той же гипсовидной массы, прямоугольными, в форме губ и т.п. Вдоль непотревоженной северной стены камеры обнаружен целый ряд таких “неполных” (“парциальных”) погребений, среди которых, прямо напротив входа располагалось погребение с целой и почти неразрушенной маской, уложенной на кучку пепла. (Табл. ... )

Э.Б. Вадецкая в статье об арбанских масках (Вадецкая 2001) предполагает, что "в северной половине камеры пепел мог быть помещен в куклы, исходя из свободного размещения кучек и отсутствия посуды", но это неверно: погребения у северной стены были перекрыты толстым бревном клети, сползшим и прикрывшим их от жара; дно склепа здесь не прокалилось, так что неполнота погребений — не следствие их выгорания; будь там «куклы» (т.е. погребальные манекены с помещёнными внутрь кремированными останками), от них хоть что-то да сохранилось бы, но ничего подобного не наблюдалось; а вот «частичные» погребения располагались ровной и безусловно неслучайной цепочкой. В статье Вадецкой есть и другие ошибки. Отпечатки ткани или кожи на обороте масок однозначно трактуются как следы «кукол», хотя в ряде случаев очевидно, что это лишь следы кожаных или матерчатых тампонов, которыми гипсовидную массу уминали в снятую с лица форму, причём носы, судя по сохранившимся кое-где характерным углублениям, продавливались изнутри пальцами; достоверных остатков погребальных манекенов в склепе не было вовсе. Неточна характеристика конструкций; завышено число погребений в сосудах; спорна трактовка ряда фрагментов из гипсовидной массы как «подставок». Как следствие, неверен и общий вывод: «трансформация культурных традиций не коснулась конструкции памятника и слабо отражена в ритуалах». Э. Б. Вадецкая, будучи несомненно лучшим знатоком таштыкских древностей, рассматривала имевшиеся у неё неполные сведения об арбанском склепе с точки зрения «канона», соответственно трактуя фрагментарные данные, тогда как на Арбане как раз «канон»-то и нарушен.

Необычен инвентарь склепа: в нём не найдено ни одной пряжки, хотя обычно их приходится по нескольку штук на каждый склеп. “Амулеты” в обычном таштыкском смысле этого понятия отсутствовали, вместо них нашлись скверной сохранности бронзовые пластинки с дырочками и с неровными краями (Табл....). Не было и обычных витых цепочек, зато нашлось несколько экземпляров вотивных железных удил. Необычен был и состав керамики — по сравнению со наборами посуды в других склепах он оказался очень беден формами и особенно декором: среди орнаментов абсолютно преобладал нанесённый различными интсрументами опоясывающий декор с доминантным элементом — парой “усов” или полуволют, расходящихся от разрыва в пояске (Табл....). Некоторые сосуды перед помещением в склеп были разбиты, а черепки разложены по разным погребениям склепа. Как верно заметила в упомянутой выше статье Э.Б. Вадецкая, можно усмотреть некоторое сходство арбанской таштыкской посуды с набором из весьма поздних склепов Михайловского могильника на реке Кие. [2]

Наиболее интересна находка миниатюрной железной модели стремени. Вещь сломана, но основные признаки “читаются” вполне безусловно. Корпус выгнут из прутка сечением (2-2,5)х(2-2,5) мм, он завершался 8-образной петлёй; подножка плоская, чуть оплавленная, без какого-либо подобия "нервюры"; её длина 35 мм, ширина 9-10 мм и толщина 2-3 мм; при переходе от корпуса к подножке подработаны углы (Рис. 32: 17). Значение этой находки весьма велико. С одной стороны, ею завершается дискуссия о том, существовала ли в таштыкское время традиция моделирования стремян (и, следовательно, были ли таштыкцы знакомы со стременами вообще); с другой стороны, эта модель открывает новые возможности для хронологических поисков.[3]

Бытует мнение, по которому металлические стремена с 8-образной дужкой воспроизводят ременные петли, использовавшихся вместо стремян и ранее; это вполне приемлемая логика — если ко времени появления стремян такие петли и впрямь существовали в Южной Сибири и Центральной Азии, то они сильно облегчили восприятие идеи металлических стремян, они могли повлиять и на появление широких подножек, но дело-то в том, что всё это не имеет никакого отношения к хронологии типов металлических стремян и их моделей, воспроизводящих прототипы до мелочей. Металлические стремена появились у центральноазиатских и сибирских кочевников именно как следствие знакомства с соответствующей дальневосточной традицией. В этом убеждают все достоверно ранние находки саяно-алтайских стремян с пластинчатыми петлями: как уже не раз указывалось, они прямо и непосредственно имитируют дальневосточные (корейские или китайские) эталоны. Если стремена с 8-образными петлями и восходят к ременным петлям, то изготавливать их из металла стали никак не раньше, чем познакомились с металлическими стременами вообще. Другой вопрос — когда именно.

Хронология стремян в настоящее время в целом разработана. Принципиально важно датировать модели по воспроизводимым ими типам, а не наоборот, как это пытался делать Л.Р. Кызласов (1960: 140). Приведённые им находки из эрмитажной коллекции (1960: 138 — рис.51: 9,10) являются не моделями, а детскими стременами и представляют легко датируемый тип предмонгольского времени (Амброз 1973: 87; Савинов 1984: 133-134; Степи Евразии...1981: 132 — рис.26: 11; 245 — рис.72: 23, 43, 44, 64, 91; рис.74: 3,4,5). Арбанская же находка — именно модель, а не детское стремя, и она имеет чёткие датирующие признаки, позволяющие уверенно говорить о времени изготовления модели и, соответственно, о датировке склепа. Это первый случай, когда таштыкский склеп можно датировать с опорой на независимую хронологическую систему, а потому имеет смысл рассмотреть данную ситуацию подробно, на фоне общей хронологии стремян.

Если бы модели, подобные арбанской, встречались часто, если бы они были найдены в склепах вроде сырского или изыхских — то появление стремян у таштыкцев действительно следовало бы увязать с активностью ранних тюрков на севере Центральной Азии. Но арбанский склеп — очевидно позднейший, арбанское стремечко уникально, и если оно и представляет какую-то собственно таштыкскую традицию, то лишь традицию вотивного моделирования как таковую; говорить о раннем появлении стремян у таштыкцев арбанская находка оснований, конечно же, не даёт.

Д.Г. Савинов, сосредоточившись на сопоставлении линий развития петельчатых и пластинчатых стремян, предложил датировать арбанское стремечко сперва "условно V-VI вв." (Савинов 1996: 20), затем VI-VII вв. (Савинов 2005), считая появление стремян у таштыкцев следствием распространения на север тюркской культуры алтайского периода ранней истории ашина (по периодизации С.Г. Кляшторного). Действительно, металлические стремена в Южной Сибири появились не ранее V-VI вв., но для датирования арбанской модели важно учитывать не общеэволюционные соображения, а конкретные датирующие признаки. И здесь на первый план выходит то, что все известные образцы безусловно ранних южносибирских стремян — кок-пашские, улуг-хорумские, кудыргинские, — имеют узкие подножки с тавровым сечением; арбанское же стремя — иного типа.

Все ранние южносибирские стремена, при всём их разнообразии, имеют ряд общих признаков, и среди них — узкие подножки: либо подквадратного сечения — у самых ранних экземпляров, либо Т-образного, у находок, относящихся к первому этапу развития собственнно стремян как серийно производимой категории вещей; эти признаки объединяют все стремена IV-VI вв. и являются датирующими (Рис.32: 1-12); как архаичный пережиток стремена с Т-образным сечением подножек встречаются и в VII в., например, в Кудыргэ (Рис.32: 13). Там же, в Кудыргэ, представлены едва ли не все остальные типы стремян древнетюркской эпохи — вскоре после того, как сама идея стремян как удобного подспорья для всадника была воспринята и прочно усвоена, механическое воспроизведение заимствованного типа прекратилось, и начался творческий поиск, следствием которого и стало такое разнообразие (Рис.32: 13-16), включавшее и новый, типологически уже более поздний вариант стремян с широкими подножками (Рис.32: 14-19).

Рис 32. Модель стремени из склепа Арбанского чаатаса (№ 17) и её место в эволюции стремян IV-VII вв. 1,2,7 — Отани, Япония; 3,5,7-9 — Корея; 4 — Северный Китай; 10-11 — Улуг-Хорум, Тува; 12 — Крохалёвка-22, Алтай; 13-16 — Кудыргэ; 17 — Арбанский чаатас, 18 — Усть-Тесь, 19 — Кривинское, Минусинская котловина. (По И.Л.Кызласову, С.И.Вайнштейну, В.А.Грачу, Т.Н.Троицкой, А.А.Гавриловой, Л.А.Евтюховой, С.В.Киселёву. 17 — рис.автора).

Все известные и правдоподобно датированные сибирские экземпляры с широкой плоской подножкой (свидетельствующей об отказе от слепого воспроизведения китайских или корейских оригиналов) относятся не ранее чем к VII в.; соответственно, не ранее этого времени была изготовлена и помещена в склеп и арбанская модель, датирующая содержавший её комплекс не ниже чем VII веком.

Таким образом, арбанская находка миниатюрной модели стремени позволяет утверждать, что в VII в. традиция сооружения склепов таштыкского типа ещё бытовала, хотя и подверглась уже неким трансформирующим воздействиям.

Э.Б. Вадецкая, основываясь на собственой версии хронологии таштыкских склепов (Вадецкая 1999: 119-129), предлагает определить время арбанского склепа несколько выше, как "конец VI — начало VII в." (Вадецкая, 2001: 144). Однако она не учитывает соотношения памятников на Арбанском чаатасе, а оно требует ещё более поднять дату. Выше говорилось о соотношении арбанских сооружений 3 и 4, указывающим на минимальность хронологического разрыва между ними; дата, полученная для склепа, практически может быть распространена и на сооружение № 4. Это позволяет перейти к рассмотрению северного комплекса Арбанского чаатаса (№№ 1, 2, 4, 5 — большие ограды, №№ 6 и 7 — детские погребения с наземными сооружениями), имея достаточно надёжный хронологический ориентир.

IV. 2. 2. Арбанский чаатас. Ограды.

Большие ограды выстроены в технике сухой двух-трёхрядной многослойной кладки — из плитняка в верхних слоях и из блоков - в нижних. На общем плане (Табл.__) видно, что ограды расположены как бы в вершинах ромба, вытянутого с юга на север. Южная (№ 4) и западная (№ 5) ограды стояли над погребениями, восточная (№ 1) и северная (№ 2) ограды могил не содержали, но в центре каждой из них располагалась небольшая яма со следами вертикальных деревянных столбов, некогда стоявших в геометрическом центре сооружения. У середины ЮЗ стенки ограды № 1 под небольшой выкладкой найден развал толстостенного сосуда, не подлежащего, к сожалению, даже приблизительному восстановлению: он полностью раскрошен камнями развала. В центре ограды № 2 среди камней забутовки ямы найдены обломки желтоватого, толстостенного, грубого кринковидного сосуда со скошенным наружу венчиком, первоначально, может быть, стоявшего у подножия вертикального столба. Очевидно, что ограды №№ 1 и 2 — поминальные, и они явно соответствуют погребальным оградам, №№ 4 и 5 соответственно. Ограды №№ 1 и 4 — без стел, сооружены в честь женщины средних лет, погребённой с разнообразным инвентарём, о котором ещё придётся поговорить в связи с вопросами происхождения кыргызских ваз (см. IV. 4). Ограды №№ 2 и 5 построены ради стандартного парного кыргызского погребения (соор.5, мог.1 — Табл.__). Комплекс должен быть признан безусловно одновременным, и хотя его дата “висит” лишь на модели стремени, эта дата достаточно надёжна — VII в.

Ситуация, открытая на Арбанском чаатасе, совершенно уникальна. Комплекс доказывает, что ограды, в течение веков возводившиеся над погребениями, в VII в. имели также значение ещё и поминальных сооружений (напомню: каменное сооружение склепа также представляло собой именно ограду, возведённую спустя какое-то время после сожжения бревенчатой конструкции). В ряде случаев раскопщики отмечали, что ограды чаатасов стоят на расплывшихся выбросах грунта из могил, то есть строились после погребения; во многих случаях отмечается также несориентированность ограды и могильной ямы — следовательно, если ориентирами служили некие астрономические или просто сезонные явления, то между погребением и сооружением над ним ограды проходило какое-то время, то есть в тех случаях, когда погребальную ограду не сопровождала поминальная, роль последней доставалась надмогильному сооружению.

Учитывая хронологию арбанского комплекса (VII в.); учитывая, что в течение полутора десятилетий этого века кыргызы жили под властью Сирского каганата; учитывая, что сиры — одно из основных телеских племён; учитывая, что одной из археологических “визитных карточек” теле являются именно поминальные ограды; учитывая, что ограды чаатасов, как теперь выясняется, были не просто надмогильными памятниками, но и весьма своеобразными поминальными оградками, — следует уверенно заключить, что погребально-поминальная обрядность енисейских кыргызов, выступающая как область существеннейших таштыкско-кыргызских различий, сформировалась под влиянием телеских, скорее всего — сирских традиций, и археологическая неидентифицированность сиров в данном случае не может быть препятствием для предлагаемых выводов. Таким образом, сопоставление арбанских поминальных оград с известными типами телеских и тюркских мемориалов укажет на конкретный источник заимствования. Подробнее других авторов классификацией поминальных сооружений занимался В.Д. Кубарев (1979; 1980; 1984).

Две поминальные ограды Арбанского чаатаса различны. Общие элементы композиции — подквадратная оградка, центральный столб, жертвенный сосудик, традиционная минусинская техника исполнения каменной конструкции. Разница в том, что у ограды № 2 в углы кладки встроены каменные стелы (одна из них с тагарской петроглифической сценой загонной охоты, другая — с окуневской личиной; ныне установлены подле Полтаковского ДК), а у ограды № 1 их нет, углы же слегка скруглены, как у склепов. Очевидно, что арбанские ограды имитируют инокультурный тип сооружений в традиционнолй для минусинских племён технике многослойной сухой плитовой кладки.

Композиция ограды №1 — подквадратная ограда с вертикальным столбом в центре — имеет соответствие в виде алтае-тувинских поминальных оград уландрыкского типа; ограда №2 — подкрадратная с вертикальными столбами по углам и в центре — соответствует структуре юстыдского типа поминальных оград (по классификации В.Д. Кубарева). Иных вариантов для соотнесения с арбанскими оградами не существует. Соотношение арбанских и алтае-тувинских оград очевидно: минусинские явно вторичны. В алтайских и тувинских оградках часто находят вещи катандинских типов; с этими оградками соотносятся изваяния с теми же реалиями. Так что заимствование не могло произойти до VII в., когда катандинские типы стали обретать значение элитных и легко заимствуемых компонентов государственных культур. Напрашивается уточнение даты Арбанского чаатаса с опорой на хронологию истории сиров, но об этом речь пойдёт особо и на большем материале.

Нет никакого сомнения, что облик кыргызских поминальных оград складывался под влиянием местных памятников. Ещё С.А. Теплоухов предположил, что тагарские ограды (по его терминологии — памятники минусинской курганной культуры), постоянно встречающиеся в Минусинской котловине, служили образцом для строителей чаатасов, стелы которых являются «как бы воспоминанием о прежних оградах минусинской курганной культуры» (Теплоухов 1929: 54). Кыргызы, воспроизводя в знакомой им таштыкской технике инокультурную идею поминальных оград, ориентировались на древние местные сооружения, как бы сглаживая инородность заимствованной традиции.

Бросается в глаза, что представленный Арбанским чаатасом ритуал чрезмерно сложен, он включает непрактичное дублирование элементов (для одного погребения строили две конструктивно близких ограды), а это очевидный признак недавнего заимствования. Следует заключить, что Арбанский чаатас зафиксировал очень ранний этап сложения известных нам по другим чаатасам кыргызских погребальных традиций; позже обряд был упрощён и стандартизирован — отдельную поминальную ограду уже не возводили, а просто надмогильную ограду строили спустя некоторое время после совершения погребения, и она, таким образом, оказывалась поминальной. Неоднократно отмеченная небрежность постройки чаатасовских оград находит себе объяснение: сооружая их, имели в виду не памятник, которому предстояло простоять как можно дольше, а конструкцию для ограниченного числа ритуальных действий, — отсюда и небрежность, ведь после совершения необходимых ритуалов сохранность ограды была уже не столь важна; потому-то стелы и не вкапывали на должную глубину, и забутовывали кое-как, отчего они быстро заваливались, придавая чаатасу характерный хаотический вид.

* * *

Таким образом, наряду с уточнением спорных вопросов хронологии памятников и культур, появляется возможность увязать зафиксированные Арбанским чаатасом культурные трансформации с активностью телеских племён в VII веке; а эта активность имеет уже хронологические ориентиры в письменной истории, что, в свою очередь, позволяет вернуться к вопросам хронологии и говорить уже не о веках, а о годах. Арбанский чаатас, как можно уже утверждать, появился как результат взаимодействия таштыкских племён с племенами телескими, активизировавшимимся после падения Восточного Тюркского каганата в 630 году, причём появился на начальном этапе этого взаимодействия, когда эклектичная смесь таштыкских традиций и телеских инноваций ещё не кристаллизовалась в новый цельный культурный комплекс. Иными словами, это памятник второй трети (середины) VII века.

Итак, материалы Арбанского чаатаса позволяют заключить следующее.

1)   Сооружение склепов таштыкского типа не прекращалось и в VII в.

2)   Начало развития чаатасовских традиций кыргызской погребальной архитектуры относится не ранее чем ко второй трети — середине VII в.

3)   Появление новой системы погребально-поминальных ритуалов было связано с влиянием традиций телеских племён, культура которых включала поминальные оградки уландрыкского и юстыдского типов.

[1] Раскопки осуществлялись группами, выделявшимися из состава Аскизского (головного) отряда Среднеенисейской экспедиции; в 1989-90 гг. на заключительных этапах работ в раскопках принимали участие школьники из археологических кружков Ленинградской городской станции юных туристов. Графическую фиксацию осуществляли художники И. Чекулаева, В.Г. Ефимов, С. Щербакова и др.; могилу соор. 5 рисовала Е.А. Миклашевич.

[2] Подробнее о Михайловском могильнике речь пойдёт ниже, в связи с найденными там вазами.

[3] Л.Р. Кызласов поспешил сообщить в печати о находке стремечка в склепе Арбанского чаатаса, но перепутал реки, указав вместо правого берега р. Тёи — р.Есь. (Кызласов 1990). Это неправильно. Автор пишет, что с арбанской находкой «споры о времени первого употребления стремян следует считать завершёнными в пользу таштыкской эпохи» — но речь-то как раз и идёт об исправлении неверной хронологии таштыкских памятников.

назад | оглавление | наверх | далее