П.П. Азбелев. Древние кыргызы. Очерки истории и археологии.

назад | оглавление | далее

Глава III. Кыргызы и народы Центральной Азии в V-VII вв.

III. 3. Гаогюйские поколения и кыргызы.

Ашина — иноэтничное, инокультурное и, вероятно, иноязычное в собственной державе (по отношению к большинству населения) племя — “геройствовали в пустынях севера” силами местных телеских племён, но жили иными интересами, нежели рядовые кочевники (ср.: Кляшторный 1994: 16-17). Многочисленные племена теле в течение нескольких десятилетий жили в составе крупнейшей державы своего времени и восприняли соответствующие государственные институты и ценности как эталон. Естественным образом стремясь к независимости, они видели её воплощённой в знакомых и понятных им формах, и их идеалом государственности стал каганат тюркского образца со всеми его признаками, в том числе и с государственной культурой, включавшей престижный предметный комплекс и величественные мемориалы с камнеписными эпитафиями, определённое устройство власти и предопределённые многими обстоятельствами государственные интересы. Этот комплекс создавался тюрками и согдийцами со вполне очевидной главной целью, каковой была и всегда оставалась прежде прочего охрана согдийских караванов — залог стабильности и процветания торговли. Эта цель вступала в противоречие с жизненными интересами рядовых кочевников — Великий Шёлковый путь обогащал лишь элиту, и племенная структура общества подталкивала младших ханов к сепаратизму, чтобы повысить свой ранг в степной иерархии и принять непосредственное участии в большом дележе. Оперативное реагирование и управление из-за необъятности территорий были невозможны, и развал Великого каганата стал неизбежен.

То, что часто называют разделением Первого тюркского каганата на Западный и Восточный, точнее было бы именовать отделением западных (среднеазиатских) тюрков от единой державы. Восточный каганат просто продолжал историю Первого, лишь изрядно сократившись и утратив значительную долю своего влияния. Западный каганат с центром в освоенном согдийцами Семиречье существовал как симбиоз кочевого и осёдлого населения и до поры был недосягаем для имперских амбиций суйского Китая. В центре же Восточного каганата, в Монголии, наоборот, никакой осёдло-земледельческой инфраструктуры не было, а Китай был рядом и всеми силами подтачивал тюркское государство, находя в этом естественных временных союзников в лице младших ханов. Сами же они уже были заражены “вирусом государственности”. И если богатую Среднюю Азию можно было благоразумно поделить, то нищую степь можно было только захватить — всю и сразу, силой подчинить соседей. Распри были неизбежны, падение Восточного тюркского каганата — предопределено. Основную роль в этом, помимо вездесущих китайских эмиссаров, должны были сыграть гаогюйские поколения — точнее, крупнейшие среди них племена, сиры и уйгуры. Гаогюйские поколения и Китай — вот две главные силы, определявшие с VII века судьбы всех центральноазиатских и южносибирских племён — в том числе и кыргызов (которые, напомню, и сами до переселения в V в. на Енисей кочевали среди раннетелеских племён).

Сложные перипетии кыргызо-китайских отношений будет удобнее рассмотреть в разделах, посвящённых событиям IX века; здесь же следует подробно остановиться на роли, которую племена сиров и уйгуров — лидеры телеской (гаогюйской) группы сыграли в истории кыргызов.

Среди всех летописных известий о кыргызах сообщение о том, что в течение нескольких лет они подчинялись “Дому Сйеяньто”, который держал там своего эльтебера “для верховного надзора” (Бичурин 1950), менее всего интересовало исследователей. Причина, надо полагать, в том, что сам этот “Дом Сйеяньто” во многом оставался загадкой. Ныне трудами С.Г.Кляшторного (1986; 1994: 41-49) этот туман рассеян, сообщения хроник и данные эпиграфических источников наконец увязаны, что и позволяет вплотную заняться разбором этого эпизода кыргызской истории и связанных с ним обстоятельств.

Племена се (сйе) и яньто, согласно китайским источникам, в IV в. кочевали в степях на восток от Ордоса; во второй половине этого столетия яньто были покорены племенем се(сйе). “Китайские историографы механически соединили два этнонима, и образовался термин сеяньто (сйеяньто)”. Иероглифом се передавалось слово, звучавшее в оригинале “сир”; если китайские хронисты, следуя традиции, продолжали использовать композитный термин “сеяньто”, то “в тюркских памятниках, соответственно законам древнетюркской этнонимики, это механическое соединение двух имён отсутствует, там упомянуто лишь главенствующее племя — сиры” (Кляшторный 1994: 45). Во времена Первого тюркского каганата сиры были одним из “вассальных” племён, жили в горах Хангая и Восточного Притяньшанья, но к началу VII в. оказалось в Джунгарии и после развала каганата оказались под властью западнотюркских ябгу-каганов. Их беспокоили свободолюбивые, опытные в военном отношении племена. В 605 году Чурын-ябгу-каган обманом завлёк в свою ставку множество вождей джунгарских кочевников и, напоив на пиру, перебил их, дабы вероломством и предательством обезглавить сильные племена. Оставшиеся без законных вождей кочевники, стремясь избежать грозящего им истребления, двинулись на восток, в Монголию. Вместе с прочими ушли и сиры, числом 70 000 кибиток (семей), во главе с неким Инанчу-иркином. Подчинившись первоначально восточнотюркскому Эль-кагану (Хйели кит. источников), сиры вскоре восстали, недовольные налогообложением. В 629 г. сиры получили поддержку Тайцзуна, и Инанчу-иркин провозгласил себя Йенчу-бильге-каганом (Инань кит. источников). Это не нравилось сильнейшему после сиров племени, уйгурам, возглавлявшим межплеменную конфедерацию токуз-огузов, но на первых порах и они вынуждены были подчиниться. Так возник Сирский каганат, унаследовавший территорию, “вассалов” и политическую роль Восточного тюркского каганата.

Источники сообщают, что сирское государство во всём подражало тюркскому, но не следует забывать и об одном важнейшем отличии. Во главе Тюркского каганата стояло иноэтничное и инокультурное по отношению к большинству местных кочевников племя ашина; во главе Сирского каганата стояло племя, входившее в число гаогюйских поколений и ранее уже пытавшееся создать независимое государство. Описывая сиров, источник отмечает сходство их языка и обычаев с хойхускими (уйгурскими), однако в списках гаогюйских поколений ранних периодов сиров нет: они, как уже говорилось, перекочевали в Джунгарию из Приордосья.

Поддержав сиров, император Тайцзун подтолкнул давние противоречия между сирами и уйгурами. На период существования Сирского каганата уйгуры стали естественными союзниками танского Китая, для которого ослабление и стравливание “северных варваров” было одним из основных императивов внешней политики. Когда после смерти Инань-кагана его сын Барс-чор (Бачжо кит. источников) захватил власть силой, сложились условия для передела центральноазиатских степей. Молодой узурпатор не сумел удержаться в рамках, приемлемых для амбициозных вождей младших племён каганата. Жестокость и беззакония Барс-чора привели к восстаниям огузских племён, и те обратились за помощью к Китаю. Тайцзун послал войско, с помощью которого организовавшие это восстание уйгуры во главе с “великим эльтебером” Тумиду разгромили сиров и устроили страшную резню. Спасшиеся сиры бежали в Джунгарию, сражались там с тюрками, состоявшими на китайской службе, а частью остались-таки в Хангае, так и не покорившись ни уйгурам, ни танскому Китаю. Позднее эта группа активно поддерживала тюрков в их борьбе за воссоздание своей государственности и во Втором тюркском каганате стала вторым после собственно тюрков племенем в иерархии нового тюркского государства.

В пору своего владычества сиры взяли под контроль и енисейских кыргызов - полагают, чтобы обезопасить свои северные тылы и вдобавок получить доступ к богатым ресурсам Засаянья. Кыргызами управлял (по летописи, осуществлял “верховный надзор”) сирский эльтебер. Единственная фраза в источнике, посвящённая этому факту, не привлекает внимания исследователей; однако это первый сравнительно долгий контакт кыргызов с носителями центральноазиатских традиций государственности тюркского типа. Енисейский народ был на полтора десятилетия включён в систему власти и управления и впервые мог усвоить некоторые принципы древнетюркского построения государства, более того - был вынужден их усваивать. Ко времени существования сирского эльтеберства на Енисее относятся и первые сообщения о кыргызо-китайских контактах; прежде, как свидетельствует хроника, кыргызы “не имели сношения со Срединным государством”. Игнорировать данный эпизод не представляется возможным.

Имеется ряд обстоятельств, косвенно подтверждающих особую роль сиров в формировании кыргызского государства. Кыргызов как равное по значению племя признали только тюрки Второго каганата — в котором именно сиры, как уже говорилось, были второй по значению этнической группой. Даже после войны 710/711 гг. тюрко-кыргызские отношения быстро пришли в норму — не указывает ли это на продолжение сирско-кыргызских связей? Когда уйгуры в середине VIII в. разгромили тюрков и воссоздали свою гегемонию, они первым делом, несмотря на сложнейшую обстановку в Центральной Азии, несмотря на то, что большие силы были брошены на подавление восстания Ань Лушаня в Китае, - отправили войско против кыргызов; не потому ли, что кыргызы в их представлениях как-то ассоциировались с сирами (теперь уже кыпчаками)? Всё это, конечно, предположения, но сам факт существования связи между кыргызами и сирами-кыпчаками кажется очевидным. Подтверждает эту связь и дальнейшее развитие событий, о чём речь пойдёт в соответствующем разделе.

Очевидно и то, что сиро-уйгурское противостояние 630-640-х гг. заложило основу для многих конфликтов в Центральной Азии. Как не следует забывать о сирах и их каганате, так не следует умалять значение и Первого уйгурского каганата, образовавшегося после событий 646 года. Это государство токуз-огузов исследователи тоже как бы не замечают, сосредотачиваясь на последовавшем воссоздании тюркской державы. Повествуя о падении Сирского каганата, хронист с удовлетворением замечает, что после этого в степи более тридцати лет подряд не было слышно “военного шума”. Это — обычное для всякого официального источника замалчивание очевидных вещей. На деле все эти годы Танская держава вела долгую и безуспешную войну с уйгурами и в результате была вынуждена согласиться на унизительный мир. Лишь тюрки в ходе борьбы за восстановление своего государства (679-687 гг.) сумели разгромить Уйгурский каганат. Таким образом, в течение полувека, с 630-х по 680-е гг., власть над степью принадлежала телеским вождям. Да и тюрки впоследствии представляли собой уже вполне телеское племя: ассимиляция элиты большинством населения началась ещё при Эль-кагане, что было поставлено последнему в вину Тайцзуном (в 629 году). Д.Г.Савинов (1984) справедливо трактует слова императора о том, что при Эль-кагане тюрки забыли обычаи предков, как свидетельство ассимиляционных процессов. Таким образом, не будет преувеличением заключить, что в 630 г. в Центральной Азии началась эпоха государств, созданных телескими племенами; именно в этом контексте нужно рассматривать и кыргызский политогенез. “Вирус государственности” проник в телескую среду от ашина и согдийцев; кыргызы “заразились” им уже от теле.

Особого внимания заслуживает историко-культурный контекст вышеописанных событий и процессов. С племенами телеской группы уже давно соотносят т.н. “погребения с конём”- большую группу всаднических захоронений. Термин “всаднические” лучше, поскольку далеко не всегда в могиле присутствуют конские кости, часто это только остатки шкуры (череп и кости ног) или просто баран, символически замещающий в ритуале лошадь; иногда в могиле вообще лишь человеческие останки, а коня символизируют предметы упряжи и сбруи. Всаднические погребения разнообразны — варьируют: устройство могилы, взаиморасположение и ориентация всадника и коня, размещение, состав и морфология инвентаря, антропологический тип погребённых,- словом, очевидно, что для исследователя здесь непочатый край работы. К сожалению, изучение всаднических могил до сих пор находится на начальной стадии, а некоторые авторы и вовсе предлагают игнорировать разнообразие всаднических могил, полагая, что различия — следствия произвольных трактовок ритуала (Худяков 1979). Последнее, как показывает приведённый выше пример могильника Кудыргэ, совершенно неправильно. За различиями в похоронном обряде всегда стоят культурные, этнические и др. различия, а за всяким “хаосом” стоит незамеченная система. Поиски таких закономерностей для саяно-алтайских всаднических могил были по-настоящему начаты лишь в 1965 г. (Гаврилова 1965), и за минувшие десятилетия даже наиболее подробные сводные труды (Могильников 1981; Савинов 1984; 1994; Овчинникова 1990) были скорее описательны, они подытоживали проделанную работу, подготавливая материал к всестороннему анализу, остающемуся ещё перспективой. Не найдены погребения собственно ашина (впрочем, их явно было не так много), не выделены сирские и уйгурские погребения (идея видеть уйгурские могилы в чаатинских катакомбах не выдерживает проверки), не говоря уже об установлении культурных различий между племенами, не имевшими собственной государственности. В ряде работ В.Е.Войтова, В.Д.Кубарева, Ю.С.Худякова и др. авторов проведена большая работа по систематизации ритуальных памятников (“поминальных оградок” и др.) Саяно-Алтая и Монголии.

Немало копий сломано вокруг исходно некорректного вопроса о том, с тюрками или с теле следует соотносить всаднические могилы; как известно, слово “тюрк” сперва было политонимом, обозначавшим объединение центральноазиатских племён, в том числе и телеских, под властью ашина, а позднее, по мере ассимиляции ашина, тюрки уже выступают как народ, по всем признакам относящийся к телеской группе.

Первая классификация всаднических могил Саяно-Алтая была предложена А.А. Гавриловой (1965) и удачно переработана в периодизацию Д.Г.Савиновым (1984; 1987). Изучаемая здесь эпоха связана в первую очередь с памятниками катандинского типа (этапа). Эти погребения А.А. Гаврилова датировала VII-VIII вв. по шёлковым тканям, имеющим западные аналогии, и связывала с образованием Второго тюркского каганата (Гаврилова 1965: 61-66, 105). Эта хронология в целом подтвердилась датированными аналогиями из Пенджикента (Распопова 1980), но уточнить её по среднеазиатским аналогиям невозможно. Д.Г.Савинов отметил, что начало катандинского этапа может быть связано не только с воссозданием тюркского государства, но и с другими событиями (Савинов 1984: 61-62; 1987: 24). Предложено связывать инновации катандинского этапа (по хронологическому совпадению) с алтайской эпопеей Чеби-хана, падением Первого тюркского каганата и с т.н. “сменой погребального обряда у тюрков”, однако конкретные причины появления новых типов изделий, по словам Д.Г.Савинова, “не вполне ясны”. Следует снять вопрос о “смене обряда”, так как сам же Д.Г.Савинов вполне убедительно объяснил соответствующую запись в источнике ассимиляционными процессами. Алтайская эпопея Чеби, как было показано выше, отразилась в культуре не прекращением, а наоборот — появлением на Алтае могил кудыргинского типа (этапа). Падение Первого тюркского каганата, как и любое другое разрушение, само по себе не могло привести к появлению чего бы то ни было, в том числе и новых типов изделий. Инновации нужно связывать с тем, что после ликвидации тюркской гегемонии открылись возможности для реализации культурно-политического потенциала телеских племён — сперва сиров, затем уйгуров — и к распространению их престижного предметного комплекса в качестве государственной культуры того или иного нового объединения степняков.

Пытаясь сгладить негативное впечатление от нерешённости вопроса об археологическом разграничении отдельных племён, Д.Г.Савинов выделил особую курайскую культуру, вобравшую в себя многие памятники катандинского этапа, и предложил называть оставившие её племена “алтае-телескими тюрками”. Народа с таким именем, конечно, не существовало. Вопрос о соотношении курайской культуры с периодизацией, разработанной на базе выводов А.А. Гавриловой, приводит к некоторому противоречию: Д.Г.Савинов принял хронологические рамки классификации, датируя катандинский этап VII-VIII, а сросткинский — IX-X вв.; курайская же культура перекрывает оба этапа, при этом не совпадая со сросткинской. Усложнённая таким образом система явно имеет целью разграничить и вместе с тем увязать историю материальной культуры с этнической историей, но решить такую проблему без свода памятников вряд ли возможно — а свода пока нет, и в силу разбросанности плохо опубликованных материалов в обозримом будущем он вряд ли появится. Сводная работа, опубликованная Б.Б.Овчинниковой, неполна и плохо проиллюстрирована — хотя как предварительная публикация она очень важна и полезна. Другие работы обобщающего характера (например: Кубарев Г. 2005) скорее ценны публикацией новых материалов и многочисленными частными наблюдениями, иногда весьма интересными, но и не более того.

Наиболее корректно говорить о катандинском этапе в развитии саяно-алтайских культур и, соответственно, о катандинском инновационном комплексе, образуемом, во-первых, общими для всех вариантов памятников типами, а во-вторых, некоторыми специфическими признаками, сочетающимися лишь с катандинскими типами. Д.Г.Савинов пишет о следующем наборе типов: серьги “салтовского типа”, бронзовые пряжки со щитком, стремена с выделенной пластиной, поясные бляхи-оправы со щелевой прорезью, S-образные псалии со скобой etc (Савинов 1984: 61). Нужно заметить, что бронзовые пряжки со щитком появились раньше и не могут поэтому счтаться инновациями катандинского этапа.; стремена с выделенной пластиной не являются специфически катандинским признаком, это общестепное нововведение VII в., появляющееся и в кудыргинских могилах. Наиболее показательными признаками, характерными прежде всего для памятников катандинского этапа, следует считать S-образные псалии со скобой и наременные бляхи-оправы со смещёнными щелевыми прорезями; самыми яркими инновациями в области погребального обряда стали захоронения в подбоях, особенно характерные для центральнотувинских памятников (Длужневская, Овчинникова 1980: 80-85) и практически не представленные в других южносибирских котловинах. Особо стоят новые типы украшений, прежде всего серьги “салтовского типа” со шпеньком в верхней части кольца.

“Катандинский этап, — отметила А.А. Гаврилова, — отличается от кудыргинского появлением усовершенствованных изделий (Гаврилова 1965: 105). Но ни характерный изгиб стержня псалиев, ни бляхи-оправы, ни шпеньки на серьгах, ни новые формы могильных ям к усовершенствованиям не отнесёшь. Отличительные черты инновационного катандинского комплекса нефункциональны и, следовательно, усвоены от каких-то предшествующих традиционных комплексов. Д.Г.Савинов отметил “некоторую цикличность” в развитии культур саяно-алтайских народов — спустя какое-то время после исчезновения какого-то культурного комплекса его традиции неизменно возрождаются, опять же в комплексе — изменившемся, но узнаваемом. Автор видит в этом проявление традиции доминирования культуры господствующего этноса, отражение поочерёдного выхода на историческую арену Центральной Азии разных кочевых народов. Так, характерные южносибирские вещи катандинского этапа VII-VIII вв. имеют серийные прототипы в центральноазиатских культурах скифского времени (Савинов 1987: 17-18).

Действительно, большинство специфических типов катандинского этапа имеет достаточно близкие (с отличиями в декоре) соответствия в материалах из более ранних местных памятников. Псалии с характерным S-образным изгибом стержня и поясные бляхи со смещённой щелевой прорезью известны среди материалов из сборов на Среднем Енисее, в комплексах саглынской культуры в Туве (Грач 1980: 34-35), но более всего — в материалах пазырыкской культуры Алтая, и в отличие от единичных находок на Енисее, здесь это серийные вещи.

“Погребение с конём, — указывала А.А. Гаврилова, — характерно для горно-степных племён, и можно предполагать, что на Алтае этот обряд погребения не прерывался с периода ранних кочевников” (Гаврилова 1965: 57). Вместе с тем всаднические могилы с пазырыкскими либо катандинскими вещами, которые по каким-либо признакам следовало бы отнести к первой половине I тыс.н.э., до сих пор на Алтае не обнаружены и, вероятно, так и не найдутся. Позднейшие пазырыкские памятники датируются около рубежа эр (Кубарев 1987: 131-132); исчезновение пазырыкских традиций связывают с экспансией хунну и/или расселением “племён 201 года до н.э.” Как уже говорилось, соответствующие памятники на Саяно-Алтае имеются, так что пазырыкцы, скорее всего, Алтай покинули. Однако сам факт существования катандинского инновационного комплекса, по многим признакам восходящего к пазырыкским традициям, однозначно указывает на то, что в течение нескольких веков “постпазырыкские / протокатандинские” традиции где-то существовали, как бы прятались, но в археологических материалах из Южнось Сибири по тем или иным причинам не проявились. Кстати, следует иметь в виду, что многие пазырыкские типы изготавливались из дерева, и вне зоны подкурганных ледовых линз или при отходе от способствующей заледенению конструкции погребений — попросту не могли сохраниться.

То, что при поиске истоков катандинского инновационного комплекса в центре внимания должны быть именно пазырыкские традиции, доказывается и некоторыми деталями устройства погребений. Так, дно катандинских могил иногда бывает двухуровневым, то есть имеет ступеньку, идущую вдоль оси могилы между скелетами человека и коня; чаще всего погребение человека устроено на нижнем уровне в гробу, в раме, в каменном ящике — это упрощённое воспроизведение схемы пазырыкских захоронений, где коня укладывали вне сруба и часто на подсыпку (отчего конская туша порой частично перекрывает основное внутримогильное сооружение). Однако бывает и по-другому — когда человек захоронен на верхнем уровне, а конь — на нижнем; эти редкие аномалии свидетельствуют о разрушении традиционного ритуала.

Стоит напомнить и о традиции устройства поминальных оградок: пазырыкские памятники сопровождаются т.н. "восьмикаменными кольцами" без погребений, хоть и несхожих с квадратными оградками древнетюркского времени по устройству, но фиксирующих существование в целом сопоставимых традиций.

Низкая вероятность обнаружения “постпазырыкских / протокатандинских” памятников требует с особым внимание отнестись к этническим определениям. Исследователи обычно не спорят с известным тезисом об ираноязычности пазырыкцев — слишком очевидны алтае-иранские аналогии (даже греческие описания гробницы Кира Великого чем-то напоминают об устройстве пазырыкских погребальных камер). По мнению С.И.Руденко, поддержанному Д.Г.Савиновым, пазырыкцы — это знаменитые юэчжи (подробно: Савинов 1984: 9-11). Однако это отождествление вряд ли можно считать сколько-нибудь основательным. В подтверждение пишут о том, что подлинный ареал пазырыкской культуры был намного шире пределов Горного и Центрального Алтая, то есть это был большой народ — а кто в то время мог быть таким большим, как не юэчжи? Подчеркну: к этой логике сводятся все аргументы в пользу отождествления пазырыкцев с юэчжами, и принять подобные рассуждения, конечно же, невозможно.

Не согласуется пазырыкско-юэчжийская теория и с данными источников. История юэчжей после начала хуннской экспансии хорошо известна по китайским источникам. Будучи разгромлены хуннами, юэчжи бежали из Приордосья на запад, где разгромили народ, именуемый сай или се — саков или серов Центрального Притяньшанья, частично переселившихся после этого на юг — быть может, в Северную Индию. На полвека юэчжи стали хозяевами Восточного Туркестана, однако в середине II в.до н.э. усуни, действовавшие по согласованию с хунну, выбили юэчжей из Семиречья, и те снова двинулись за запад, закрепившись на этот раз в Бактрии, где вскоре появилось созданное ими “владение Гуйшуй”- Кушанское царство. Всё это, повторяю, известно по летописям и вряд ли может быть оспорено. Если юэчжи — это пазырыкцы, то в Восточном Туркестане, в Семиречье и в Бактрии должны бы быть открыты десятки памятников с пазырыкскими признаками. Восточнотуркестианские степи и предгорья изучены плохо, но Семиречье и Бактрия — более или менее хорошо; ничего пазырыкского там нет. Уже одного этого хватит на то, чтобы забыть о неудачном соотнесении.

Что касается археологической идентификации юэчжей, то следует вспомнить о позиции Ю.А.Заднепровского, который предложил считать юэчжийскими подбойные захоронения, а распространённые наряду с ними катакомбные погребения — усуньскими (Заднепровский 1971; 1975). Нужно отметить, однако, что подбойные и катакомбные погребения сооружались в Средней Азии и до начала хуннской экспансии, так что вопрос об этих типах (точнее, о хронологии вариантов этих типов), должен ещё разрабатываться особо. Но пазырыкско-юэчжийскую теорию Руденко — Савинова эта недоработка никоим образом не усиливает.

Более перспективен взгляд, высказывавшийся Д.Г.Савиновым ранее и в ином контексте — сведения о расселении динлинов позволяют очертить ареал, в целом совпадающий с территорией культур “погребений с деревянными конструкциями (в камерах-срубах)” — кроме пазырыкских памятников Алтая, сюда входят саглынские памятники Тувы, сарагашенские в Минусинской котловине, улангомские (чандманьские) в Монголии, бесшатырские памятники Западного Алтая и Восточного Казахстана. В целом эти культуры предшествовали культурам “погребений (главным образом ящичных) с каменными конструкциями” и были частью евразийской общности культур скифского круга. Этот взгляд ничему не противоречит и вполне соответствует известным выводам о надэтничном характере понятия “динлин”.

Китайские источники прямо соотносят названия “динлин” и “теле” (Бичурин 1950-т.I: 314). Конечно, одной такой летописной идентификации мало, но показательнны и совпрадения в локализации отдельных групп. Так, в “Вэйлюэ” сказано, что “владение Динлин находится севернее Канцзюй” (Супруненко 1974: 237), но есть и данные от одном из телеских племён, обитавшем “на север от государства Кан” (Кюнер 1961: 38). В описании столкновений жуань-жуаней с джунгарскими кочевниками в одних источниках последние называются динлинами, в других — гаогюйцами (ср.: Бичурин 1950-т.I: 216-219 и Таскин 1984: 289-290). Другое название теле — гаогюй — переводится как “высокие телеги” и тем самым увязывается с реконструкцией теле — тегрег — тележники. В одном из пазырыкских курганах была, как известно, обнаружена разобранная высокая повозка. На этом фоне аналогии между пазырыкскими и катандинскими типами выглядят более чем естественно.

Преемственность между динлинами и теле (гаогюй), устанавливаемая по письменным источникам; преемственность между пазырыкскими и катандинскими типами и традициями, устанавливаемая археологически; соотносимость динлинов в том числе и с пазырыкскими племенами; соотносимость катандинского культурного комплекса с племенами телеской группы, — вот та система аргументов, которая позволяет корректно решить вопрос об интерпретации инноваций катандинского этапа; эта система может быть представлена наглядно:

Схема 3:

К сожалению, джунгарские памятники предтюркского времени пока недоступны; однако системность аргументации позволяет утверждать, что на территории Восточного Туркестана будут найдены комплексы с признаками, занимающими промежуточную позицию между пазырыкскими и катандинскими традициями.

Суммируя, можно заключить следующее.

1. Инновации катандинского этапа появились в результате создания собственных государств (каганатов тюркского типа) телескими племенами — сирами и уйгурами, распространявшими катандинский предметный комплекс в качестве государственной культуры.

2. Специфические признаки катандинского этапа, прежде всего обряд погребения и некоторые типы вещей, генетически восходят к традициям пазырыкской культуры алтайской ветви динлинов.

3. Всеобщими диагностирующими типами катандинского культурного комплекса являются поясные бляхи со смещённой вниз щелевой прорезью для продевания повесных ремешков, а также S-образно изогнутые стержневые псалии. Это значительно расширяет территориальные и хронологические рамки катандинского этапа.

4. Памятники, типологически и хронологически занимающие промежуточное положение между пазырыкскими и катандинскими традициями, следует искать в Джунгарии.

Неотъемлемым элементом катандинского культурного комплекса являются так называемые “поминальные оградки” — разнотипные ритуальные сооружения, с которыми связана традиция изготовления каменных изваяний. Пазырыкских соответствий они не имеют — правда, в культуре алтайских динлинов известны своеобразные “восьмикаменные выкладки” — вероятно, сходного назначения, но совершенно иные морфологически. Идея сооружения мемориалов заимствована, скорее всего, у ашина, которые, в свою очередь, унаследовали её от хорезмийских кочевников. Изваяний же ашина не делали — во всяком случае, ни одно изваяние древнетюркского типа пока не может быть отнесено к культуре Первого тюркского каганата (Войтов 1989: 5). Вопрос о происхождении этой телеской традиции, и некоторые проблемы, связанные с оградками, будут разобраны ниже, в следующей главе.

Итак, если Первый тюркский каганат был создан, по сути, пришлым племенем в союзе с согдийцами, то дальнейшее развитие центральноазиатской государственности было следствием пробуждения национального самосознания древних местных народов, словно навёрстывавших упущенное за несколько веков, прошедших со времени хуннской экспансии. Несмотря на громадную протяжённость степи, даже двум активным племенам оказывалось в ней тесно, и противостояние становилось неизбежным. История древнеетюркской эпохи — это, с одной стороны, череда кровавых противостояний, в которую втягивались всё новые и новые племена; с другой стороны, это — история развития замечательной культуры древнетюркских племён, венцом которой по праву считают каменную ритуальную скульптуру, роскошную бытовую орнаментику и руническую письменность, созданную телескими племенами путём приспособления согдийского письма к своим языкам (ашина своей письменности, судя по всему, не имели, и даже официальные эпиграфические тексты создавали на согдийском языке — по крайней мере, и на согдийском тоже).

Вот на таком культурном фоне и возникло кыргызское государство на Енисее. От незначительного эльтеберства в составе Сирского каганата — до собственного каганата, признанного даже гордыми авторами орхонских текстов — путь, пройденный кыргызами в VII в., впечатляет. Однако нужно помнить, что никаких внутренних причин для столь бурного политогенеза кыргызы не имели. Таштыкские материалы не отражают сложной общественной иерархии, нет и следов значительного имущественного расслоения, нет никаких признаков не то что государства, но и хотя бы потестарного общественного устройства. Государственность была, в сущности, привнесена завоевателями, и в конечном счёте должна была стать губительной.

назад | оглавление | наверх | далее