Б.А. Литвинский
Храм Окса в Бактрии (Южный Таджикистан).
Т. 3. Искусство, художественное ремесло, музыкальные инструменты.
// М.: «Восточная литература». 2010. 664 с.+ илл. и цв. вклейка.
ISBN 978-5-02-036438-7, ISBN 5-02-018126-9 [см. также Т. 1 и Т. 2.]
Заключение. *
[сноска к заголовку: * Заключение к 3-му тому «Храма Окса» на английском языке будет полностью опубликовано в следующем издании: ANABASIS. Studia Classica et Orientalia. Vol. I. Dedicated to the Memory of Jozef Wolski. Rzeszow, 2010.]
В процессе раскопок храма Окса было обнаружено свыше 8000 предметов, в том числе много произведений искусства и художественного ремесла. В хранилищах этого общебактрийского святилища, несомненно, когда-то находилось большое количество предметов из золота и серебра, но практически все они, за редким исключением, отсутствуют. Где же они? И.Р. Пичикян и я высказали идею, что предметы знаменитого Амударьинского клада [1] когда-то составляли часть сокровищ храма Окса. Точное место находки его было неизвестно, однако изучение отчётов русских путешественников позволило Т.И. Зеймаль и Е.В. Зеймалю утверждать, что это произошло в местности Тахти-Кобад [Зеймаль, Зеймаль, 1962] в 5 км южнее цитадели городища Тахти-Сангин с его храмом Окса. Однако в 1962 г. храм Окса ещё не был раскопан, и его наличие этими учёными не могло учитываться.
В связи с этими раскопками я вновь пересмотрел русскую литературу второй половины XIX в., а также старинные карты, что позволило извлечь новые свидетельства. Известный английский учёный Дж.Картис издал новые и ранее неизвестные материалы из английских архивов, английской и индийской прессы [Curtis, 1987]. Вся эта совокупность сообщений, в том числе русских, позволяет утверждать, что в 1876-1880 гг. (возможно, до 1886 г.) где-то в районе слияния Вахша с Пянджем местными жителями была найдена большая коллекция золотых и серебряных вещей, а также монет. Точный пункт находки определён быть не может. Предполагается следующая реконструкция происхождения Амударьинского клада. При приближении какого-то неприятеля, возможно кочевников, жрецы забрали из хранилищ золотые и серебряные предметы и монеты и тайно закопали их на берегу речной террасы (вблизи храма или же на каком-либо расстоянии от него — спор об этом в таком случае теряет смысл). Назад забрать вещи им не было суждено, а через две с лишним тысячи лет река подмыла берег, и сокровища были собраны местными жителями.
Возникает и другой вопрос: почему храм был возведён именно в этой изолированной местности с её достаточно суровыми природными условиями? П. Бернар отметил, что сооружение этого храма лежало в русле религиозной политики Селевка I и символически отражало роль ирригации в этой земледельческой провинции [Bernard, 1992, р. 509].
(454/455)
Мне представляется вполне вероятным, что место для храма у слияния Вахша и Пянджа и образования Амударьи (совокупность этих рек носила в древности название Вахш, в греческой передаче — Окс), где соединялись важнейшие речные потоки Бактрии и как бы рождалась и распределялась вода, персонифицировавшаяся в образе божества Воды и родственных божеств, было выбрано ещё и потому, что здесь, несомненно, располагалось (на месте раскопанного храма, рядом с ним или на некотором удалении) пока не найденное более раннее святилище, построенное ещё в ахеменидское время и посвящённое великой реке Окс. Многочисленность вотивов ахеменидского времени в хранилищах храма Окса, который сам датируется раннеэллинистическим временем, скорее всего, указывает на то, что эта группа вотивов накапливалась в более раннем храме, ко времени сооружения храма Окса превратившемся в руины или, по мнению заказчиков и строителей нового храма, не отвечавшем их запросам.
Политическая история Бактрии ахеменидского и эллинистического периода охватывает четыре столетия (конец VI — II в. до н.э.). Как показывает история, при всём различии этих двух эпох в политической и культурной жизни существовала нерасторжимая связь, преемственность и даже намеренное копирование ахеменидских традиций в наиболее важных направлениях, в частности в самом монументальном из искусств — архитектуре.
Раскопки на Тахти-Сангине привели к открытию комплекса храма Окса, почти полному вскрытию его сооружений и частично — фортификации цитадели древнего города, обнаружению огромного (свыше 8000 экземпляров, не считая керамики) фонда разнообразных археологических предметов, монет и памятников искусства, датирующихся временем от VI в. до н.э. до IV в. н.э. Храм Окса, наряду с Ай-Ханумом, является одним из двух наиболее важных и репрезентативных памятников эллинистической Бактрии, кардинально изменивших наши представления об её археологии, архитектуре, искусстве, религии. Материалы раскопок позволяют внести новый элемент в комплекс концепций, связанных с бактрийско-эллинистическим взаимодействием и дальнейшими судьбами эллинистической культуры, её ролью и влиянием в постэллинистическое время. Эта проблема имеет важное значение не только для Бактрии, но и для всей Центральной Азии и Индии. Она получила освещение в трудах многих зарубежных авторов, опубликованных в последнее время, причём их подходы весьма различны, см. [Sherwin-White, Kuhrt, 1993] и статьи таких авторов, как E. Will, A. Kuhrt, S. Sherwin-White, P. Briant, G. Le Rider, P. Bernard, O. Bopearachchi, A. Invernizzi, P. Leriche, B. Lyonnet, C. Rapin, M. Isameddinov, J.-F. Salles, помещённые в сб. TOPOI (Orient-Occident), 1994, vol. 4/2.
Выше мы указывали, что в храме Окса передневосточная, особенно ахеменидская, архитектурная традиция прослеживается очень ярко. Это чрезвычайно важно в связи с дискутируемой в современной науке проблемой сущности Селевкидского государства. П. Бриан сделал глубокий обзор современных тенденций в понимании этой проблемы. Одни историки, как он пишет, продолжают обращаться к идее колонизационной идеологии и практики. Вместе с тем высказываются сомнения в справедливости самого понятия «эллинизация Востока», и такой круп-
(455/456)
ный исследователь, как Э. Вилл, считал, что в настоящее время нет такого историка, который бы серьёзно верил в глубоко проникшую эллинизацию общества Ближнего Востока. В трудах других исследователей внимание сосредоточено на выявлении исходных корней непрерывавшихся локальных традиций и повсеместного континуитета экономических отношений. Сам П. Бриан в этих своих работах, как и в предыдущих [Briant, 1976, 1977; Briant, 1982; Briant, 1990], указывает на тесные связи Селевкидского государства и общества с Ахеменидским, отмечая, что следует иметь в виду связи не только с Ахеменидами, но и с ассиро-вавилонскими и эламскими предшественниками. Заключая, П. Бриан приходит к осторожному выводу: «Представляется, в эллинистический период греко-македоняне просто добавили свои традиции к мульти-этнолингвистическому состоянию. Но мы не знаем, то ли они не хотели, то ли не были способны довести всё это до единообразия, по крайней мере, сплавить всё это в нечто общее, центром чего были бы их собственные социокультурные ценности» [Briant, 1990, р. 40-41]. Раскопки Тахти-Сангина добавили новые сведения о реальном содержании этих сложнейших процессов, и мы надеемся вернуться к их анализу в последующих публикациях.
Чрезвычайно обширен репертуар находок памятников искусства. Мы не будем останавливаться на памятниках искусства ахеменидского времени, тем более что значительная их часть опубликована и детально исследована в этом томе. Отметим лишь, что среди них есть подлинные шедевры.
Мы собираемся, однако, остановиться, хотя бы вкратце, на памятниках искусства эллинистического времени и внести в необходимых случаях определённые изменения и уточнения в трактовки, которые я и И.Р. Пичикян предлагали раньше.
Среди памятников эллинистического искусства из храма Окса имеется крупная глиняная скульптура, в том числе портретная, малая бронзовая пластика, бронзовые рельефные изображения, скульптурные изделия из слоновой кости, гравированные изображения из слоновой кости и др.
Одним из самых ярких произведений искусства является рельефная голова Александра Македонского из слоновой кости — украшение устья ножен миниатюрного вотивного меча — махайры [Litvinskiy, Pichikyan, 1983, p. 67-77; Пичикян, 1983; Литвинский, 2001, с. 251, табл. 71]. Изображение анфасное, в лёгком левом повороте, голова слегка наклонена к левому плечу, овал лица округлый, глаза широко открыты. На голове — шлем из шкуры льва, причём верхняя челюсть льва венчает лоб, нащёчники имеют вид нижней челюсти. Шкура льва была наброшена на плечи. Лапы, несомненно, были на груди перевязаны геракловым узлом, но этот участок почти не сохранился.
Портрет выполнен прекрасно. Автор был талантливым художником, черты лица тонко и умело моделированы. Перед нами юный герой, в котором ощущаются воля и решительность. О том, что это именно Александр, свидетельствует вся иконографическая традиция. Особенно наглядно это видно при сопоставлении с изображениями ещё более юного Александра в Вергине.
Как известно, образ Александра воплощался прежде всего Лисиппом [Lisippo 1995 (с детальной библиографией)] и множеством других скульпторов, художни-
(456/457)
ков, торевтов, нумизматических медальеров на протяжении всей эпохи эллинизма. Имеется целая группа изображений Александра в облике Геракла. Эпизод, когда Александр якобы лично сразил огромного льва, произошедший в Средней Азии, вблизи Мараканды (Curt. VIII. 1. 11-17), дал стимул к отождествлению Александра с Гераклом. Идея такого отождествления была широко распространена уже при жизни Александра. Хотя имеются многочисленные аналогии тахти-сангинскому изображению, их конкретный общий прототип неизвестен. Хронологически Александр-Геракл из храма Окса относился к III в. до н.э.
С личностью великого полководца и его воинскими подвигами связан ещё один памятник искусства. Это большой фрагмент стенки ножен миниатюрной вотивной махайры (слоновая кость), на котором тщательно выгравирована барельефная сцена сражения конного воина с противостоящим ему пешим воином. За всадниками — другой пеший воин. Всадник, сидящий, наклонившись вперёд, на мчащемся галопом коне, держит в правой отведённой назад руке длинное копьё, которым собирается поразить обращённого к нему пешего воина. Воин прикрылся щитом и занёс над головой махайру. Задний пеший воин, обращённый в противоположную сторону, также держит щит. Лица пеших воинов сохранились: они прекрасно моделированы. Судя по оружию и одежде, оба пеших воина были персами, всадник же — греком.
Исключительно высокохудожественное изображение в целом, захватывающие экспрессия и динамизм свидетельствуют об исполнении этого барельефа не ремесленником, а искусным художником.
Анализ этой сцены привёл к заключению, что она является репликой части изображения битвы Александра Великого с персами, запечатлённой во многих произведениях искусства (Plin. NH. XXXV. 93, 110). Реально для сопоставления можно привлечь сцены этой битвы на Сидонском саркофаге [Winter, 1912; Von Graeve, 1970], мозаике из Помпеи [Winter, 1909; Andreae, 1977] и в живописи в македонской гробнице в Левкадии (Наос) [Klinch, 1920], а также некоторые произведения искусства из Вергины. На основании иконографического анализа я высказал мнение, что тахтисангинский рельеф относится к последней четверти IV в. до н.э. [Litvinsky, Pichikian, 1997, p. 17]. Однако последующий анализ некоторых деталей убедил меня, что эту дату надо изменить. Дело в том, что противостоящий Александру перс держит в руках овальный щит с вертикальным срединным ребром. Это типичный щит типа «тюреос». Такие щиты появляются в Греции в начале III в. до н.э. [2] Следовательно, вся сцена могла появиться на свет не раньше этого времени, а скорее, около середины III в. до н.э.
Среди глиняных скульптур выделяются два глиняных скульптурных портрета с диадемами. Они выполнены с огромной художественной экспрессией и выразительностью. Манера изображения мягкая и пластичная. Лица и головы великолепно моделированы, все детали переданы уверенно и точно.
Обе скульптуры очень различны. Спокойной созерцательности, характерной для одного портрета, нет в другом. Совершенно различны типы лица, отличаются
(457/458)
и детали. Перед нами изображения двух различных моделей, воспроизведённых в реалистической манере.
Реалистичность изображения, наличие индивидуальных характеристик — все это свидетельствует, что обе рассматриваемые головы являлись скульптурными портретами.
Отсюда закономерен вопрос о том, кто именно был воспроизведён на этих скульптурах. Мнения авторов раскопок по этому поводу разошлись, что отразилось на наших предварительных публикациях. В конце концов И.Р. Пичикян пришёл к заключению, что это изображены два царя, отец и сын, а конкретно — Селевк I и Антиох I [Пичикян, 1991, с. 192-194].
Я проделал специальное детальное сопоставление скульптурных голов из храма Окса с портретами селевкидских царей на монетах, геммах, в круглой скульптуре. Это сопоставление привело к заключению, что тахтисангинские скульптуры на самом деле не являлись портретами селевкидских царей. Одну из этих голов, фотография которой была опубликована, такой авторитет, как Р. Фляйшер, включил в группу, которую он обозначил “keine Seleukiden” [Fleischer, 1991, S. 90, 142]. Но и сопоставление с портретами на греко-бактрийских монетах показывает, что сходство этих голов с монетными портретами носит скорее стилистический характер, специфические совпадения есть лишь в причёсках на монетных портретах Евтидема I (ок. 230 — 200 г. до н.э.). Но вся трактовка голов на греко-бактрийских монетах принципиально отлична как в целом, так и в деталях. Отсюда заключение: скульптурные головы из храма Окса, скорее всего, портреты каких-то мелких эллинистических династов или же местных греческих правителей конца IV — III в. до н.э. [3]
Прекрасна эллинистическая скульптура стоящего обнажённого мальчика с головой, повёрнутой к левому плечу. И.Р. Пичикян решил, что это скульптура Аполлона, ссылаясь при этом на перевязь, идущую от правого плеча через грудь к левой стороне фигуры, — он счёл её предназначенной для подвески лука — обычного атрибута Аполлона [Пичикян, 1991]. В результате дополнительного исследования я пришёл к иному заключению. В детально разработанной иконографии Аполлона эта скульптура не находит сколько-либо близких аналогий. Скульптура из храма Окса воспроизводит фигуру мальчика с мягкими, лишёнными мускулатуры формами. Как это часто бывало в эллинистической скульптуре, голова его непропорционально велика. Перевязь через правое плечо — нередкий атрибут детских скульптурных фигур, к ней порой крепились разные амулеты. Таким образом, это, скорее всего, фигура мальчика или, быть может, Эрота. Датировка этой скульптуры — III-II вв. до н.э. К этому же времени относится серия глиняных женских скульптур.
Имеется и серия бронзовых и серебряных произведений искусства. Таков бронзовый медальон в виде кружка с отогнутым назад кольцевым бортиком. Благодаря отверстию в верхней части бортика медальон мог подвешиваться, а благодаря стерженьку-шпильке в нижней части — вставляться в подставку. На ли-
(458/459)
цевой стороне рельефно изображён профильный мужской бюст вправо. На голову надет шлем беотийского типа с нащёчниками. Портрет передаёт суровое и решительное выражение лица персонажа. Изображение на медальоне — и это видно с первого взгляда — следует иконографической схеме передачи на греко-бактрийских монетах, однако выполнено на несравненно более низком художественном уровне. Так, лицо трактовано значительно более грубо и обладает не встречающейся на греко-бактрийских монетах тяжеловесностью. Явно ощущается определённое сходство с монетными портретами Евкратида I, однако имеются и определённые различия. Можно полагать, что изображение на медальоне не является точной копией монетного портрета, а сделано, скорее всего, «по мотивам» монетного портрета одного или даже нескольких греко-бактрийских царей с добавлением деталей, которые мастер мог видеть в реальной жизни. Дата: II-I вв. до н.э.
Наряду с этим, по-видимому, местным изделием ремесленного характера имелись и высокохудожественные произведения, изготовленные профессиональными талантливыми художниками. Таковы, в частности, фигурка Марсия на алтаре с греческой надписью — посвящением от имени Атросока. Алтарь, надпись и фигура датируются II в. до н.э. Марсий изображён в гротескном образе Силена. Это обнажённый лысый старик с непропорционально большой головой, вислым животом, играющий на двухствольном авлосе [Литвинский, Виноградов, Пичикян, 1985, с. 84-94].
Упомянем также серебряную позолоченную пластину с рельефным изображением Гелиоса в лучистом нимбе. Изображение выполнено с замечательным мастерством. Юношеская голова, посаженная в фас, с незначительным отклонением направо, с кудрями, ниспадающими ниже уха. Глаза переданы обобщённо, пухлые губы выступают над округлым подбородком. Общий контур лица округлый, шея полная. От головы отходят, чередуясь, длинные и короткие лучи в виде стрелок — всего их двенадцать.
Этот тип изображений Гелиоса сложился уже в IV в. до н.э. и стал обычным в 333-304 гг. до н.э., получает широкое распространение. Тахтисангинский Гелиос находит многочисленные аналогии в скульптуре, архитектурной пластике, торевтике, ювелирных изделиях, коропластике. Особенная близость отмечается к изображениям Гелиоса на терракотовых «вотивных щитах» «из гробницы Эротов» в Эретрии [Vollmoeller, 1901, fig. 8; Cat. New-York, 1980, 153, fig. 93]. Собранные многочисленные аналогии позволяют датировать Гелиоса из храма Окса III в. до н.э., скорее всего, его первой половиной.
В храме Окса найдены и другие произведения эллинистического искусства, но мы не можем здесь даже вкратце охарактеризовать каждое из них. Отметим лишь обнаружение почти полусотни звеньев составных костяных флейт. Это настоящие греческие авлосы. Следовательно, на берегах Окса не только в огромных театрах (Ай-Ханум) ставились греческие трагедии, но и звучали прекрасные греческие мелодии [Литвинский, 2006 (см. ЗВОРАО II (XXVII), в Библиографии нет)].
Таким образом, сокровищницы храма Окса хранили целую серию произведений эллинистического искусства, привозных и изготовленных в Бактрии, причём в местной эллинистической скульптуре прослеживается влияние школы Лисиппа. Многочисленные находки ножен парадных греческих мечей открывают но-
(459/460)
вые возможности в изучении греческого вооружения. Отдельные предметы материальной культуры, в частности изготовленные из слоновой кости ножки мебели с основанием в виде лапы льва, также следуют греческим образцам.
Великолепие этого крупного храма, богатство его сокровищ с неизбежностью вызывают ассоциации с западноэллинистическими храмами, порождают гипотезы о наличии храмового хозяйства, не только религиозной, но и политической и экономической роли храма Окса.
Материалы раскопок чрезвычайно важны и при обсуждении некоторых других общеисторических проблем, на которых мы здесь, к сожалению, не можем остановиться. Сопоставление храма Окса с Ай-Ханум показывает их принципиальные отличия. Ай-Ханум — это греческий город с преобладающим эллинским населением, думающим, говорящим, пишущим и читающим на греческом языке, почитающим эллинских богов. Количество местных жителей — бактрийцев здесь было ограниченно, и они, очевидно, были полностью эллинизированы. В архитектуре переплелись эллинские, древневосточные и бактрийские элементы. На Тахти-Сангине было бактрийское население, исповедующее местную религию, но частично и греческое, несомненно, двуязычное. На определённых участках духовной и материальной сферы заметны внедрение эллинских элементов и греко-бактрийский синтез. В архитектуре храма Окса очень сильны передневосточные, особенно ахеменидские, традиции, греческие же были выражены в каменных модификациях: алтарях и капителях колонн.
Культы и ритуалы эллинистической Бактрии только начинают изучаться. Проблема религиозных представлений и культов, связанных с храмом Окса, необычайно сложна. Наличие двух атешгахов, вероятно, указывает на культ бога воды и культ царского огня. У современных зороастрийцев в их храмах лишь один постоянно действующий главный алтарь огня; по-видимому, в древности ситуация была иной. О конкретных формах этого культа можно судить по позднезороастрийским сочинениям, древним и средневековым источникам, религиозной практике современных зороастрийцев Ирана и Индии. В свете нашего исследования храм Окса был центральным или одним из центральных храмов огня целой области. Культ огня не являлся единственным культом храма. В храме на каком-то этапе были установлены и греческие алтари типично эллинистической формы. Здесь осуществлялось почитание и греческих божеств. Бактрийские культы и ритуалы мирно уживались с греческими. Сам факт такого радикального дуализма многозначителен.
Очевидно, в Бактрии существовали три зоны эллинизации. Первая зона — районы компактного расселения эллинов в полисах и военных колониях, где вся культура была однотипна айханумской. Вторая зона охватывала территории, прилегающие к греческим городам, и характеризовалась тесными эллинско-бактрийскими этнокультурными и религиозными контактами. Здесь возможны две модели. Первая — включение в контекст инокультурной среды отдельных элементов эллинской культуры без их (существенного) переосмысления. В Бактрии достаточно широко распространились греческий язык и письменность [Schmitt, 1990, S. 53]. Вторая модель связана с внутренней трансформацией (разного рода и сте-
(460/461)
пени) семантического содержания тех или иных образов, обычаев или обрядов. Один из вариантов этой модели — соотнесение инокультурного явления с изоморфным явлением в данной культуре и включение его в систему этой культуры в неизменном или незначительно изменённом виде с тем же или гибридным содержанием (пример — вотив Атросока) [Литвинский, Виноградов, Пичикян, 1985]. И наконец, третья зона, где в местную среду проникали только отдельные элементы эллинской материальной и духовной культуры. На территории Бактрии и примыкающих областей это были некоторые архитектурные детали (особенно каменные базы колонн, кровельная черепица), керамика и др. Речь идёт не только об импорте, но о заимствовании и распространении форм и техники. Выработанные в зонах эллинистического влияния типы строительной техники и архитектуры, например эллинистическо-центральноазиатской фортификации [Rapin, Isameddinov, 1994], сыграли важную роль в дальнейшей эволюции культуры Средней Азии. Эти процессы происходили не только в Бактрии, но и с различными вариантами и в других областях Центральной Азии, в частности, как показали П. Бернар и К. Рапен, также в Согдиане [Bernard, 1996].
Конечно, границы соответствующих ареалов и хотя бы приблизительное количество эллинов в них неизвестны. Справедливо пишет А.Б. Босворт: «Мы не имеем сведений, как много городов было основано в Бактрии и Согдиане [Александром], но они явно были многочисленными, и если объединить их с местными гарнизонами и солдатами в армиях территориальных сатрапов, то они представляли концентрацию европейских поселенцев, не имеющую параллелей где-либо еще в империи» [Bosworth, 1980, р. 248].
Дальнейшее развитие культуры (в самом широком смысле) Центральной Азии по ряду важнейших направлений покоилось на местном эллинистическом или эллинизированном субстрате или сохраняло связанные с ним черты. Невозможно здесь даже просто перечислить все основные факты, назовём лишь некоторые. После падения Греко-Бактрийского царства греческий язык сравнительно скоро перестал быть распространённым; письменность на базе греческой, напротив, просуществовала ещё несколько столетий — при кушанах и эфталитах, вплоть до VII в., а в свете последних открытий бактрийской письменности [Schmitt, 1990; Симс-Вильямс, 1997] теперь ясно, что в горных районах Бактрии и других областей Центральной Азии сочинения, написанные греческим письмом, сохранялись и до XI-XII вв. Ранний период развития исламской науки и философии с их мощным эллинистическим пластом связан с культурными процессами в Передней Азии. Так считалось до недавнего времени. Но после открытия философского текста на Ай-Ханум [Rapin, 1987; Hadot, 1987] стало ясно, что на территорию Центральной Азии попадали сочинения греческих философов, и нельзя исключить возможность, что в подлинниках или переводах они продолжали существовать многие столетия. Определённые линии преемственности прослеживаются и в области религии. Не только храм Окса, но и его греческие каменные алтари при юэчжийском завоевании и в кушанское время не были разрушены и, очевидно, использовались. В Средней Азии в кушанское и посткушанское время сохранялся обычай помещать «обол Харона» в рот покойника [Литвинский, Се-
(461/462)
дов, 1984, с. 150-160]. Ряд персонажей и мотивов греческой мифологии вошли в иконографический репертуар кушанского и посткушанского времени. Образы Зевса, Гелиоса, Афины, Селены, Диоскуров, Геракла, эротов и других персонажей (см., в частности, [Rosenfield, 1967, р. 14-26; Сарианиди, 1989, с. 46 и след.]), постепенно подвергаясь варваризации, долгое время сохранялись в среднеазиатском искусстве. Особенно ярко это проявилось в юэчжийско-кушанское время, когда традиции эллинистического искусства были не только живы, но и эволюционировали, переплетаясь и воздействуя на становление местного бактрийско-кушанского искусства. Замечательным примером этого является комплекс Тилля-тепе с его эллинистическими мотивами [Sarianidi, 1985; Pfrommer, 1993].
В кушанское время усиливается поток римских изделий, в том числе произведений искусства, как в Индию, так и Центральную Азию, что было ярко представлено находками в Таксиле и в Беграме. Храм Окса, в отличие от Ай-Ханум, пережил юэчжийское завоевание и продолжал функционировать на протяжении всего кушанского периода, как показал мой анализ находок вотивов, вплоть до IV в. н.э. Среди вотивов есть, например, серия бронзовых аппликаций, изображающих фигуру Эрота, а также одна фигурка Эрота из слоновой кости. Эту фигурку я предпочёл бы датировать I в. до н.э. — I в. н.э. Бронзовые аппликации в виде эротов, нагих и одетых, следует датировать II-III вв. н.э. В иконографии эротов ярко проявились черты, свойственные позднеримскому искусству. И это не случайно. Мощное влияние принципов позднеримского искусства, хорошо известное по памятникам Пальмиры и Дура-Европос, распространяется и в Центральной Азии. Достаточно вспомнить живопись Фаяз-тепе, Топрак-калы, Мирана.
Эллинистическое влияние четко сказалось и на бактрийской скульптуре. Великолепная галерея образов Халчаяна и Дальверзин-тепе несёт зримые эллинистические черты.
Следует также упомянуть о гандхарском искусстве, ареал которого охватывает Северо-Западную Индию, Афганистан, Южный Таджикистан и Южный Узбекистан. Происхождение гандхарского искусства длительное время дискутируется в науке. А. Фуше в первой половине XX в. обосновал точку зрения о сильнейшем греческом толчке, приведшем к созданию гандхарского искусства, и связывал это с притоком греков в Западную Индию после падения Греко-Бактрийского государства. Позже эти идеи развивал Д. Шлюмберже. Другие крупные учёные (Б. Роуленд, Г. Ингольц и др.) признавали исходной причиной влияние {концентрации внимания на значительной роли} римского мира, включая Пальмиру и Дура-Европос. Третья группа учёных предпочитает искать корни гандхарского искусства только в самой Индии (обзор теорий см. [Zwalf, 1996, р. 67-69]).
Раскопки Ай-Ханум и храма Окса значительно усилили позицию сторонников гипотезы о греческом влиянии, исходившем из Бактрии, и собственно бактрийском вкладе. Вместе с тем, в частности, как указывалось, из храма Окса получены археологические материалы, свидетельствующие о мощном римском влиянии. Всё это комбинировалось и накладывалось на индийскую foundation в искусстве, причём в рамках буддийской идеологии. Происходила быстрая стандар-
(462/463)
тизация иконографии буддийских персонажей. Это происходило, как показывают материалы Таксилы и Буткары, уже в I в. до н.э. — I в. н.э. Местные архитекторы, скульпторы, художники, знакомые с эллинистической традицией, объединяют все эти разнородные элементы воедино и вырабатывают свой художественный репертуар, свои каноны и модели, которые и представляют гандхарское искусство.
Но на этом эллинистическое и эллинистическо-римское влияние не прервалось. В V-VIII вв. в коропластике Согда встречаются реминисценции античной пластики [Мешкерис, 1978; Маршак, Распопова, 1988 (надо: 1986), 49-54], торевты Центральной Азии тогда же изготовляли чаши с иллюстрациями к трагедиям Эврипида, хотя, возможно, и не понимая их смысла, допускали искажения [Маршак, 1978], а в Согде, в Пенджикенте, сохранились чисто эллинистические мотивы в декоративной отделке.
Не менее велик эллинистический вклад, опосредованно вошедший в развитие древней и раннесредневековой архитектуры. От античных ордерных систем ведут своё начало ордерные системы кушанского и раннесредневекового времени [Воронина, 1977; Литвинский, Калаи-Кафирниган (в печати)], претерпевая при этом принципиальные изменения и трансформацию. Это касается и самой колонны, и её элементов. В последующих архитектурных сооружениях получили разнообразное развитие и применение такие архитектурные композиции, как четырёхколонный зал в обводе коридоров и колонный айван, представленные в храме Окса. Многие виды материальной культуры, в частности керамика, обязаны своим обликом и техникой эллинистической эпохе.
Можно предполагать, что восточноэллинистические города повлияли на параллельно существовавшие местные и на дальнейшее развитие центральноазиатского урбанизма. Влияние шло во многих направлениях, начиная от фортификации, планировки, типов зданий, благоустройства, до внутреннего строя города и городского самоуправления. Последнее подтверждает факт присутствия бактрийцев в городской администрации Ай-Ханум. Можно предположить вероятность взаимодействия между социальными и экономическими структурами греческого и бактрийского населения, образовавшими единый культурно-исторический греко-бактрийский феномен.
Произведения искусства из храма Окса на Тахти-Сангине и Ай-Ханум в полной мере дают представление не только о монументальном и прикладном искусстве, но и о культуре эллинистической Бактрии в целом. Стимулятором эллинизации искусства и культуры Бактрии после 329 г. до н.э. было: насильственное установление политической власти македонян, основание новых эллинистических полисов и крепостей, в архитектуре которых преобладали местные и восточные влияния. В эллинистическое время, в период вхождения Бактрии в государство Селевкидов, а затем расцвета самостоятельного Греко-Бактрийского государства контакты с греческими городами Средиземноморья были регулярными. Они обеспечивались и последующими волнами колонизации, о чём свидетельствуют художественные школы, отразившие непосредственное влияние селевкидского искусства.
(463/464)
При подведении итогов обсуждения наиболее важных проблем культуры Бактрии ахеменидского периода следует подчеркнуть, что в настоящее время информация, полученная в результате археологических раскопок, сравнительно невелика. Зафиксирован по преимуществу лишь факт существования ахеменидских слоёв, сами же города остаются неизученными из-за мощных последующих застроек. По-прежнему основными указаниями на существование бактрийских городов ахеменидского периода служат только письменные свидетельства античных авторов, но и они предельно ограниченны. Из этих источников вытекает типология городов, которая подтверждается археологическими исследованиями: большие столичные центры, малые города и приграничные города-крепости, наличие акрополя, дворца, храма в столицах Верхних сатрапий. В целом эта структура, сложившаяся при Ахеменидах, была заимствована и развита Александром, однако царская власть уже опиралась на эллинскую полисную политическую организацию, обязательно требующую иных дополнительных архитектурных комплексов [Кошеленко, 1979].
Монументальность храма Окса, исключительное совершенство его строительных конструкций, развитость строительных приемов, общий высокий стандарт строительства — яркие свидетельства высокого уровня древнебактрийской архитектуры, прошедшей, начиная с эпохи бронзы, длительный путь развития, взаимодействовавшей с архитектурными традициями древних народов Ближнего Востока и обогащённой опытом эллинистической архитектуры.
Для правильного понимания храма Окса он сопоставляется в архитектурном и археологическом контексте с храмами огня Суз, Кух-и Хваджа и Персеполя, как типологически наиболее близкими по архитектурной композиции и времени функционирования, так и в противопоставлении принципиально иным храмам со статуей божества (Ай-Ханум, Дильберджин). Особое внимание уделено первой группе памятников. Как показало наше исследование, определяющей чертой для атрибуции этих храмов огня служат атешгахи на фасаде храма, а также наличие в пределах храмовой территории хранилищ священной золы.
Храм Окса является классическим образцом бактрийского храма огня. Воплощённые в нём композиционно-архитектурные принципы и идеи сыграли важную роль в дальнейшем развитии храмов огня и храмовой архитектуры в целом как в Бактрии-Тохаристане, так и в Парфии, Хорезме, Согде и других областях Центральной Азии.
В строительном деле в Согде на смену прямоугольному появляется квадратный кирпич. Развивается фортификация. В частности, фортификация усиливается нишами и площадками для размещения дальнобойных метательных орудий [Chichkina, 1986, р. 73-74, fig. 289, 290, 293-295]. Именно в это время городские стены оформляются близко поставленными пилястрами — ближневосточный мотив [Chichkina, 1986, fig. 289].
Особое значение в этом отношении имеет глиняная скульптура. В главе о скульптуре в храме Окса я привёл данные об изготовлении глиняных скульптур в Греции классического времени. Прекрасные образцы скульптуры из необожжённой глины, относящиеся к концу IV в. до н.э., обнаружены в кенотафе царя
(464/465)
Никокреонта в Саламине (Кипр). Добавлю, что сведения о глиняных скульптурах есть и в письменных памятниках. Так, Павсаний (Paus. I. 2. 5) сообщает о наличии таких скульптур в здании, связанном с культом Диониса, а Плиний Старший — об изготовлении таких статуй (Plin. NH. XXXV. 155).
Как уже отмечалось, находки фрагментов скульптур из раскопок Ай-Ханум, Елхараса и Тахти-Сангина позволяют полагать, что только после прихода в Среднюю Азию греко-македонян здесь впервые (после конца эпохи бронзы) появился этот вид искусства. Позднее глиняные скульптуры играли важную роль в искусстве Бактрии (Халчаян) и Хорезма (Топрак-кала). Не подлежит сомнению высокий уровень исполнения скульптуры и участие в её создании мастеров-греков или скульпторов, учившихся у таких мастеров. Сравнение со скульптурой Тахти-Сангина позволяет говорить о том, что нисийская скульптура была лучшего качества. Показательно, что скульптура достаточно органически связана с монументальной архитектурой [Bongard-Levin, Koshelenko, 2005, p. 46-49].
Следовательно, греческие скульпторы появились в Бактрии, уже владея техникой изготовления крупных глиняных скульптур. Местные мастера, изготовлявшие ещё в эпоху бронзы скульптуры из необожжённой глины, в конце концов овладели более сложной техникой крупных глиняных и алебастрово-глиняных скульптур, усвоили не только технологические приёмы, но и эстетику и многие детали иконографии греческой скульптуры. В различных бактрийских школах появились скульпторы, в работах которых дух греческой скульптуры сочетался с иным идеологическим содержанием и иными технологическими приёмами. На начальной стадии своего становления бактрийская скульптурная школа испытала определённое влияние гандхарской скульптурной школы. Всё это вместе взятое привело к появлению таких шедевров бактрийской скульптуры, которые нам известны по раскопкам Халчаяна и Дальверзина.
Изучение произведений искусства из храма Окса приводит к заключению, что он является, безусловно, общебактрийским храмом, который получил покровительство не только рядовых бактрийцев, но и их элитарных представителей, храм собрал в своих сокровищницах большое число произведений искусства ахеменидского времени, в том числе из Ирана и Малой Азии, из материковой Греции, а также из разных частей эллинистического мира. Исходя из всего вышеизложенного, я прихожу к заключению, что в эпоху эллинизма и вплоть до I в. до н.э. крупные городские центры, в том числе и храмовые (такие, как храм Окса) в ту эпоху служили своего рода «копилками», они «переваривали» и «растворяли» друг в друге образы, мотивы, приёмы изготовления, различные в древнем искусстве, что стало не только причиной интенсивного историко-культурного синтеза, но и основой для возникновения бактрийской школы кушанского искусства, сосуществовавшей впоследствии в Бактрии вместе со школой индо-гандхарского искусства.
Это, так сказать, одно из направлений. На самом деле круг взаимодействий был несравненно шире территориально (последние находки в Фергане показывают, что и в ней были распространены элементы греческой мифологии и иконографии). Кроме того, есть ещё ряд направлений, где греческая культура оказала
(467/466)
заметное воздействие на дальнейшую эволюцию культуры среднеазиатских народов. Можно назвать архитектуру, торевтику, коропластику, религиозно-мифологические представления, музыкальную культуру (в частности, музыкальный инструментарий и многое другое).
Как я уже упоминал, в результате раскопок в храме Окса было обнаружено свыше 8000 артефактов (не считая керамики). Многие изделия представлены сотнями экземпляров. Поэтому при написании второго тома, посвящённого оружию, и третьего, посвящённого искусству, я был вынужден провести «селекцию», включив в текст наиболее характерные группы и наиболее яркие предметы искусства. Это не корпус находок, а обобщённая характеристика найденных артефактов.
Наиболее качественно значимой является группа предметов вооружения. Это вызвало недоумение некоторых учёных, в частности Ф. Грене [Grenet, 2005, р. 377-378]. Мне остаётся лишь пожелать моему французскому другу познакомиться с инвентарём древнегреческих храмов, где предметы оружия занимают выдающееся место.
Но дело не только в этом. Как бы предвидя эти недоумённые вопросы, я привёл во II томе сведения древних письменных памятниках о вооружённых отрядах зороастрийских храмов и о сохранившихся пережитках этого у современных зороастрийцев.
Городище, на котором был сооружён храм Окса, было ограждено с севера и юга мощными стенами, а храм находился внутри цитадели, окружённый стенами и башнями.
Исследования моей экспедиции показали, что Кобадианский оазис у низовий Кафирнигана и соседние низовья Вахша с храмом Окса с севера были прикрыты от нашествий кочевников. В V в. до н.э., почти одновременно с созданием в самом Кобадиане крепости Калаи-мир, в среднем течении Кафирнигана была выстроена крепость, позже известная под названием Калаи-Кафирниган, просуществовавшая вплоть до арабского завоевания. Вдоль реки Кафирниган пролегал прямой путь в Кобадианский оазис и далее к низовьям Вахша. Можно предположить, что одним из решающих мотивов всей этой фортификационной системы было стремление обеспечить безопасность от нашествия кочевников с севера существовавшему уже тогда протохраму Тахти-Сангин. [4]
В тексте заключения я, к сожалению, вынужден ограничиться лишь отдельными указаниями на некоторые памятники, ибо освещение всего этого материала, как и эволюции культа огня и характера храмовой жизни в Центральной Азии рубежа н.э. — I тыс. н.э., далеко выходит за его рамки и должно стать предметом другого (или других) исследований.
Образование архитектурного и художественного восточно-эллинистического койне на гигантской территории Востока способствовало развитию изобразительного искусства и последующему расцвету местных локальных школ, с их
(466/467)
мощной местной (в данном случае ахеменидско-бактрийской) традицией. На этом этапе этнические, религиозные и культурные компоненты греков и бактрийцев образовали в отдельных разделах культуры неповторимый греко-бактрийский культурный феномен, который проявлялся на определённых территориях и в определённых сферах.
Итак, изучение всего комплекса материалов, полученных при раскопках храма Окса, а также других источников из Центральной Азии, Переднего и Среднего Востока и греческого мира позволяет сделать ряд более общих выводов.
1. Исходные пункты возникновения бактрийской культуры остаются не вполне ясными. Расположенные на западном берегу Вахша, в том числе и в непосредственной близости от храма Окса, могильники «Вахшской культуры» эпохи бронзы типологически в немалой степени происходят из бактрийско-маргианского археологического комплекса и могли бы быть предшественниками древне-бактрийской культуры, но между ними существует огромная хронологическая лакуна.
2. В начале I тысячелетия до н.э. на территорию Центральной Азии (Бактрия, Фергана) проникают эламские изделия. Возможно, их появление связано, как считал П. Амье, с проникновением бродячих эламских ремесленников.
3. Завоевание Ахеменидами Бактрии и организация здесь сатрапии привели к распространению в регионе ахеменидского искусства и предметов материальной культуры.
4. Параллельно в Бактрии появилось греческое население, насильственно перемещённое Ахеменидами. Элементы греческой культуры интенсивно распространялись во всех сферах материальной и духовной жизни. Этому в большой степени способствовали два фактора: очень высокий стандарт греческой техники, в том числе и строительной, а с другой стороны, определённая перекличка между греческой и авестийской мифологией. Таким образом, в пред- и раннеахеменидское время два мощных цивилизационных потока устремились в Бактрию, на многие столетия в значительной мере определив её культурогенез. В отношении греческих влияний я обозначил этот процесс как «греческий импульс».
5. Культура Бактрии начиная с предахеменидского времени и почти до конца I тыс. до н.э. носила гетерогенный, а не гомогенный характер. Для этого времени правильнее говорить не о бактрийской культуре, а о культуре населения Бактрии.
6. Уже в ахеменидское время и ещё более — в селевкидскую и греко-бактрийскую эпоху проходили процессы адаптации, сближения и даже сращивания ахеменидской и греческой культур. Территориально-зональный характер этих процессов уже упоминался, а прекрасными примерами являются Ай-Ханум и храм Окса.
7. Эллинистическо-римская струя усиливается в кушанское время, чему способствует распространение в Средней Азии местной школы гандхарского искусства. Безусловно также влияние парфянского и пальмирского искусства. На рубеже I в. н.э. все эти элементы влияния настолько тесно переплетаются и творчески перерабатываются, что можно говорить уже о собственно «бактрийском искусстве». Таковы комплексы Халчаяна и Тилля-тепе.
(467/468)
8. В позднекушанское время, а затем при эфталитах, вплоть до арабского завоевания, в духовной и материальной культуре Бактрии и всей Центральной Азии продолжают существовать некоторые элементы эллинистической культуры. В архитектуре же они сохраняются и гораздо позднее.
Из всего сказанного ясно, что воздействие эллинизма на центральноазиатское общество и его культуру, вопреки мнению П. Бриана и его сторонников, было многофакторным и достаточно глубоким. Отсюда вытекает общегуманитарный вывод: не только западноевропейская цивилизация выросла на фундаменте античности, но и в основе цивилизации Центральной Азии лежит мощный эллинистический (и эллинистически-римский) устой.
[1] Принадлежность к этому кладу предметов, найденных вблизи Кабула и попавших в Музей Михо (Япония), пока является предметом дискуссии.
[2] Детальнее об этом в связи с историей щита типа «тюреос» см. [Литвинский, 2001, с. 378-381].
[3] См. приложение А.С. Балахванцева в этом томе.
[4] Детальное описание этой фортификационной системы см. в моей работе «Калаи-Кафирниган» (в печати).
|