С.Г. Кляшторный
Памятники древнетюркской письменности
и этнокультурная история Центральной Азии.
// СПб: 2006. 592 с.
(Серия: Восток: Общество, культура, религия). ISBN 5-02-027060-1
Предисловие. Тюркские народы Евразии.
Россия исторически сопряжена с тюркскими народами в трёх геополитических измерениях: а) тюркские народы составляют вторую по численности группу населения Российской Федерации и являются «титульными нациями» многих субъектов Федерации; б) пять бывших республик СССР (до того — владений Российской империи) с тюркским населением — Казахстан, Киргизия, Узбекистан, Туркмения, Азербайджан — ныне являются членами СНГ, «ближайшим зарубежьем» Российской Федерации; в) Россия соседствует с Турцией (бывшей Османской империей). Это соседство, в течение многих столетий носившее характер военно-политического соперничества, сначала на территориях Приазовья, Украины и Молдавии, а затем на Кавказе, в Придунавье и на Балканах, имеет самые многообразные последствия и отголоски не только в исторической памяти и политической реальности, но и в современной жизни обеих стран. Таково, например, воздействие на нашу общественно-политическую атмосферу сербо-мусульманского противостояния, во многом воспроизводящее реакцию российского общества на балканскую ситуацию 70-х гг. прошлого века.
Ближайший круг проблем русско-тюркского симбиоза относится к внутрироссийскому и приграничному пространству расселения тюркских народов. Многие из них всей своей исторической судьбой связаны с современной территорией России: тата-
(5/6)
ры и чуваши в Поволжье, кумыки, ногайцы, карачаевцы и балкарцы на Северном Кавказе, башкиры в Приуралье, татары в Западной Сибири, хакасы, тувинцы, алтайцы, кумандинцы, шорцы и тофалары в Южной Сибири, якуты и долганы в Восточной Сибири. Кроме того, значительные группы тюркоязычного населения России проживают чересполосно с другими народами, вне основных этнических территорий.
Таким образом, территория расселения тюркских народов России охватывает весь юг большей части РФ, а живущие севернее якуты и долганы исторически связаны с южными районами Сибири. Как же складывается демографическая ситуация этих народов?
Тюркские народы России и СНГ. ^
Наш обзор охватывает основные данные о тюркоязычных народах, живущих в настоящее время на территории бывшего СССР. [1] Все они существенно отличаются друг от друга по численности населения, его языковой и антропологической характеристике, хозяйственно-культурным особенностям и основным этапам этнической истории. Вместе с тем их объединяет общность происхождения основных этнических компонентов, былое преобладание в традиционной экономике скотоводческого хозяйства, многие элементы материальной, духовной и социальной культуры, общие, часто пересекающиеся во времени и пространстве, исторические судьбы.
Башкиры. По данным 1989 г., всего в РСФСР насчитывалось 1 345 273 башкира, что составило 104.2 % по отношению к данным переписи 1979 г. Из этого числа 662 456 башкир проживали в городах, 682 817 — в сельской местности. Из них 92.8 % проживают на территории Российской Федерации; 59.6 % на основной территории своего проживания, Башкортостане. Своим родным языком назвали башкирский язык 72.8 %, однако владеют им в совершенстве всего 23 995 человек, что составляет 1.8 %.
Ногайцы. По переписи 1939 г., всего насчитывалось 6 тыс. ногайцев; по переписи 1959 г. — 41 тыс. По данным 1989 г., всего в СССР проживало 73 703 ногайцев, что составляло 125.7 % по отношению к переписи 1979 г. Из них 98 % проживало на
(6/7)
территории РСФСР, в том числе в Дагестане — 29 294 человека, что составляло 37.6 % от общего их числа. Из учтённых переписью 1989 г. ногайцев 13 277 проживали в городах, а 66 641 человек составлял сельское население. Своим родным языком называли ногайский язык 90.4 %, в совершенстве им владеют всего 367 человек, что составляет 0.5 %.
Балкарцы. По данным 1989 г., всего в СССР насчитывался 78 341 балкарец, что составляет 126.7 % по отношению к переписи 1979 г. Из них 92 % проживало на территории РСФСР; в Кабардино-Балкарской АССР — 83.2 % от их общего числа. Из учтённых переписью 1989 г. балкарцев 46 930 проживали в городах, а 74 681 человек составлял сельское население. Своим родным языком назвали балкарский язык 95.3 %, однако владеет им в совершенстве всего 361 человек, что составляет 0.5 %.
Карачаевцы. По данным переписи 1939 г., насчитывалось 66 тыс. карачаевцев; по переписи 1959 г. — 81 тыс. человек. По данным переписи 1989 г., всего в СССР насчитывалось 150 332 карачаевца, из них 96.4 % проживало на территории РСФСР, в том числе в Карачаево-Черкесской АССР 83 % от их общего числа. Из учтённых переписью 1989 г. карачаевцев 48 950 проживали в городах, сельское население составляло 101 382 человека. Своим родным языком назвали карачаевский 97.8 %, в совершенстве им владеет всего 541 человек, т.е. только 0.4 %.
Кумыки. По данным переписи 1989 г., всего в РСФСР насчитывалось 277 163 кумыка, что составляло 122.7 % по отношению к переписи 1979 г. Из них 98.3 % проживало на территории РСФСР, в Дагестане — 82.2 %. Из числа учтённых переписью 1989 г. 125 696 человек проживали в городах и 151 467 кумыков составляли сельское население. Своим родным языком кумыкский назвали 97.7 %, однако владеют им в совершенстве всего 676 человек, что составляет 0.2 %.
Хакасы. Численность хакасов немногим превышает 81 тыс. человек, из которых более 60 тыс. человек проживает в Хакасской Республике. Хакасы компактно проживают также в Туве и некоторых районах Красноярского края.
Тувинцы. По данным переписи 1989 г., всего в РСФСР насчитывалось 206 160 тувинцев — 124.6 % по отношению к переписи 1979 г. Из них 99.8 % проживало на территории РСФСР, в Тувинской Республике — 96 % от общего их числа. Около
(7/8)
20 тыс. тувинцев проживают за пределами СНГ — в Монголии и КНР. Из числа учтённых переписью 1989 г. 65 611 человек живут в городах, 140 549 — в сельской местности. Своим родным языком назвали тувинский 98.6 %, в совершенстве им владеют только 393 человека, т. е. 0.2 %.
Тофалары. По данным переписи 1989 г., всего в СССР насчитывалось 722 тофалара. Из них 97 проживали в городах и 625 в сельской местности. Своим родным языком назвали тофаларский 42.8 %, но свободно им владеют всего 14 человек.
Якуты. По данным переписи 1989 г., всего в РСФСР насчитывалось 380 242 якута, что составляло 116.4 % по отношению к переписи 1979 г. Из них 99.6 % проживало на территории РСФСР, в Якутской АССР — 95.6 %. Из числа учтённых переписью 1989 г. 105 331 человек проживал в городах и 274 911 составляли сельское население. Своим родным языком назвали якутский язык 94 %, однако владеют им в совершенстве 5049 человек (1.3 %).
Долганы. По данным переписи 1989 г., всего в РСФСР насчитывалось 6584 долгана, что составляет 134.1 % по отношению к переписи 1979 г. Из них 95 % проживали на территории Долгано-Ненецкого и Ямало-Ненецкого округов Красноярского края — в том числе 78.8 % в пределах основной территории расселения. Из числа учтённых переписью 1989 г. долган 1284 человека жили в городах и 5300 человек в сельской местности. Своим родным языком назвали долганский 84 %, в совершенстве им владеют всего 94 человека, или 1.4 %.
Татары. По данным переписи 1989 г., всего в РСФСР насчитывалось 5 522 096 татар, что составляло 110.3 % от данных переписи 1979 г. Из них 83.1 % проживало на территории РСФСР, в том числе в Татарстане 26.6 %. Из числа учтённых переписью 1989 г. 3 632 984 человека проживали в городах, 1 889 112 человек — в сельской местности. Своим родным языком назвали татарский 85.6 %, в совершенстве им владеют 197 747 человек, что составляет 3.6 %.
Чуваши. По данным переписи 1989 г., всего в СССР насчитывалось 1 773 645 человек, что составляет 105 % по отношению к данным переписи 1979 г. Из них 96.3 % проживали на территории РСФСР, в том числе в Чувашии — 49.2 %. Из учтённых переписью 1989 г. чувашей 882 587 человек проживало в городах, а 890 058 — в сельской местности. Своим родным языком назва-
(8/9)
ли чувашский 77.5 %, однако в совершенстве им владеют 79 817 человек (4.5 %).
Алтайцы. По данным 1989 г., всего в РСФСР насчитывалось 69 409 алтайцев, что составляет 117.9 % от данных переписи 1979 г. Из них 98.1 % проживали на территории РСФСР, в том числе в Горно-Алтайской области — 83.5 %. Из числа учтённых переписью 1989 г. алтайцев 12 591 человек проживал в городах, 56 818 человек составляли сельское население. Своим родным языком назвали алтайский язык 85.1 %, но в совершенстве им владеют 1326 человек, т.е. 1.9 %.
Шорцы. По данным переписи 1989 г., всего в РСФСР насчитывалось 15 745 шорцев, что составляет 103.7 % по отношению к данным переписи 1979 г. Из них 11 572 человека проживали в городах и 4173 человека — в сельской местности. Все шорцы проживают в РСФСР на основной территории своего расселения (Кемеровская область). Своим родным языком считают шорский 57.5 %. Владеют в совершенстве — 977 человек, что составляет 6.2 %.
Приведённые данные позволяют сделать некоторые предварительные выводы о демографических особенностях расселения тюркоязычных народов России. Абсолютно преобладающая часть этих народов проживает на территории Российской Федерации, причём большинство их — в местах своего основного расселения, имеющих соответствующее административное оформление. «Лидируют» в этом отношении якуты (из 99.6 % якутов Российской Федерации 95.6 % проживают в пределах Республики Саха, бывшей Якутской АССР). Другую картину дают более крупные тюркоязычные народы (соответственно по численности населения на территории Российской Федерации и в своих национальных образованиях): татары — 83.1 и 26.6 %, чуваши — 96.3 и 49.2 %, башкиры — 92.8 и 59.6 %. Большинство тюркских народов России представляет собой население сельских областей, хотя значительная их часть проживает в городах, как например татарское, балкарское и шорское население. В последнем случае это объясняется проживанием шорцев на территории Кузбасса.
Противоречивы данные об отношении тюркских народов России к родному языку. В абсолютном большинстве случаев представители всех народов назвали национальный язык родным языком, что свидетельствует о стремлении к этническому
(9/10)
самоосознанию. Наиболее низкий процент в этом отношении зафиксирован у тофаларов (42.8 %) и шорцев (57.5 %), что объясняется очень ранним и устойчивым влиянием на них русской культуры. В то же время у всех народов число лиц, в совершенстве владеющих родным языком, крайне незначительно, колеблясь в пределах от 0.2 до 6.2 %. Это не означает, что остальная (или даже бόльшая часть) национального населения вообще не владеет родным языком, но налицо явное ослабление одного из важнейших элементов национальной культуры. Думается, что это в равной степени касается и других элементов традиционной культуры тюркских народов России. К сожалению, во всех переписях отсутствуют данные о демографических процессах, связанных с конфессиональной сферой, хотя она составляет, очевидно, важную составляющую часть культуры любого народа.
Приведём и основные демографические сведения о других тюркоязычных народах СНГ по результатам переписей населения 1959, 1979 и 1989 гг.
Казахи. По переписи 1989 г., всего в СССР проживало 8.2 млн. казахов, из них в Казахстане — 6.5 млн. Общая численность населения Казахстана (1989 г.) — 16.5 млн. человек. (Динамика роста русского населения Казахстана: 1959 г. — 4 млн., 1979 г. — 6 млн., 1989 г. — 6.2 млн.). За пределами Казахстана 800 тыс. казахов проживает в Узбекистане и более 600 тыс. — в России. Значительные группы казахов проживают в Синьцзяне (КНР), около 900 тыс. — в Монголии и Турции.
Киргизы. По переписи 1979 г., всего в СССР проживало 2.5 млн. киргизов, из них в Киргизии — 1.7 млн.; по переписи 1989 г., — 2.5 млн. киргизов, из них в Киргизии — 2.2 млн. Общая численность населения Киргизии в 1989 г. составляла 4,3 млн. человек. (Динамика роста русского населения Киргизии: 1959 г. — 624 тыс., 1979 г. — 912 тыс., 1989 г. — 917 тыс.). Соответственно в 1989 г. киргизы составляли 52.4 % населения Киргизии, русские — 21.5 %. Значительное число киргизов проживает в Узбекистане и Таджикистане. За пределами СНГ большие группы киргизов проживают в Синьцзяне (около 120 тыс.) и Афганистане.
Узбеки. По переписи 1979 г., всего в СССР проживало 12.5 млн. узбеков, из них в Узбекистане — 10.6 млн.; по переписи 1989 г., — 16.7 млн. узбеков, из них в Узбекистане — 14.1 млн. Общая численность населения Узбекистана в 1989 г. — 20 млн. че-
(10/11)
ловек. (Динамика роста русского населения Узбекистана: 1959 г. — 1 млн., 1979 г. — 1.7 млн., 1989 г. — 1.6 млн). Кроме того, особую группу тюркского населения Узбекистана составляют каракалпаки — более 400 тыс. человек (1989 г.). Значительные группы узбеков проживают во всех бывших среднеазиатских республиках СССР, а также в Афганистане (около 1.5 млн.), Иране и КНР.
Туркмены. По переписи 1979 г., туркменов в СССР было 2 млн., по переписи 1989 г. — 2.7 млн., из которых 2.5 млн. проживало в Туркмении. По переписи 1989 г., общая численность населения Туркмении — 3.5 млн., из них 400 тыс. русских. В Иране проживает более 600 тыс. туркмен. Большие группы туркмен проживают в Афганистане и Ираке.
Азербайджанцы. По переписи 1979 г., в СССР их было 6.7 млн. человек. В 1989 г. население Азербайджана составляло 7 млн. человек, из них азербайджанцев — 5.8 млн. Азербайджанское население Ирана — более 6 млн. человек. Значительные группы азербайджанцев проживают во всех бывших среднеазиатских республиках СССР.
Демографический обзор тюркских народов позволяет констатировать, что соотношение русского и тюркского населения в большинстве национальных образований в составе Российской Федерации и государствах СНГ неуклонно меняется — тюркское население растёт быстрее русского. Более того, замедление роста и даже сокращение русского населения в некоторых тюркских республиках СССР в период между переписями 1979 и 1989 г. (Казахстан, Узбекистан) значительно интенсифицировались в 1992-1993 гг., причём отток русского населения из Казахстана и Средней Азии устойчиво сохраняется и поныне. На конец 1993 г. численность беженцев в России (без учёта вынужденных переселенцев) составила 1.6 млн. человек. В Киргизии к концу 1994 г. из 1 млн. 300 тыс. так называемых «русскоязычных» осталось около 800 тыс. человек.
Учитывая оба параллельных процесса — относительно быстрый рост тюркского населения в Российской Федерации и других государствах СНГ и иммиграцию русского населения прежних республик СССР в центральные районы России, — очевидно, по-новому следует рассматривать и складывающиеся межнациональные отношения в постсоветском геополитическом пространстве.
(11/12)
Вновь, уже явственно и обострённо, актуализировалась проблема русско-тюркского симбиоза, а в геополитическом измерении — проблема евразийской интеграции. Совершенно очевидно, что эта проблема (в свете обозначенных выше условий меняющейся демографии и с учётом роли России в СНГ, её жизненных интересов и обязательств), должна рассматриваться в плане увязки интересов как славянских, так и тюркских этнополитических образований.
В этой связи неизбежен вопрос: насколько подготовлен подобный симбиоз прежним историческим опытом и теми этнопсихологическими идеологическими стереотипами, которые в наибольшей степени присущи тюркской среде?
«Великий Туран» или национальная обособленность? ^
Допустимо ли рассматривать всю совокупность тюркских народов как некое единство, выходящее за рамки языкового родства («тюркоязычности»)? Уже с начала XX в. и по сей день выдвигаются два противоположных ответа на этот вопрос. Первый ответ (пантюркизм) утверждает, что все тюркские народы составляют одну нацию, имеют одну обширную прародину («Туран»), а многочисленные языки, на которых они говорят, — вовсе не языки, а лишь диалекты или наречия единого тюркского языка. Второй ответ столь же непререкаем — с самой глубокой древности не существует какого-либо тюркского этнического единства. Сам термин тюрк первоначально обозначал не все родственные по языку племена, а лишь одну их группу. Все тюркоязычные народы автохтонны, т.е. генетически связаны с территориями или регионом, где они ныне обитают, и, естественно, существуют очевидные хозяйственные, культурные и антропологические различия между народами, говорящими на тюркских языках.
Создателем теории пантюркизма был турецкий философ и социолог Зия Гёкалп (1876-1924). Особую популярность в Турции его идеи приобрели после Второй мировой войны. Именно тогда этнологические и философские воззрения Гёкалпа были сильно политизированы и стали основой для пересмотра истории тюркских народов в соответствующем духе. Важнейшим
(12/13)
вкладом в этом направлении стал труд российского учёного-востоковеда и крупного политического деятеля эпохи Гражданской войны Ахмета Зеки Валидова, эмигрировавшего в Турцию и принявшего там имя Зеки Веледи Тоган. Ныне идеи пантюркизма весьма активно пропагандируются в Азербайджане, Урало-Поволжском регионе и Средней Азии.
Концепция автохтонизма, первоначально проявившаяся как естественная реакция на идеи пантюркизма, была всё же естественным следствием «национального размежевания» в Средней Азии и Урало-Поволжском регионе. Именно эта концепция стала идеологической основой для обособления истории каждого народа этих регионов, разделения на «национальные потоки» общерегиональных исторических процессов, увязки национальной истории с ныне занимаемыми каждым народом территориями. Нередко позитивное ядро этих весьма содержательных по привлекаемому материалу исторических трудов обильно сдабривалось полемическими формулировками, якобы «разоблачавшими» идеи пантюркизма.
Обе эти крайние историко-этнографические позиции — пантюркизм и автохтонизм — активно эксплуатируются в политических целях: одна для обоснования претензий на создание некоего единого государственного, федеративного или союзного образования (ассоциации) при верховенстве турецкого «старшего брата», другая, напротив, для утверждения идей государственного или регионального патриотизма (национализма). Впрочем, политическая изощрённость и высокая степень экономической заинтересованности в поиске этнически или конфессионально близкого государства-спонсора, порождает, казалось бы, немыслимую ситуацию идеологического симбиоза, в котором совмещены и пропагандистки задействованы, хотя и в разной степени, обе изложенные позиции.
Поиск фундаментальных исторических аргументов побуждает сторонников первой позиции возвышать историческую роль прежде всего огромных степных империй древности и средневековья, создателями которых были тюркские племена и династии (империя Аттилы, тюркские каганаты, империи Караханидов и Сельджуков). Тюркские государства, возникшие на развалинах империй, с этой точки зрения, лишь реализуют в иных политических условиях накопленный потенциал тюркского этноса.
(13/14)
Для последовательных сторонников второй позиции вершиной исторического прогресса и культурного расцвета представляются отдельные «национальные» государства, связанные со всей совокупностью более древних племён, обитавших на той же территории (например, Древнехакасское государство, т.е. государство древних киргизов на верхнем Енисее, существовавшее в раннем средневековье — VI-VIII вв.). Население новых «национальных» государств этнически как бы отождествляется с нынешним коренным населением.
Обе изложенные позиции имеют одну общую особенность: тюркские племена и народы рассматриваются как бы сами по себе, вне широкого этноисторического контекста, или, точнее, они выступают как единственно значимые агенты истории, определяющие судьбы народов на огромных пространствах и действующие в относительно пассивной среде, манипулирующие этой средой и этнически её преображающие. Среда как бы «приписана» к данному этносу от его родоплеменного «возраста» и вплоть до «вхождения в мировую цивилизацию».
Этноцентрическое мировосприятие не только не ново, но, напротив, остаётся весьма архаическим проявлением в современном этническом сознании, проявлением, имеющим самое широкое распространение. В мире древнетюркских племенных союзов оно совместилось с имперскими тенденциями и уже в начале VIII в. получило письменное воплощение в камнеписной царской декларации одного из правителей Тюркского каганата: «Когда было сотворено... вверху голубое небо (и) внизу тёмная (букв.: бурая) земля, между (ними) обоими были сотворены... сыны человеческие... Над сынами человеческими воссели мои предки Бумын-каган и Истеми-каган. Сев (на царство), они поддерживали и устраивали племенной союз и установления тюркского народа. Четыре угла... все были (им) врагами... Они покорили все народы, жившие по четырём углам, и принудили их всех к миру. Имеющих головы они заставили склонить (головы), имеющих колени они заставили преклонить колени». [2]
Историческая традиция, к которой обращены как метаэтническая идея единой нации и единого государства, так и националистические концепции автохтонизма, имеют глубокие корни, играющие весьма существенную роль в этнической самоидентификации. Последнее обстоятельство заставляет нас, хотя бы в самом общем виде, обратиться к ранним этапам этнополитиче-
(14/15)
ской истории тюркских народов. Характерной чертой этногенетических процессов в Великой Степи был их дислокальный характер, высокая степень подвижности населявших её племён. Общей особенностью тюркоязычных племенных объединений древности и средневековья была их неустойчивость, мобильность, способность легко вливаться в состав вновь возникавших племенных группировок. Только в рамках этнополитических объединений, созданных той или иной родоплеменной группой (династией), казалось бы, хаотические миграции приобретали определённую направленность. И только в пределах обширных хронологических периодов заметно, что эти миграции подчинялись общей закономерности — смещению тюркоязычных групп с востока на запад.
Начало тюркского этногенеза обычно связывают с распадом государства гуннов и формированием на территории Внутренней Азии разнородных племенных объединений, связи которых с гуннами далеко не бесспорны (III-V вв.). В настоящее время достаточно определённо выявилось этническое различие между ранними гуннами, создавшими империю, и явно конгломератным позднегуннским сообществом, где преобладали тюркоязычные, монголоязычные и тунгусоязычные этнические группы.
Первым тюркским фольклорным памятником, зафиксированным письменно китайской историографической традицией в VI в. и отразившим ранний этан тюркского этногенеза, являются генеалогические легенды о происхождении племени ашина и его превращении в господствующую группу родов внутри возникавшего тогда тюркского племенного союза. [3] Генеалогические легенды тюрков позволяют тем не менее кроме собственно тюркской генеалогии обнаружить истоки ещё трёх родственных племенных традиций, связанных с начальными этапами других, но также тюркоязычных этнических группировок — киргизов, кипчаков и огузов. [4] Именно с этими группировками, как и с собственно тюрками, связаны в позднейшую эпоху тюркский этногенез. Анализ всей совокупности письменных источников и археологических (палеоэтнографических) материалов позволяет наметить первый по глубине (IV-V вв.) этап тюркского этногенеза, который может быть условно обозначен как этап легендарных предков. [5] В середине VI в. четыре основные группировки древнетюркских племён вошли в состав нового политического образования, созданного тюрками-ашина. Тем самым было
(15/16)
положено начало следующему этапу этнической истории и политическому переустройству Центральной Азии — этапу архаических империй (VI-IX вв.). Именно тогда этнический термин тюрк превращается в общий политоним, обозначавший всё подвластное создателям Первого Тюркского каганата (551-630) степное население. В представлениях соседних народов, в чьей письменной традиции отразилась действительность той эпохи (персы, арабы, византийцы), словом тюрк обозначалась общность степных народов Центральной Азии, неразличаемых иноземными информаторами ни по языку, ни по обычаям, ни по государственной принадлежности. [6]
Новый этап тюркского этногенеза протекал на фоне изменившихся социальных условий (активизация процессов выделения господствующих и подчинённых групп), в иных территориальных пределах (распространение власти тюркских каганов не только на всю Внутреннюю, но и на Среднюю Азию, её утверждение в Поволжье и на Северном Кавказе), обусловивших новый уровень этнических контактов и экономического симбиоза с восточно-иранским миром. Образование тюркских и уйгурских каганатов, а также государств карлуков, тюргешей, огузов, киргизов, кимаков и кипчаков, создавших сходные социально-политические структуры, предопределили постепенное смещение к западу основных центров тюркского этногенеза и одновременное ослабление прежних, связанных с тюрками этнических процессов во Внутренней Азии, где преобладание переходит к консолидирующим монгольским племенам (VIII-IX вв.). Внутри архаических империй родоплеменной партикуляризм впервые приобретает противовес, которым становится общеимперская власть и идеология. В рамках единой империи появляются (и продолжают существовать даже после её распада) единый литературный язык и письменность, общеимперский стиль в материальной культуре, единая социально-политическая номенклатура — изменения, отражающие и выражающие новое этническое мироощущение, противопоставляющее себя как целое иному культурному миру. Вместе с тем в Семиречье и на Тянь-Шане, в Восточном Туркестане и Среднеазиатском междуречье, в Поволжье и на Северном Кавказе обозначались совершенно отличные от предшествующих процессы сравнительно узкой локализации устойчивых этнотерриториальных групп, внутри которых усилилось воздействие центростремительных тенденций
(16/17)
и окрепли прежде нестойкие межплеменные связи, формирующие будущие тюркские народности. В границах прежних империй четыре разные группировки тюркоязычных племён консолидировались в очаги формирования новых этносов. Динамика этнического развития отчётливо проявилась в новых государственных образованиях, формирование которых положило начало следующему этапу политической, социальной и этнической истории Великой Степи — этапу варварских (протофеодальных) государств. Именно в рамках этих государств наиболее ясно обозначились нуклеарные компоненты, вокруг которых консолидировались этнические процессы, определившие языковую и культурную специфику тюркских народностей того времени (X-XIII вв.). Однако в тот период резко изменилось соотношение эндогенных и экзогенных факторов, определявших направленность этнокультурных процессов. Главным оказалось не столько саморазвитие древнетюркских компонентов, сколько растущее воздействие контактов с окружающей этнической средой — иранской, кавказской, малоазийской, финно-угорской, славянской. Обе линии этнического развития — привнесённая внутриазиатская и местная субстратная — по-разному проявились в расогенезе, культурогенезе и в собственно этнической истории тюркских народов. Монгольское нашествие захватило и вовлекло в водоворот политических и военных потрясений множество тюркских племён, по преимуществу кипчакских, которые к тому времени составляли основное население Великой Степи — от Великой Китайской стены до Дуная. Сами монголы после походов частью вернулись на свою родину, частью постепенно растворились в тюркском массиве Средней Азии и Поволжья. Сохраняя зачастую древние монгольские племенные названия, они утрачивали свой язык, мусульманизировались, их знать сливалась со знатью тюркских племён. Новые тюркские аристократические роды присваивали себе монгольские генеалогии. Вплоть до XX в. среди казахов претендовать на высшие титулы могли лишь те, чьи седжере (родословные списки) подтверждали происхождение из «золотого рода» Чингизидов.
Перемещавшиеся в ходе завоеваний и бесконечных переселений XIII-XVI вв. племена поселялись на новых землях, раздвигая политические границы Великой Степи. Так, на рубеже XV-XVI вв. кочевые племена узбек-казахов, возглавленные
(17/18)
Мухаммадом Шейбани-ханом, овладели большей частью Средней Азии и создали Узбекское государство Шибанидов. Другая часть узбек-казахов ещё в 70-х годах XV в. создала Казахское ханство. На землях расколовшихся и обособившихся улусов Монгольской империи, управляемых Чингизидами, начался новый этап тюркского этногенеза — этап интенсивного смешения с субстратным населением, положивший начало формированию современных тюркских народов. [7]
Вместе с тем XVIII-XIX вв. в истории государств Средней Азии, вплоть до присоединения к России, были временем относительной изоляции этого огромного региона, периодом непрерывных усобиц, приведших к политическому и культурному застою, эпохой деспотической власти относительно небольших родоплеменных элитарных групп, из среды которых выдвигались ханы, и полного бесправия основной части населения, значительная часть которого жила в крайней бедности. Лишь начавшееся в XIX в. развитие русско-туркестанских экономических и культурных связей привело к постепенному оживлению хозяйственной жизни и новому росту городов и торговли. [8]
Итак, принимая тезис об относительном сходстве исторических судеб большинства тюркских племён и народов на протяжении не менее чем двух тысячелетий, сопряжённости, связанности их этнической истории в рамках общей истории Евразии, мы отказываемся от тезиса об извечном существовании единой тюркской нации. Таков первый ответ, ответ историка, на противопоставление политиками двух политико-идеологических позиций — пантюркизма и автохтонизма.
Второй ответ, ответ культуролога, лишённый вненаучной тенденциозности, предложил ещё в 1925 г. замечательный русский лингвист и этнограф Н.С. Трубецкой в статье «О туранском элементе в русской культуре». Охарактеризовав единство «тюркского языкового типа», исследователь переводит последующие рассуждения об общих основаниях традиционной культуры тюркских народов в более глубокие размышления об «общности тюркского психологического типа», во многом предвосхищая выводы современной этнопсихологии. Материалом для анализа и суждений стали наиболее близкие для Н.С. Трубецкого темы — музыкальное искусство тюркских народов, их устное поэтическое творчество, религиозное мышление. Во всех рассмотренных им проявлениях духовной жизни Н.С. Трубецкой
(18/19)
находит высокую степень общности, хотя и нарушаемую спорадически внешними влияниями.
В основе поразительной близости духовного творчества тюрков, как и их языков, лежит, по мнению исследователя, «основная психическая черта: схематизация сравнительно небогатого и рудиментарного материала». [9] Отсюда и суждения Н.С. Трубецкого о психологических императивах, которые на подсознательном уровне оказываются в повседневной жизни большинства тюркских народов, в их «жизненном укладе и миросозерцании».
«Тюрк, — пишет Трубецкой, — любит симметрию, ясность и устойчивое равновесие, но любит, чтобы всё это было уже дано, а не задано, чтобы всё это определяло по инерции его мысли, поступки и образ жизни: разыскивать и создавать те исходные и основные темы, на которых должны строиться его жизнь и мировоззрение, для тюрка всегда мучительно, ибо это разыскание всегда связано с острым чувством отсутствия устойчивости и ясности. Потому-то тюрки всегда так охотно брали готовые чужие схемы, принимали иноземные верования. Но, конечно, не всякое чужое миросозерцание приемлемо для тюрка. В этом миросозерцании непременно должна быть ясность, простота, а главное, оно должно быть удобной схемой, в которую можно вложить всё, весь мир во всей его конкретности. Раз уверовав в определённое миросозерцание, превратив его в подсознательный закон, определяющий всё его поведение, в универсальную схему, и достигнув таким образом состояния устойчивого равновесия на ясном основании, — тюрк на этом успокаивается и крепко держится за своё верование. Смотря на миросозерцание именно как на незыблемое основание душевного и бытового равновесия, тюрк в самом миросозерцании проявляет косность и упрямый консерватизм. Вера, попавшая в тюркскую среду, неминуемо застывает и кристаллизируется, ибо она там призвана играть роль незыблемого центра тяжести — главного условия устойчивого равновесия». [10]
Переводя, далее, свои этнопсихологические суждения на язык политологии, Н.С. Трубецкой замечает: «Что касается до социальной и культурной ценности людей туранского психологического типа, то её нельзя не признать положительной. Туранская психика сообщает нации культурную устойчивость и силу, утверждает культурно-историческую преемственность и создает
(19/20)
условия экономии национальных сил, благоприятствующие всякому строительству». [11]
Независимо от степени корректности отдельных суждений Н.С. Трубецкого, общие результаты его культурологических наблюдений подтверждают выводы о существовании тенденции к длительному сохранению первоначальной «туранской» (тюркской) общности. Три аргумента — языковой, этногенетический и культурологический — никак не поддерживая гипотезу «единой нации», свидетельствуют в пользу относительного сходства большинства тюркских народов. Как известно, сходство этнической основы или хозяйственных характеристик, или исторических судеб само по себе не порождает единства, так как существуют самые различные внутренние и внешние факторы, способствующие достижению интеграции или, напротив, разобщению народов, имеющих общие этнические корни. Как политическая история, так и история культуры свидетельствуют, что само по себе сходство судеб или духовных характеристик не порождает единой общности. Общетюркское государственное образование так и не сложилось, не сформировалась и единая «туранская» культура надэтнического уровня. Конечно, среди факторов, влияющих на формирование национального самосознания, доминирование актуального отнюдь не снимает воздействия исторического, осуществляющегося через бытующие этнические стереотипы. В их число входят те или иные представления этноса о своём первоначальном становлении, связанном со своей прародиной, с которой связывается целый ряд культурных, бытовых, хозяйственных, социальных и иных традиций. В определённых условиях возможна реанимация такого рода исторической памяти, укоренения её в социальную психологию этноса и превращению в элемент активной политики в форме территориальных претензий (так называемые «исторические права»).
Этнические стереотипы, связанные с историческим компонентом национального сознания, не адекватны историческому прошлому. На уровне массового сознания и в идеологии они неизбежно мифологизированы и эпизированы, чем активно пользуются вдохновители националистических движений. Только исследование реальных исторических процессов и активное внедрение результатов этих разработок в общественное сознание могут способствовать рациональному пониманию политических отношений.
(20/21)
Становление русско-тюркского симбиоза. ^
Координаты ориентированного на Россию геополитического пространства определились задолго до формирования её современных рубежей. Историческое взаимодействие Руси — России с тюркским миром имеет полуторатысячелетнюю историю и первоначально осуществлялось отнюдь не во враждебных формах. Расселение тюркских племён на запад из Центральной Азии в V-XV вв. породило по меньшей мере два опыта военно-политической интеграции евразийского пространства — огуро-тюркский в V-X вв. и монголо-тюркский в XIII-XV вв. Начавшееся в XVI в., когда ясно обозначилось аграрное перенаселение в российском центре, расширение сферы российской государственности на восток и юго-восток и сопровождавшие его миграционные процессы были столь же неизбежны, как в предшествующее время расселение тюркских народов, чьей хозяйственной базой было кочевое скотоводство, на западе евразийских степей. Показательно, что, различаясь хронологически, эти процессы, охватившие южные пространства России, Приуралья и Поволжья, Сибири и Северного Казахстана, в ареальном отношении совпали. Но в отличие от западных миграций тюркских народов русское распространение на восток и юго-восток имело иную хозяйственную подоплеку — экономической базой этого мощного потока было пашенное земледелие. Пашня не вытеснила пастбище, но совместилась с ним, породив новые типы хозяйственного симбиоза.
Создававшиеся кочевниками государственные образования Великой Степи отличались крайней неустойчивостью, низкой конфликторазрешающей способностью. Они не обеспечивали безопасности хозяйственной деятельности, более того, порождали постоянные войны, зачастую завершавшиеся подлинным геноцидом. Так, в 1723-1727 гг. запечатлённые в народной памяти казахов как «годы великого бедствия», значительная часть казахского народа, раздробленного на враждовавшие между собой владения, была вырезана джунгарами. Впрочем, эта страшная резня была лишь продолжением джунгарских вторжений 1681-1684, 1694, 1711-1712, 1714-1717 гг. [12] Устанавливая новую систему властных отношений, Россия выполняла миссию умиротворения Великой Степи, а позднее — Туркестана, стягивая воедино геополитическое пространство Евразии.
(21/22)
Продвижение России в глубь евразийских степей хорошо маркируется динамикой укреплённых линий, защищавших страну с юга и востока. «Засечные черты» XVI-XVII вв. — Белгородская, Тамбовская, Симбирская, Закамская, Сызранская, Петровская — проходили по границам лесов и обороняли сердцевину Московского царства. В XVIII в. лесные засеки теряют своё значение; укреплённые линии — система крепостей, форпостов, «маяков» — постепенно преодолевают границу леса и степи. Создаются Украинская линия (в 1760 г. крымские татары последний раз появились под стенами крепости Св. Елисаветы), Царицынская линия между Волгой и Доном (1731), Иртышская линия между Усть-Каменогорском и Омском (1720), система укреплений, одна из самых протяжённых, с центром в Оренбурге (1734-1744), Новая Земская линия (1732), связанная через Самару с Оренбургской, Нижнеяицкая дистанция. К середине XIX в. укреплённые линии продвинулись в пределы Киргизского края (Казахстана) — линия пикетов от Уральского укрепления на р. Иргиз, Сырдарьинская линия, Семиреченская линия. Это были последние системы укреплений, построенные на границах степи и зоны осёдлых поселений. После завоевания Туркестана (60-80-е годы XIX в.) нужда в них отпала. На огромной территории Российской империи кануло в прошлое единоборство степняков и пахарей. Захват полона и торговля русскими и украинскими пленниками на невольничьих рынках Крыма и Османской империи достаточно известны. Менее исследованы и почти не систематизированы сведения о захвате и перепродаже российских подданных, населявших области, близкие к Средней Азии. Все русские посольства, направлявшиеся в течение XIX в. в различные государства Средней Азии, вплоть до посольства 1873 г. в Хиву, имели одной из своих главных целей содействие освобождению российских подданных. [13] Результаты таких переговоров были малорезультативны. Так, в 1839 г., после трёхлетнего ожидания, «едва сто человек (невольников, находящихся в Хиве. — С.К.) возвращены в Россию. Между тем как нынешней весной захвачены вновь на одном Каспийском море до двухсот рыбопромышленников». [14] Туркменские аламаны и «киргиз-кайсацкие» набеги, имевшие целью захват пленных, постоянно поставляли российских пленников на рынки Хивы и Бухары, Коканда и Синьцзяна. [15]
(22/23)
Рассмотрим на примере вхождения в состав Российской империи казахских племенных объединений (жузов) длительный и трудный для обеих сторон период слияния Пашни и Степи. Но начнём наш анализ с актуальной для СНГ современной ситуации. С образованием Республики Казахстан как суверенного государства неизбежно возникла проблема выбора той политической и цивилизационной перспективы, которая самым непосредственным образом способна повлиять на актуальную ситуацию и историческую будущность как самой республики, так и всего постсоветского пространства. Вне сферы экономики проблема выбора и сама возможность выбора крайне остро воздействуют на общественно-политическую жизнь Казахстана, на социально-психологический климат в стране, и побуждают властные структуры республики к активизации и поискам оптимальных решений.
В теоретическом плане формулировки вопросов, связанных с выбором, довольно просты — каковы представляемые альтернативы, какова их сочетаемость, насколько они соответствуют геополитическим реалиям?
В реальной политике интеграционный выбор весьма сложен и требует непременного учёта как финансово-экономических условий, носящих аксиоматический характер, так и иных, внеэкономических, но актуально не менее острых факторов, в числе которых: а) уровень интеграционного потенциала СНГ; б) изоляционистские и антиизоляционистские тенденции, сложившиеся в системе российско-казахстанских отношений: в) сложность национального состава населения Казахстана; г) уровень влияния экстремально настроенных социально-политических групп.
Оставаясь в рамках геополитической перспективы, обозначим иерархию имеющихся альтернативных моделей, не настаивая на её исчерпывающей полноте и осознавая не только переломный, но и крайне неустойчивый характер развития теперешней ситуации, вариативные возможности её развития.
Первой интеграционной альтернативой, уже ставшей до известной степени государственным выбором, является евразийская интегративная полинациональная и экстрарелигиозная модель. Варианты её развития связаны с той или иной степенью ориентирования на лидера, с той или иной государственно-правовой структурой (конфедеративной или федеративной).
(23/24)
Второй альтернативой в большей или меньшей части евразийского пространства является интегративная пантуранская модель с пантюркистской идеологией моноэтничности и экстрарелигиозности. Её возможная ориентация — прозападная, определяемая связью с Турцией и теми экономическими и военно-политическими блоками, членом которых является Турецкая Республика. Не исключены различные варианты сочетаний, даже самых причудливых сочетаний, первой и второй моделей.
Третья теоретически допустимая альтернатива — панисламская монорелигиозная полигосударственная и полиэтническая модель, имеющая в Казахстане своих сторонников. Её возможная политическая ориентация — прозападная, через экономически и политически связанные с Западом исламские страны: Пакистан, Саудовскую Аравию и другие государства. Частичную реализацию этой модели нельзя полностью исключить в среднесрочной перспективе.
Наконец, четвёртая, не кажущаяся пока вероятной, но теоретически допустимая альтернатива, — китаецентричная полиэтническая и экстрарелигиозная модель, с чётким разделением, в духе традиционной ханьской государственной доктрины, сферы политической интеграции и сферы политического влияния.
Естественно, преобладание любой из этих моделей станет вместе с тем и выбором определённой цивилизационной ориентации, что ясно осознаётся сторонниками каждой из существующих альтернатив. Так, например, сторонники исламской альтернативы, ратующие за «возвращение» Казахстана в лоно будто бы традиционной для него исламской цивилизации, создали сильные лоббистские группы, стремящиеся противопоставить ислам «натиску еврохристианской цивилизации».
В этой связи естественно возникает вопрос: насколько история казахского народа и прежде всего история взаимоотношений России и Казахстана, предопределили современную ситуацию? Каковы были действительные геополитические альтернативы и цивилизационный выбор в тот кризисный период истории казахского народа, когда само его сохранение настоятельно потребовало новой политической ориентации, новых форм социальной и политической жизни? Речь идёт о времени после распада Казахского ханства и вплоть до вхождения казахских жузов в состав Российской империи, т.е. о периоде без малого в полтора столетия.
(24/25)
Этот период в советской историографии 20-30-х гг. было принято называть периодом колониального подчинения Казахстана царизму, периодом «абсолютного зла». Само присоединение Казахстана к России расценивалось как результат происков и личных амбиций хана Абульхайра или как результат сговора части казахской знати с царским правительством. В 1941 г. М.П. Вяткин впервые выдвинул тезис о присоединении к России как о «наименьшем зле», имея в виду альтернативную возможность и вероятность подчинения казахских жузов хищническому кочевому государству джунгаров. Наконец, с 1948-1949 гг. восторжествовала оценка, в соответствии с которой присоединение Казахстана к России имело прогрессивное значение, но главным в этом процессе выделялась совместная борьба русского и казахского народа против царизма.
Остановимся только на основных моментах, характеризующих процесс сближения казахских жузов с Россией. С конца XVI в. начинается русско-казахская и русско-туркестанская торговля по трассам через Тобольск и Казань. В 1645 г. в устье р. Яик для обеспечения безопасности торговли основывается по царскому указу город Гурьев. Уже в конце XVII в. русским властям направляются ходатайства казахских ханов о развитии торговли. Одновременно налаживаются политические связи, усиливающиеся по мере учащения вторжения джунгарских завоевателей на территорию Казахстана. Неизменная тема казахских посольств — просьбы о военном союзе. Вместе с тем в конце XVI в. появляются враждебно настроенные к России и оппозиционные хану Тауке, стороннику пророссийской ориентации, группы казахских старшин, ориентированных на Бухару и Хиву. Именно они организуют набеги на русские слободы. Откликаясь на просьбы казахов, Петр I указал сибирскому губернатору князю Матвею Гагарину о помощи им против джунгар. В 1715-1723 гг., несмотря на ожесточённое противодействие джунгар, началось строительство Иртышской укреплённой линии, были заложены крепости Омская, Семипалатинская, Усть-Каменогорская, сдержавшие здесь напор джунгар на казахские племена.
В 1717 г. хан Тауке впервые обратился к Петру с просьбой принять казахов в российское подданство, но без выплаты ясака, исполнения повинностей и при сохранении власти хана. Смерть Тауке в 1718 г. прервала переговоры о присоединении, но прось-
(25/26)
бы о помощи и заявления о готовности служить «белому царю» продолжали поступать от ханов Каипа и Абульхайра. Решающим документом стало письмо хана Младшего жуза Абульхайра о подданстве и покровительстве от апреля 1730 г. императрице Анне Иоанновне, в ответ на которое последовала жалованная грамота от 19 февраля 1731 г. с повелением о принятии хана со всем подвластным ему кочевым населением в российское подданство согласно прошению.
Каковы были условия существования казахов в это время? Уже было отмечено, что часть казахских родов была истреблена джунгарами или погибла от голода и лишений. Лучшие пастбищные земли казахов — пастбища Семиречья, стали кочевьями джунгарского хунтайджи. Конфликты и усобицы в среде казахской знати не позволяли использовать боевые успехи и организовать отпор джунгарам. Особенно трагичным было положение Младшего жуза, вытесненного со своих кочевий на север и попавшего под удары башкир, каракалпаков, бухарцев, волжских калмыков и яицких казаков, недовольных перекочёвкой жуза к Уралу.
Принятие российского подданства и защиты резко переменило обстановку. Военная опасность была минимизирована, а со стороны калмыков, казаков и башкир и вовсе устранена. Новые богатые пастбища по Эмбе, Иргизу и Яику позволили родам Младшего жуза в скором времени возродить хозяйство. Об этом свидетельствуют многочисленные благодарственные письма сына Абульхайра, султана Нуралы, батыра Букенбая и других казахских правителей, направленные русской администрации. Бурно развивалась вокруг заложенного в 1735 г. Оренбурга казахско-русская торговля. По сообщению А. Левшина, казахи променивали на различные металлические изделия и ремесленные товары русского производства до миллиона голов овец в год.
В 1740 г. русское подданство приняла часть родов Среднего жуза во главе с ханом Аблаем. Однако разгром Цинским Китаем Джунгарии и создание в 1758 г. провинции Синьцзян резко изменил обстановку на востоке казахских земель. Прямой нажим Пекина на Аблая и охлаждение отношений хана с сибирской администрацией впервые создали систему двойного подданства Среднего жуза Пекину и Петербургу. Эту политику Аблая продолжал некоторое время и его сын, Вали-хан. Старший жуз, от-
(26/27)
даленный от России, в наибольшей степени находился под политическим влиянием Коканда.
Анализируя условия казахско-русскою сближения в указанный период, нельзя не упомянуть и о конфессиональном факторе. Бухарский автор начала XVII в., историк и теолог Фадлаллах б. Рузбихан, заметил, что казахи, хотя и считаются мусульманами, но в обыденной жизни остаются язычниками, для которых высший духовный авторитет не мулла, а шаман-баксы. К XVIII в. ситуация мало изменилась, но проповедь ислама, прежде всего из Бухары, резко усилилась. Бухарская активность весьма встревожила русскую администрацию в Оренбурге и вот при каких обстоятельствах. В 1787-1791 гг. шла русско-турецкая война. В Оренбург стали поступать многочисленные сведения, что бухарские муллы, доверенные лица эмира, ведут среди казахской знати действенную антирусскую пропаганду в пользу Порты. Между тем в это время в Младшем жузе политическая обстановка была крайне обострена — главный старшина Срым Датов в борьбе за власть открыто выступил против русской администрации, опираясь на поддержку Хивы. В этих условиях совет при императрице (будущий Непременный совет) несколько раз обсуждал ситуацию в степи и предложил использовать для религиозной пропаганды ислама среди казахов, в противодействие бухарцам, татарских мулл. Им же была поручена организация начальных духовных школ (мектебов), с тем чтобы казахская знать не посылала своих детей на учёбу в Бухару и Хиву. Во главе проекта был поставлен муфтий Мухаммеджан Хусаинов. Практическое осуществление программы было возложено на генерал-губернатора Симбирского, Уфимского и Оренбургского барона А.О. Игельстрома. Ему было на кого опереться — ещё в 1755 г. близ Оренбурга был построен Сеитовский посад (другое название — слобода Каргалы) — центр подготовки мусульманских духовных кадров из татар и башкир. Как отмечает академик В.В. Бартольд, «для татар Оренбург сделался центром, откуда принимались меры для укрепления ислама в киргизских (т.е. казахских. — С.К.) степях, где кочевники до тех пор были мусульманами только по имени». [16] Лишь в первые десятилетия XIX в. практика насаждения ислама через государственные структуры была прекращена, а идея создания мусульманских школ для детей казахской знати была заменена идеей русского образования, родившей замечательных деятелей науки,
(27/28)
культуры и просвещения из казахской среды, первым из которых был Чокан Валиханов, правнук хана Аблая.
Но муфтию Мухаммеджану Хусаинову было поручено проводить и отстаивать в казахских жузах российские интересы. В январе 1789 г. муфтий послал старейшинам казахских жузов письма с поучениями и увещеваниями как «духовный наставник киргиз-кайсацкого народа», где он, в частности, признал справедливой войну христианской России против Османской империи, государь которой был халифом, т.е. духовным главой мусульманского мира. Письма Хусаинова, попавшие в Хиву и Бухару, были названы там «преступными», местные улемы видели в России и её союзниках подлинных врагов ислама. Зимой 1789 г. Хусаинов посетил Уральск, где встретился с казахскими старейшинами и духовенством, и добился признания ими своего права на духовное руководство. [17]
На фоне сказанного, вернёмся к проблемам геополитической предрешённости и цивилизованного выбора, отнеся их к XVIII в. Нестерпимое военное давление с востока, сопровождаемое геноцидом, заставило казахов навсегда порвать с центральноазиатской имперской кочевнической традицией и оказать её последним носителям — джунгарам — ожесточённое сопротивление, самостоятельный потенциал которого, однако же, не был достаточным. В условиях жёсткого военного прессинга извне и перманентных внутренних раздоров и усобиц, само существование казахов на своих этнических территориях целиком зависело от возможности их вхождения в более мощную политическую систему, способную придать новые импульсы социальным, хозяйственным и, не в последнюю очередь, этнообразовательным процессам.
Геополитическая реальность предопределила лишь три альтернативы:
а) туркестанскую, т.е. бухаро-хивино-кокандскую, где казахи, как и киргизы, оказались в рамках традиционных неустойчивых деспотических режимов, не создавших условий ни внутренней, ни внешней безопасности;
б) китаецентричную, означавшую «синьцзянизацию» всего Среднего жуза — это произошло с его осколками в Джунгарии и Западной Монголии;
в) российскую, связанную с формированием новой многонациональной и политической евразийской империи.
(28/29)
Только последняя альтернатива оказалась достаточно эффективной и действенной во всех упомянутых аспектах. Несмотря на все несомненные, зачастую тяжелейшие издержки, именно евразийская альтернатива позволила казахскому народу, сохранив национальную идентичность, выйти к иному, чем в исторически недавнем прошлом, уровню цивилизации.
Расселение русских на востоке Евразии никогда не сопровождалось политикой геноцида по отношению даже к самым малочисленным группам аборигенного населения, как это нередко случалось при создании некоторых других империй. На протяжении более чем трёх веков в Поволжье, Приуралье, Семиречье и особенно в Сибири чересполосно, а иногда в смешении с тюркскими народами, образовался новый пласт русского населения, со своим хозяйственным укладом, не только оказавшим сильнейшее воздействие на жизнь и культуру соседей, но и воспринявшим культурные импульсы, исходившие из их среды. Вместе с тем, естественные процессы взаимной аккультурации не привели в большинстве случаев к стиранию прежних этнических стереотипов. Напротив, постепенно сложились формы взаимодействий, позволяющие сохранять этническую специфику в условиях иноэтнического окружения. [18]
Ретроспективный анализ этнической истории и культуры тюркских народов России и «ближнего зарубежья» показывает, что идеи автохтонной исключительности, обычно выражаемые в представлениях об особых правах, особом статусе так называемого «коренного населения», антиисторичны в своей основе. Они деформируют и обедняют историю и культуру каждого из народов, так как ставят его в неестественное положение изоляции. История и культура тюркских народов евразийских степей и Туркестана неотделимы в последние века от истории и культуры России. Следует подчеркнуть, что формирование и сохранение этнических стереотипов вовсе не предполагает цельных и логически завершённых форм общественного сознания. В течение длительных исторических периодов, иногда вплоть до настоящего времени, этническое самосознание, во всяком случае в интересующих нас регионах, было достаточно размытым, замещаясь конфессиональной, локально-территориальной или родоплеменной идентификацией. Состояние такого рода этнической неопределённости, зачастую сопровождаемой двуязычием, характерно для исторической жизни многих крупных и политиче-
(29/30)
ски неизолированных регионов, в частности для Поволжья и Туркестана. Здесь и поныне наряду с навязываемыми частью интеллектуальной элиты крайними формами национального самосознания, сохраняют своё значение иные факторы, воздействующие на обыденный менталитет населения, как, например, осознание своей принадлежности к более широким, чем этническая культура, социально-территориальным и государственным общностям.
* * *
За годы «национального строительства» в бывших советских республиках и в других национально-территориальных образованиях бывшего СССР шёл процесс становления новых для большинства населения тенденций, по разному сочетавшихся в разных регионах с уже устоявшимися представлениями. Первая из них — «советский интернационализм», т.е. осознание государственной принадлежности к наднациональной общности. Вторая — постепенное осознание общности внутритерриториальных (клановых, племенных) групп, зачастую до 20-30-х гг. не имевших даже общего этнонима (политонима), как например хакасы, алтайцы, узбеки, уйгуры.
Вот как характеризует академик В.В. Бартольд состояние национальных процессов в тюркском мире СССР к началу 30-х гг.: «После проведения национального принципа наименования народов приобрели значение, которого они раньше не имели. Раньше многие тюрки в Средней Азии, особенно жители городов, ограничивались тем, что называли себя мусульманами, говорящими по-тюркски, и жителями того или иного города; вопрос о том, к какой тюркской народности их следует причислять, был для них безразличен; были в ходу и наименования, которые по своему происхождению не имели отношения к национальности, например, слово сарт. В настоящее время это слово изгнано из употребления, а слово узбек применяется в более широком значении, нежели раньше; тех, кто раньше называл себя сартами, теперь тоже называют узбеками. Созданы также искусственные названия народов (хакас); происходящие из Кашгарии таранчи и кашгарлыки называют себя теперь уйгурами — именем, которое к ним совершенно не подходит, так как исторические уйгуры никогда не заходили так далеко на запад». [19]
(30/31)
Оба названных процесса резко ускорились в военные и послевоенные годы. Под воздействием новой интеллигенции, правящих элит и внешних обстоятельств происходят процессы усиления националистических тенденций, отразившиеся прежде всего в формировании национальных идеологий. Быстрое (в пределах трёх десятилетий) распространение этой новой для «национальных» республик и территорий идеологемы предопределило её преобладание над всё ещё сохраняющейся клановой и локальной спаянностью, но отнюдь не победу над ними. В результате резко усложнились процессы структурирования сформировавшихся там социумов.
Годы «перестройки» и суверенизации способствовали складыванию «нового национализма», зачастую приобретшего отчётливый государственнический характер, экстремальным проявлением которого стала идеология «этнического национализма», окрашенная шовинизмом и ксенофобией.
В иерархической структуре идеологий, оказывающих решающее влияние на современные этнические процессы, можно наблюдать проявление в реальной жизни ряда нерасторжимых и находящихся в сложной комбинации тенденций: а) формирующийся государственный национализм, в крайних формах приобретающий этнократический характер; б) отнюдь не изжитый «советский интернационализм», возрождающийся по мере усугубления экономических и социальных трудностей; в) сохраняющаяся в течение веков кланово-племенная солидарность, нередко совмещённая с не менее действенной идеологией регионализма (казахские жузы, «северные» и «южные» киргизы); г) часто декларируемые, хотя, как правило, не имеющие самостоятельного политического значения конфессиональные факторы. По существу, как мощный политический фактор ислам проявил себя в кочевнической среде только на раннем этапе своей истории (XI-XII вв.). В Туркестане после монгольского времени, среди казахов и киргизов, ислам всегда был лишь символом, не проникавшим в глубины народной жизни и этническое самосознание. Напротив, в нынешних Узбекистане и Таджикистане, странах традиционной городской и осёдлой культуры, ислам стал не только религией, но и в ряде своих установлений регулятором повседневной жизни, внутриобщинных отношений. [20]
Вместе с тем нельзя не учитывать нынешнее оживление конфессионального фактора во всём мусульманском мире, коснув-
(31/32)
шсгося и Центральной Азии. По формулировке американской исследовательницы этих процессов Марты Олкотт, «среди неожиданностей, обнаружившихся в Центральной Азии после обретения сю независимости, стало открытие того, что, вопреки расхожему мнению, ислам оказался весьма значимым фактором». [21] Нельзя отрицать, впрочем, и внешнего воздействия, связанного с ростом влияния исламских стран (Турции, Ирана, Пакистана, Саудовской Аравии) на экономическую, политическую и культурную жизнь Центральной Азии и неизбежно сопутствующее этому влиянию конфессиональное давление.
Перспективы радикализации центральноазиатского ислама, стимулируемой извне, в обстановке этнической консолидации и религиозной поляризации, в обстановке экономического и демографического кризиса, в обстановке перманентного вытеснения из Центральной Азии русскоговорящей общины, испытывающей непереносимое чувство дискомфорта и неуверенности, такого рода перспективы влекут за собой нарастающую политическую дестабилизацию. Это почувствовали и политически отреагировали руководители Узбекистана, Кыргызстана и Казахстана в момент быстрого продвижения на север поддерживаемого Пакистаном афганского вооруженного движения «Талибан». Тем не менее процессы реисламизации в Центральной Азии определяются не столько внешними, сколько имманентными для региона причинами.
Уже сегодня нынешние руководители молодых суверенных государств, вышедшие из среды политической элиты КПСС, не только активно обращаются к исламской риторике, но и проговаривают рассуждения о «просвещённом исламе», о благотворной роли шариата, о светлых суфийских идеалах религиозного братства. Нарастающая исламизация снизу побуждает правящие группы, мало склонные к дележу власти, соответственно мимикрировать, приспосабливаясь к новой социально-психологической ситуации. Хотя изменение светского характера правящих режимов в краткосрочной перспективе мало вероятно, имеются и смущающие обстоятельства. К ним относятся неожиданные успехи в недавнем прошлом афганских талибов и возрастающее влияние исламистских группировок и движений на юге Центральной Азии, в Узбекистане. Поэтому, при неблагоприятном изменении экономической обстановки и сопутствующих социально-политических кризисных проявлениях, нельзя категорически
(32/33)
отвергать асинхронную происламскую трансформацию национальных правящих элит за счёт включения в их состав воинствующих религиозных деятелей или за счёт анклавной исламизации региональных элит (Фергана, юг Кыргызстана, Южный Казахстан, Сурхандарьинская и Кашкадарьинская области Узбекистана), за счёт закрепления и распространения традиционных исламских моделей поведения как на индивидуальном, так и на общественном уровне в пока ещё менее конфессионально активных частях региона. Ислам постепенно и неуклонно превращается, во всяком случае в среднесрочной перспективе, в значимый фактор общественно-политической и культурной жизни Центральной Азии, воздействующий на мироощущение и психологическую ориентацию «титульных» наций этого региона.
* * *
История тюрко-славянских отношений в течение веков определялась не только драматическими коллизиями, но и исполненными жизненной силы процессами симбиоза. Эта тенденция сохраняется и поныне. Её преобладание как внутри России, так и в странах СНГ — не только одно из необходимых условий гражданского мира в постсоветском пространстве, но и важный фактор политической стабильности в этой части планеты.
Примечания ^
[1] Национальный состав населения СССР по данным Всесоюзной переписи населения 1989 года. Госкомстат СССР. М., 1991.
[5] Kljachtorny S.G. Les points litigieux dans l’histoire des turcs anciens // Philologiae turcicae fundamenta. Paris, 2001. T. 3. С. 1-29.
[6] Мандельштам A.M. Характеристика тюрок IX века в «Послании Фатху б. Хакану» ал-Джахиза // ТИИАЭ АН КазССР. Алма-Ата, 1956. Т. 1. С. 230-231.
[8] Иванов П.П. Очерки по истории Средней Азии (XVI — середина XIX в.). М., 1958. С. 89-225.
(33/34)
[9] Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993. С. 64.
[10] Там же. С. 65-66.
[11] Там же. С. 70.
[13] Жуковский С.В. Сношения России с Бухарой и Хивой за последнее трёхсотлетие. Петроград, 1915.
[14] Сборник материалов для истории завоевания Туркестанского края. Ташкент, 1908. Т. 1. С. 171-172.
[15] Jleccap П.М. Заметки о Закаспийском крае и сопредельных странах // Изв. Императорского Русского Географического общества. СПб., 1884. T. XX Вып. 1. С. 42; Веселовский Н. Русские невольники в Среднеазиатских ханствах // Материалы для истории Хивинского похода 1873 г. Ташкент, 1881; Муравьёв H. Путешествие в Туркмению и Хиву в 1819 и 1820 гт. гвардейского Генштаба капитана Н. Муравьёва, посланного в оны страны для переговоров. М., 1822. Ч. 1. С. 146; Ефремов Ф. Десятилетние странствия и приключения в Бухаре, Хиве, Персии и Индии. СПб., 1788. С. 60-61; Записки доктора Саввы Большого о приключениях его в плену у киргиз-кайсаков в 1803 и 1804 годах, с замечаниями о Киргиз-Кайсацкой степи // Сын отечества. СПб., 1822. № 14; Кайдалов Е. Караван-записки во время похода в Бухарию российского каравана в 1824 и 1825 гг. М., 1827. Ч. I. С. 41-42.
[17] Azamatov D. Russian administration and Islam in Bashkiria // Muslim Culture in Russia and Central Asia from the 18th to the Early 20th Centuries. Berlin, 1996. P. 106.
[18] Потапов JI.П. Очерки по истории алтайцев. Новосибирск, 1948; он же. Происхождение и формирование хакасской народности. Абакан, 1957; он же. Очерки народного быта тувинцев. М., 1969; Тощакова Е.M. Традиционные черты народной культуры алтайцев (XIX — начало XX в.). Новосибирск, 1978; Кузеев Р.Г. Народы Среднего Поволжья и Южного Урала. М., 1992.
[20] Поляков С.П. Традиционализм в современном среднеазиатском обществе. М., 1988.
[21] Olcott M. Islam and fundamentalism // Independent Central Asia. London, 1995. P. 21.
|