Мирча Элиаде
Шаманизм. Архаические техники экстаза.
// Киев: «София». 1998. 384 с. ISBN 966-7319-16-4
Пер. с англ. К. Богуцкий, В. Трилис.
[ аннотация: ]
Имя Мирчи Элиаде хорошо известно русскоязычному читателю по ранее переведённым книгам «Священное и мирское», «Аспекты мифа» и сборнику «Космос и история», в который вошли две главы из данной книги. Десятки работ этого выдающегося учёного, профессора нескольких европейских и американских университетов, переведены на многие языки мира.
Эту книгу можно охарактеризовать словами автора из предисловия: «Шаманизм является одной из архаических техник экстаза и одновременно мистикой, магией и религией в широком понимании этого слова. Мы старались показать шаманизм в различных исторических и культурных аспектах и даже попытались набросать краткую историю его формирования в Центральной и Северной Азии. Большее, однако, значение мы придаём раскрытию самого феномена шаманизма, анализу его идеологии, обсуждению его техник, символизма, мифологии. Мы считаем, что такая работа может заинтересовать не только специалиста, но и культурного человека вообще, к которому прежде всего и обращена эта книга».
Оглавление
Глава I. Общие замечания. Методы отбора. Шаманизм и мистическое призвание. — 17
Общие замечания — 17. Обретение шаманских способностей — 23. Отбор шаманов в Западной и Центральной Сибири — 24. Отбор у тунгусов — 25. Отбор у бурятов и алтайцев — 26. Передача по наследству и соискание шаманского могущества — 27. Шаманизм и психопатология — 29.
Глава II. Инициационные болезни и сны. — 39
Болезнь-посвящение — 39. Инициационные экстазы и видения якутских шаманов — 40. Инициационные сны самоедских шаманов — 42. Посвящение у тунгусов, бурятов и др — 45. Посвящение австралийских магов — 46. Параллели Австралия — Сибирь — Южная Америка и др. — 49. Инициационное расчленение в Северной и Южной Америке, Африке и Индонезии — 50. Посвящение эскимосских шаманов — 53. Созерцание собственного скелета — 55. Племенные посвящения и тайные общества — 56.
Глава III. Обретение шаманского могущества. — 63
Сибирские мифы о происхождении шаманов — 63. Выбор шамана у гольдов и якутов — 65. Избрание у бурятов и телеутов — 67. Женщины-духи — покровительницы шамана — 70. Роль душ покойников — 71. «Видеть духов» — 73. Духи-помощники — 74. «Тайный язык» — «Язык животных» — 78. Обретение шаманских способностей в Северной Америке — 80.
Глава IV. Шаманское посвящение. — 93
Посвящение у тунгусов и маньчжуров — 93. Посвящение у якутов, самоедов и остяков — 95. Посвящение у бурятов — 96. Посвящение арауканский шаманки — 100. Ритуальное восхождение на дерево — 102. Небесное путешествие Карибского шамана — 103. Восхождение по радуге — 105. Австралийские посвящения — 107. Другие формы ритуала вознесения — 109.
Глава V. Символика шаманского наряда и бубна. — 119
Вступительные замечания — 119. Сибирский наряд — 120. Бурятский наряд — 121. Алтайский наряд — 122. Шаманские зеркала и колпаки — 123. Орнитологическая символика — 124. Символизм скелета — 125. Возрождение из костей — 126. ШАМАНСКИЕ МАСКИ — 128. ШАМАНСКИЙ БУБЕН — 129. Ритуальные наряды и магические бубны во всем мире — 134.
Глава VI. Шаманизм в Средней и Северной Азии:
I. Восхождение на небо, спуск в преисподнюю. — 145
Функции шамана — 145. «Белые» и «чёрные» шаманы. Дуалистические мифологии — 147. Принесение в жертву коня и вознесение шамана на небо (Алтай) — 150. Бай Ульген и алтайский шаман — 155. Нисхождение в Ад (Алтай) — 156. Шаман — проводник душ (алтайцы, гольды, юраки) — 159.
Глава VII. Шаманизм в Средней и Северной Азии:
II. Магическое исцеление. Шаман — проводник душ. — 171
Призыв и поиск души (татары, буряты, киргизы) — 172. Шаманский сеанс у угров и лапландцев — 174. Сеансы у остяков, юраков и самоедов — 176. Шаманизм у якутов и долганов — 178. Шаманские сеансы у тунгусов и орочей — 183. Юкагирский шаманизм — 188. Религия и шаманизм у коряков — 190. Шаманизм у чукчей — 191.
Глава VIII. Шаманизм и космология. — 201
Три космические области и Мировой Столп — 201. Мировая Гора — 204. Мировое Древо — 206. Мистические числа 7 и 9 — 208. Шаманизм и космология на территории Океании — 210.
Глава IX. Северо- и южноамериканский шаманизм. — 221
Шаманизм у эскимосов — 221. Североамериканский шаманизм — 226. Шаманский сеанс — 228. Шаманское лечение у лавиотсо — 229. Шаманский сеанс у ачумавов — 231. Нисхождение в Ад — 233. Тайные братства и шаманизм — 236. Южноамериканский шаманизм: разнообразные ритуалы — 241. Шаманское исцеление — 243. Древность шаманизма на американском континенте — 246.
Глава X. Шаманизм в Юго-Восточной Азии и Океании. — 255
Шаманские верования и техники у семангов, сакаев и джакунов — 255. Шаманизм на Андаманских и Никобарских островах — 257. Малайский шаманизм — 259. Шаманы и жрецы на Суматре — 260. Шаманизм на Борнео и Сулавеси — 262. «Лодка умерших» и шаманская лодка — 264. Загробные путешествия у даяков — 266. Меланезийский шаманизм — 268. Полинезийский шаманизм — 270.
Глава XI. Шаманские идеологии и техники у индоевропейцев. — 281
Вступительные замечания — 281. Техники экстаза у древних германцев — 284. Древняя Греция — 287. Скифы, кавказские народы, иранцы — 291. Древняя Индия: обряды вознесения на Небо — 295. Древняя Индия: «магический полет» — 297. Тапас и дикша — 299. «Шаманские» символики и техники в Индии — 301. Шаманизм у некоторых коренных племён Индии — 304.
Глава XII. Шаманские символики и техники в Тибете, Китае и на Дальнем Востоке. — 319
Буддизм, тантризм, ламаизм — 319. Шаманские практики у лолов — 325. Шаманизм у мо-со — 326. Шаманские техники и символизм в Китае — 328. Монголия, Корея, Япония — 335.
Глава XIII. Параллельные мифы, символы и ритуалы. — 347
Собака и конь — 347. Шаманы и кузнецы — 349. «Магический жар» — 351. Магический полёт — 353. Мост и «трудный переход» — 355. Лестница — дорога мёртвых — вознесение — 357.
Выводы. Формирование североазиатского шаманизма. — 366
Предисловие. ^
Насколько нам известно, предлагаемое вниманию читателя исследование является, вероятно, первой попыткой охватить весь комплекс шаманизма и определить его место в общей истории религий, — это уже само по себе говорит о неизбежном несовершенстве, неточности и риске предпринятой нами работы. Сегодня мы располагаем массой материалов, касающихся различных типов шаманизма: сибирского, северо- и южноамериканского, индонезийского, народов Океании и т.д. С другой стороны, ряд во многих отношениях превосходных работ положил начало этнологическому, социологическому и психологическому исследованию шаманизма (или, точнее, его отдельных типов). Однако кроме нескольких достойных внимания исключений — мы имеем в виду прежде всего труды Харвы (Хольмберга) об алтайском шаманизме, — многие авторы обширной литературы по шаманизму пренебрегли интерпретацией этого чрезвычайно сложного явления в рамках общей истории религий. Поэтому мы попытались осмыслить и представить шаманизм именно с точки зрения историка религий. Нам чуждо намерение преуменьшить значение серьёзных исследований, проводимых с точки зрения психологии, социологии или этнологии: по нашему мнению, без них немыслимо понимание многообразных аспектов шаманизма. Однако мы считаем, что остаётся место и для другого подхода, который предлагается читателю на следующих страницах.
Автор, изучающий шаманизм как психолог, будет склонен считать его прежде всего проявлением психики в состоянии кризиса или даже регресса; он не преминёт сопоставить его с некоторыми ненормальными психическими состояниями или причислит к психическим болезням истероидной или эпилептоидной структуры.
Позже мы объясним, почему отождествление шаманизма с какой-либо психической болезнью кажется нам неприемлемым. Остаётся, однако, определённая (и существенная) проблема, на которую психолог всегда, и не без основания, будет обращать внимание: шаманское призвание, как и всякое другое религиозное призвание, проявляется через кризис, временное нарушение психического равновесия будущего шамана. Все наблюдения и анализы, которые по этой проблеме удалось собрать, чрезвычайно ценны: они показывают, можно сказать, в живом виде, как в психике отражается то, что мы назвали «диалектикой иерофании»: радикальное отделение profanum (мирского) от sacrum (священного) и обусловленный этим
(7/8)
прорыв действительности. Отсюда понятно то важное значение, которое мы придаём подобного рода исследованиям по религиозной психологии.
В свою очередь, социолог занимается общественной функцией шамана, жреца, мага: он исследует становление престижа, обусловленного магическими способностями, его роль в социальном механизме, отношения между религиозными и политическими лидерами и т.д. Социологический анализ мифов о Первом Шамане отчётливо показывает исключительное положение древнейших шаманов в некоторых архаических обществах. Социология шаманизма ожидает своего основателя и будет причислена к важнейшим разделам общей социологии религии. Историк религий должен учитывать результаты всех этих исследований: в сочетании с психологическим анализом — который предоставляют психологи — социальный анализ, в самом широком понимании этого слова, усиливает человеческую и историческую конкретность материалов, над которыми надлежит работать историку. Этот конкретный вклад ещё более обогащают исследования этнолога. Этнологическим монографиям предстоит выяснить место шамана в его культурной среде. Существует опасность, что истинная личность, например, чукотского шамана не будет понята надлежащим образом, если читать о его подвигах, но ничего не знать о жизни и традициях чукчей. Этнологу же надлежит дать исчерпывающий анализ шаманского наряда и бубна, описание сеансов, запись текстов и мелодий и т.д. Поставив задачу установить «историю» того или иного элемента шаманизма, например бубна или употребления наркотиков перед сеансом, этнолог (а в данном случае также компаративист и историк) покажет нам движение этого элемента во времени и пространстве; по мере возможности он очертит очаг, этапы и хронологию его распространения. Другими словами, этнолог также станет «историком», независимо от того, употребит он или отвергнет метод культурных циклов Гребнера — Шмидта — Копперса (Graebner — Shcmidt — Koppers). Во всяком случае, наряду с прекрасной чисто описательной этнографической литературой мы теперь располагаем многими трудами по исторической этнологии. В обширной «серой массе» культурных фактов, относящихся к так называемым народам «без истории», мы начинаем более чётко различать определённые силовые линии, начинаем замечать историю там, где привыкли встречать «Naturvölker», «первобытных» или «диких» людей.
Нет смысла здесь подчёркивать огромные заслуги, которые историческая этнология уже имеет перед историей религий. И всё же эта наука не может заменить историю религий, задача которой состоит в том, чтобы объединить результаты как этнологии, так и психологии и социологии; история религий имеет и собственную методику исследований, и подходы, составляющие её специфику. Культурная этнология с успехом может, например, выяснять взаимосвязи шаманизма с определёнными культурными циклами или с распространением того или иного вида шаманизма; однако она не способна раскрыть глубинный смысл всех этих религиозных явлений, выяснить их символику и установить их место в общей истории религий. В конце концов, именно на историка религий возложена задача окончательного синтеза всех отдельных исследований шаманизма и формулировки це-
(8/9)
лостного понимания, которое явилось бы одновременно и морфологией, и историей этого сложного религиозного явления.
Здесь уместно, однако, уточнить, какое значение в подобного рода исследованиях следует придать «истории». Как мы уже неоднократно замечали в предыдущих трудах (более подробно об этом будет идти речь в готовящемся к изданию дополнительном томе к «Трактату об истории религий»), историческая обусловленность религиозного явления хотя и чрезвычайно важна (каждый человеческий факт является, в конечном итоге, фактом историческим), она всё же не исчерпывает его полностью. Приведём только один пример: алтайский шаман, совершая ритуал, взбирается на берёзу по заранее приготовленным перекладинам: берёза символизирует Древо Мира, а перекладины представляют различные Небеса, которые шаман должен пройти во время своего экстатического путешествия в Небеса; весьма вероятно, что космологическая схема, включённая в этот ритуал, имеет восточное происхождение. Религиозные идеи античного Ближнего Востока распространились далеко вглубь Центральной и Северной Азии и в значительной степени повлияли на сибирский и центральноазиатский шаманизм, придав ему его нынешний вид. Это хороший пример того, каким образом «история» может рассказать нам о распространении религиозных идеологий и техник. Но, как мы заметили выше, история какого-либо религиозного явления не может открыть всё, что кроется в самом факте существования этого явления. Нет никаких оснований предполагать, что влияние восточной космологии и религии выработало у алтайцев идеологию и ритуал восхождения в Небеса; подобные идеологии и ритуалы встречаются почти во всём мире, в том числе и в регионах, где древневосточные влияния a priori исключены. Более вероятно, что восточные идеи только модифицировали ритуальную формулу и космологический смысл восхождения в Небеса; само восхождение, по-видимому, является феноменом первичным, то есть свойственным человеку как таковому в его изначальной целостности, а не как историческому существу: доказательством являются сны, галлюцинации и образы, относящиеся к идее вознесения на Небо и встречающиеся во всем мире вне всякой «исторической» или другой обусловленности. Все эти сны, мифы и ностальгии, центральной темой которых является вознесение или полёт, невозможно объяснить на основании лишь психологических факторов; всегда остаётся некое ядро, не поддающееся объяснению, и это непонятное и неустранимое нечто указывает, возможно, на подлинное положение человека в Космосе, положение, которое — мы настаиваем на этом — не является только лишь «историческим».
Таким образом, занимаясь исследованием историко-религиозных фактов и пытаясь, по мере возможности, упорядочить свои материалы в исторической перспективе — единственной, которая гарантировала бы их конкретный характер, — историк религий не должен забывать, что факты, с которыми он имеет дело, выявляют, в конечном итоге, предельные состояния человека и эти состояния требуют понимания и пояснения. Этот труд по расшифровке глубинного смысла религиозных явлений по праву надлежит выполнить историку религий. Психологу, социологу, этнологу и даже философу или теологу, несомненно, тоже есть что сказать — у каждого из них собственное видение и методы; но только историк
(9/10)
религий наиболее компетентен в значении религиозного факта как такового. С этой точки зрения историк религий отличается также от феноменолога, поскольку последний по сути отказывается от сравнительного анализа: он ограничивается «приближением» и отгадыванием смысла данного религиозного явления, тогда как историк религий стремится к пониманию явления только после предварительного надлежащего сравнения его с тысячами сходных или несходных явлений, после нахождения его места среди них: а эти тысячи явлений разделяет как пространство, так и время. С этой же точки зрения историк религии не удовлетворится просто типологией или морфологией религиозных фактов. Он прекрасно знает, что «история» не исчерпывает содержания религиозного факта, но он тем более не забывает, что всегда именно благодаря погружённости в исторический контекст — в широком значении этого слова — в религиозном факте проявляются все его аспекты и значения. Иными словами, историк религии использует все исторические проявления религиозного феномена, чтобы раскрыть то, что «хочет сказать» данный феномен: с одной стороны, он привязан к исторической конкретности, однако с другой он пытается прочесть то транс-историческое, что открывает религиозный факт через историю.
Нет смысла останавливаться здесь на этих методологических соображениях; чтобы надлежащим образом их изложить, нужно намного больше места, чем позволяет предисловие. Тем не менее заметим, что слово «история» иногда приводит к недоразумению: ведь оно может обозначать как историографию (процесс писания истории чего-либо), так и исключительно «то, что случилось» в мире. В свою очередь, это второе значение термина имеет несколько оттенков: история в значении того, что произошло в неких временных или пространственных границах (история определённой эпохи или народа), то есть история какого-то континуума или структуры; но также и история в общем значении этого слова — например, в выражениях «историческое существование человека», «историческая ситуация», «исторический момент» и т.п. — или даже в экзистенциалистском значении: человек находится «в ситуации», то есть в истории.
История религий не всегда и не обязательно является историографией религии, поскольку, когда мы излагаем историю религии или данного религиозного факта (жертвоприношение у семитов, миф о Геркулесе и т.д.), мы не всегда в состоянии показать все «случившееся» в хронологической перспективе; конечно, можно это сделать, если позволяют материалы, но мы не должны обязательно заниматься историографией, если намереваемся изложить историю религии. Многозначность термина «история» привела к недоразумениям между исследователями: в действительности нашей дисциплине лучше всего подходит философский и в то же время общий смысл «истории». Историей религий занимаются тогда, когда пробуют исследовать религиозные факты как таковые, то есть в их специфическом плане проявления: этот специфический план проявления всегда является историческим, конкретным, экзистенциальным, даже если проявляющиеся религиозные факты не всегда и не полностью можно свести к истории. Все иерофании, от самых элементарных (например, проявление сакрального в данном дереве или камне) до самых сложных («видение» новой «божественной формы» пророком или основа-
(10/11)
телем религии) выступают в исторической конкретности и определенным образом обусловлены историей. И даже в самой скромной иерофаний проявляется «вечное возобновление», вечное возвращение к безвременному моменту, стремление упразднить историю, зачеркнуть прошлое, снова сотворить мир. Всё это «показано» в религиозных фактах, а не придумано историком религий. Разумеется, историк, желающий быть только историком и ничем больше, имеет право игнорировать специфический и транс-исторический смысл религиозного факта; этнолог, социолог, психолог также могут им пренебречь. Но историк религий не может так поступить: его глаз, натренированный на большом количестве иерофаний, будет в состоянии воспринять специфическое религиозное значение того или иного факта. Возвращаясь же к нашей исходной точке, можно констатировать, что эта работа вполне заслуживает названия истории религий, даже если она не ведётся в хронологической перспективе историографии.
Наконец, эта хронологическая перспектива, столь занимающая многих историков, далека от того значения, которое мы склонны ей придавать, поскольку, как мы старались показать в «Трактате об истории религий», сама диалектика сакрального приводит к бесконечному повторению ряда архетипов, так что иерофания, имевшая место в определённом «историческом моменте», совпадает по своей структуре с иерофанией на тысячу лет старшей или младшей: именно эта тенденция иерофанического процесса возобновлять ad infinitum ту же парадоксальную сакрализацию действительности позволяет нам в итоге что-то понять в религиозном явлении и написать его «историю». Иными словами, можно выделить религиозные факты и прийти к их пониманию — именно потому, что иерофании повторяются. Но иерофании имеют также ту особенность, что они стремятся представить сакральное во всей его полноте, даже если те, чьему сознанию «открывается» сакральное, воспринимают только какой-то его аспект или незначительную часть. В наиболее элементарной иерофании всё сказано: проявление сакрального в «камне» или в «дереве» не менее таинственно и значительно, чем проявление сакрального в «боге». Процесс сакрализации действительности тот же; но форма, которую приобрёл сакрализационный процесс в религиозном сознании человека, оказывается иной.
Это имеет определённые последствия для концепции хронологической перспективы религии: хотя и существует история религии, она — как и всякая другая история — не является необратимой. Монотеистическое религиозное сознание не обязательно является монотеистическим до конца своего существования, потому что пребывает в монотеистической «истории», а как известно, нельзя снова стать политеистом или тотемистом, если вы уже познали монотеизм; наоборот, можно с успехом быть политеистом или принять религиозную позицию тотемиста, в то же время воображая и изображая себя монотеистом. Диалектика сакрального делает возможным различные обратимости; ни одна «форма» не гарантирована от деградации и распада, ни одна «история» не является окончательной. Не только общество может практиковать — сознательно или безотчётно — несколько религий, но также и один и тот же человек может познать бесконечное разнообразие религиозного опыта, от «самых возвышенных» до самых примитивных и искажён-
(11/12)
ных переживаний. Это справедливо и с противоположной точки зрения: начав с какого-либо культурного момента, можно прийти к самому полному откровению сакрального, какое только доступно человеческим возможностям. Опыт пророков монотеистов может повторяться, несмотря на огромную историческую разницу, у самых «отсталых» первобытных племён; достаточно для этого «осуществить» иерофанию небесного бога, бога, почитаемого почти во всём мире, даже если в данный момент он почти не присутствует в религиозной действительности. Не существует такой религиозной формы, даже деградированной, которая не могла бы положить начало очень полноценной и связной [coherente] мистике. Если же такие исключения ускользают от внимания, то это объясняется не диалектикой сакрального, а человеческим поведением относительно этой диалектики. Но исследование человеческого поведения выходит за рамки компетенции историка религий: оно интересует также социолога, психолога, моралиста, философа. Как историку религий, мне достаточно будет утверждения, что благодаря диалектике сакрального возможна спонтанная обратимость каждой религиозной позиции. Само существование этой обратимости очень важно: она больше нигде не наблюдается. Именно поэтому мы не слишком проникаемся некоторыми результатами историко-культурной этнологии; различные типы цивилизаций, разумеется, органически связаны с определёнными религиозными формами, но это никоим образом не исключает спонтанности, а в итоге аисторичности религиозной жизни. Ведь каждая история является, в некотором смысле, деградацией и исчезновением сакрального. Но сакральное не перестаёт проявляться, и в каждом новом проявлении возобновляет свою первичную тенденцию к тотальному и полному раскрытию. Очевидно, что бесконечные новые проявления повторяют — в религиозном сознании того или иного общества — другие бесчисленные проявления сакрального, которые это общество уже познало в своём прошлом, в своей «истории». Но очевидно также и то, что эта история не может парализовать спонтанность иерофании: в любой момент возможно более полное раскрытие сакрального.
Обратимость религиозных позиций — и здесь мы возвращаемся к дискуссии о хронологической перспективе в истории религий — бывает ещё более заметной в мистическом опыте архаических обществ. У нас будет ещё не один случай убедиться, что особо связные мистические переживания возможны на любом уровне цивилизации и в любой религиозной ситуации. Это значит, что для некоторых религиозных сознаний в кризисном состоянии всегда возможен исторический скачок, позволяющий им достичь новых духовных позиций, недоступных другими путями. Несомненно, «история» — религиозная традиция данного племени — в итоге вторгается, чтобы свести к характерным для нее канонам экстатический опыт определённых привилегированных личностей. Но не менее справедливо и то, что этот опыт часто отличается той же остротой и благородством, что и переживания великих мистиков Востока и Запада.
Шаманизм как раз и является одной из архаических техник экстаза, а одновременно мистикой, магией и «религией» в широком значении этого слова. Мы старались показать это в различных исторических и культурных аспектах шаманизма и даже предприняли попытку набросать краткую историю его формирова-
(12/13)
ния в Средней и Северной Азии. Большее, однако, значение мы придаём представлению самого феномена шаманизма, анализу его идеологии, обсуждению его техник, символики, мифологии. Мы считаем, что такой труд может заинтересовать не только специалиста, но также и человека вообще культурного, и именно к нему прежде всего обращена эта книга. Вполне правдоподобно, например, что замечания, касающиеся распространения среднеазиатского бубна в арктических регионах, заинтересуют узкий круг специалистов, но большинство читателей они оставят равнодушными. Однако всё изменяется — по крайней мере мы это предвидим, — когда речь идёт о проникновении в такой широкий и необычный умственный мир, каким является мир шаманизма вообще и техники экстаза в частности. В этом случае мы имеем дело с настоящим духовным миром, который, хотя и отличается от нашего, является таким же целостным и интересным. Осмелимся думать, что знакомство с ним необходимо каждому настоящему гуманисту, поскольку с некоторых пор гуманизм перестали отождествлять с духовной традицией Запада, какой бы прекрасной и плодотворной она ни была.
* * *
Задуманная в этом духе книга не может исчерпать ни один из аспектов, которые она затрагивает в своих главах. Я и не ставил своей целью всестороннее и полное исследование шаманизма: у меня не было ни соответствующих этому средств, ни намерения. Я неизменно трактовал тему как компаративист и историк религий; это значит, что я заранее признаю недостатки и несовершенства, неизбежные в работе, которая нацелена на некий синтез — через заключительный анализ. Я не алтаист, не американист и не океанист; весьма вероятно, что определённое количество работ специалистов не попало в моё поле зрения.
Я не думаю, однако, что представленная здесь общая картина могла бы выглядеть существенно иначе; многие труды только повторяют, с незначительными вариантами, отчёты первых наблюдателей. Библиография Попова, опубликованная в 1932 году и ограниченная исключительно сибирским шаманизмом, включает 650 работ русских этнологов. Библиография североамериканского и индонезийского шаманизма также весьма солидна. Невозможно всё прочесть, и я повторю ещё раз, что не имел намерения заменить этнолога, алтаиста или американиста. Но в примечаниях я везде старался указывать главные труды, в которых можно найти дополнительные материалы. Можно было бы, конечно, расширить справочный аппарат, но это потребовало бы нескольких томов. Я не вижу в этом особой пользы; моей целью была не серия монографий о различных типах шаманизма, а общее исследование, предназначенное для неспециалистов. Впрочем, многие темы, о которых мы только упомянули, будут более подробно исследованы в других моих работах («Смерть и посвящение», «Мифология смерти» и другие).
Я не мог бы выполнить эту работу без помощи и поощрения, которые я получал в течение пяти лет от генерала Н. Радеску, бывшего премьер-министра Румынии, от Национального Центра Научных Исследований (Франция), Фондов Викингов и Боллингена (Нью-Йорк). Пусть все эти лица и организации будут добры принять здесь мою самую искреннюю благодарность. Я особенно обязан
(13/14)
моему другу доктору Жану Гуйяру [Jean Gouillard], пожелавшему прочесть и исправить французскую рукопись этого труда, а также моему учителю и другу Жоржу Дюмезилю [George Dumézil], который был настолько добр, что прочёл несколько глав. Мне чрезвычайно приятно, что у меня появилась возможность выразить им свою признательность. Я позволил себе посвятить эту книгу моим французским учителям и коллегам как скромное свидетельство благодарности за поддержку, на которую они не скупились с момента моего прибытия во Францию.
Результаты исследований я уже частично представил в статьях Le problème du schamanisme, «Revue de l’Histoire des Religions», t. CXXXI, 1946, p. 5-52; Shamanism, «Forgotten Religions», edited by Vergilius Ferm, Philosophical Library, New York, 1949, p. 299-308; Schamanismus, «Paideuma», 1951, p. 88-97; — a также в лекциях, которые я имел честь прочесть в марте 1950 года в Римском университете и в Итальянском институте Среднего и Дальнего Востока по приглашению профессоров Р. Петтаццони [R. Pettazzoni] и Дж. Туччи [G. Tucdi].
Мирча Элиаде
Париж, март 1946 — март 1951 г.
(14/15)
Предисловие ко второму изданию. ^
Ещё в итальянском (Рим – Милан, 1953), немецком (Цюрих, 1957) и испанском (Мехико, 1960) переводах я старался улучшить эту книгу, которая, несмотря на свои несовершенства, впервые охватила шаманизм в его целостности. Но только при подготовке английского перевода (Нью-Йорк – Лондон, 1964) я основательно поправил и значительно расширил первоначальный текст. В течение последних пятнадцати лет опубликовано очень много трудов о различных видах шаманизма. Я старался использовать их в тексте или по крайней мере упомянуть в примечаниях. Хотя я и зафиксировал около двухсот новых публикаций (изданных после 1948 года), я не претендую на полноту новейшей библиографии шаманизма. Как я, впрочем, уже упоминал, эта книга является произведением историка религий, который трактует тему как компаративист; она не может заменить те монографии, которые специалисты посвятили различным видам шаманизма. В обзоре последних работ по шаманизму (Recent Works on Shamanism: a Review Article, «History of Religions», I, 1961, p. 152-186) я рецензировал работы, изданные до 1960 года. Другие критические обзоры будут периодически появляться в том же издании.
Я хотел бы ещё раз поблагодарить здесь Фонд Боллингена; благодаря назначенной мне стипендии я смог продолжать исследования шаманизма и после выхода в свет первого издания.
Наконец, я счастлив, что могу здесь выразить глубокую признательность моему ученику и другу, господину Анри Перне [Henry Pernet], который взял на себя труд по просмотру и улучшению текста второго издания, а также обеспечил корректуру оттисков.
Мирча Элиаде
Чикагский университет, март 1967 г.
Эпилог. ^
Нет перерыва в истории мистики. Мы уже несколько раз замечали в шаманском экстазе «тоску по раю», напоминающую один из старейших типов христианского мистического переживания. [1] «Внутренний свет», играющий принципиальную роль в индийской мистике и метафизике, как и в христианской мистической теологии, был засвидетельствован, как мы видели, уже в эскимосском шаманизме. Добавим, что магические камушки, которыми фаршируется тело австралийского знахаря, тоже определённым образом символизируют «застывший свет». [2]
Но шаманизм важен не только своим местом в истории мистики. Шаманы сыграли существенную роль в защите психической монолитности общества. Это непревзойдённые воины в борьбе с демонами; не менее эффективно противостоят они также болезням и чёрным магам. Образцовой фигурой шамана-мастера является Дто-мба Ши-ло, мифический основатель шаманизма на-кхи, неутомимый истребитель демонов (см. выше). Большое значение боевых элементов в некоторых типах азиатского шаманизма (копьё, кольчуга, меч и т.д.) объясняется необходимостью борьбы против демонов, настоящих врагов человечества. В общем можно сказать, что шаман защищает жизнь, здоровье, плодородие, мир «света» — от смерти, болезней, бесплодия, несчастья, от мира «тьмы».
Воинственность шамана иногда становится агрессивной манией; в некоторых сибирских традициях шаманы неустанно сражаются друг с другом в облике животных. Но подобного рода агрессивность скорее исключительна; она свойственна некоторым видам сибирского шаманизма и венгерскому тольтеку. Принципиальной и универсальной является борьба шамана с тем, что мы могли бы назвать «силами Зла». Нам нелегко вообразить, что значил такой мастер для архаического общества. Это, прежде всего, уверенность, что люди не одиноки в чуждом мире, окружённые со всех сторон демонами и «силами Зла». Кроме богов и сверхъестественных существ, к которым обращаются молитвы и которым приносятся жертвы, существуют ещё «специалисты по священному», люди, способные «видеть духов, возноситься на Небо и встречаться с богами, спускаться в Ад и бороться с демонами, болезнями и смертью. Принципиальная роль шамана в защите психической целостности общества зиждется прежде всего на уверенности людей в том, что один из них сможет им помочь в критической ситуации, вызванной обитателями невидимого мира. Чрезвычайно утешительной и укрепляющей является убеждённость, что один из членов общества может видеть то, что закрыто и невидимо для остальных, а также приносить непосредственные и точные сообщения из сверхъестественных миров.
(377/378)
Именно благодаря способности путешествовать в сверхъестественные миры и видеть сверхчеловеческие существа (богов, демонов, души умерших и т.п.) шаман мог внести решающий вклад в познание смерти. Вероятно, многие элементы «погребальной географии», как и некоторые темы мифологии смерти, являются результатом экстатических переживаний шаманов. Видимый шаманом мир и существа, встречаемые им во время экстатического путешествия в потусторонний мир, подробно описаны самими шаманами во время транса или после него. Неизвестный и страшный мир смерти приобретает форму, организуется вокруг специфических образцов, чтобы в итоге проявить собственную структуру и со временем стать близким и достижимым. В свою очередь, существа, населяющие мир смерти, становятся видимыми; они приобретают формы, ведут себя как определённые личности, имеют даже свою биографию. Постепенно мир умерших становится познаваемым, а сама смерть расценивается прежде всего как ритуал перехода к духовному способу бытия. Таким образом, рассказы об экстатических путешествиях шаманов приводят к «одушевлению» мира умерших, обогащая его чудесными формами и личностями.
Мы уже упомянули о совпадении между рассказами о шаманских экстазах и некоторыми эпическими темами из устной литературы. [3] Приключения шамана на том свете, испытания, которым он подвергается во время своих путешествий в Преисподнюю и вознесений на Небо, напоминают приключения персонажей из народных сказок и героев эпической литературы. Весьма вероятно, что многие «темы» или эпические мотивы, как и многие персонажи, образы и стереотипы эпической литературы, имеют экстатическое происхождение в том смысле, что они заимствованы из рассказов шаманов о путешествиях и приключениях в сверхчеловеческих мирах.
Возможно, что и предэкстатическая эйфория составляла один из универсальных источников лирической поэзии. Подготавливая транс, шаман бьёт в бубен, вызывает своих духов-помощников, говорит «на тайном языке» или «языке животных», наследуя крики животных, особенно пение птиц. В конце он достигает «второго состояния», стимулирующего лирическую поэзию и языковое творчество. И в наши дни поэтическое творчество является актом совершенной духовной свободы. Поэзия обновляет язык, становясь его продолжением; каждый поэтический язык является прежде всего тайным языком, то есть творением собственного мира, мира совершенно закрытого. Самый чистый поэтический акт является пробой нового сотворения языка на основе внутреннего переживания, которое — как и экстаз или религиозное вдохновение «примитивных» людей — открывает самую глубину вещей. Именно из этого рода языковых творений, ставших возможными благодаря предэкстатическому «вдохновению», выкристаллизовались позже «тайные языки» мистиков и традиционные аллегорические языки.
Следует также сказать несколько слов о драматическом характере шаманского сеанса. Мы имеем в виду не только лечебные сеансы, иногда исключительно сложные, изысканные и оказывающие, несомненно, положительное влияние на больного. [4] Всякий настоящий шаманский сеанс становится в конечном итоге спектаклем, не имеющим аналога в повседневном опыте. Фокусы с огнём, «чудеса» вроде
(378/379)
номера с канатом, демонстрация магических способностей показывают другой, сказочный мир богов и магов, мир, в котором всё кажется возможным, где умершие возвращаются к жизни, а живые умирают, чтобы затем воскреснуть, где в одно мгновение можно исчезнуть и снова появиться, где опровергаются «законы природы» и появляется и интенсивно присутствует некая сверхчеловеческая «свобода».
Сегодня трудно нам, современным, представить себе воздействие такого спектакля на «первобытное» общество. Шаманские «чудеса» не только подтверждают и укрепляют структуру традиционной религии, но также стимулируют и оживляют воображение, стирая границы между сном и непосредственной реальностью, открывают окна в миры, населённые богами, умершими и духами.
На этом мы и закончим наши замечания о культурном творчестве, которое стало возможным и стимулировалось благодаря шаманским переживаниям. Его серьёзное исследование не укладывается в рамки этого труда. Но какую же прекрасную книгу можно написать об экстатических «источниках» эпической и лирической поэзии; о предыстории драматического спектакля; и вообще о сказочных мирах, открытых, исследованных и описанных древними шаманами…
(379/380)
Примечания к Эпилогу. ^
[1] См. также M. Eliade, La Nostalgie du paradis dans les traditions primitives в Mythes, rêves et mystères, p. 80.
[2] M. Eliade, «Experience de la lumière mystique» в Mephistopheles et l’androgyne, p. 17.
[3] См. выше; см. также R.A. Stein, Recherches sur L’epopee et le barde au Tibet, p. 317 sq., 370 sq.
[4] См. также Lucile H. Chartes, Drama in Shaman Exorcism, «Journal of American Folklore», 1953, LXVI, 260, p. 95-122, особенно p. 101 sq., 121 sq.
наверх
|