[ коллективная монография ]

Степная полоса Азиатской части СССР
в скифо-сарматское время.

/ Археология СССР. М.: 1992. 494 с. ISBN 5-02-009916-3

Заключение   (М.Г. Мошкова)

Кочевые и полуосёдлые племена раннего железного века не имели своей письменности. Сведения античных, древнеперсидских авторов и китайских хроник достаточно отрывочны и противоречивы. Что касается населения, обитавшего на территории Западной Сибири, Алтая, Тувы, то письменные свидетельства о нём отсутствуют практически полностью. Поэтому археологические материалы становятся подчас единственным источником для реконструкции древней истории этих обществ.

В настоящем томе собраны воедино все археологические данные, касающиеся истории кочевых и полукочевых племён азиатской части степного пояса. Создание подобного труда оказалось возможным только благодаря систематическим и планомерным раскопкам на территории Средней Азии и Сибири, широко развернувшимся с начала 30-х годов, но ставшим особенно интенсивными в послевоенный период. Эти работы дали в руки археологов бесценную источниковедческую базу, послужившую основанием для всестороннего изучения древнего населения степей. Способствовали этому процессу и достижения сопредельных с археологией наук. Изучение этнографами форм хозяйственной деятельности человека и создание концепции хозяйственно-культурных типов явились теоретической основой для выделения общих форм ведения хозяйства (с некоторыми вариациями) всех кочевых и полукочевых племён евразийской степной зоны [Левин М.Г., Чебоксаров Н.Н., 1955]. Их хозяйственно-культурный тип определяется как кочевое или полукочевое скотоводство, представленное в разных районах различными типами кочевания с круглогодичным или сезонным циклом перекочёвок и в зависимости от этого с большей или меньшей осёдлостью всего населения или части его.

Исследования антропологов позволили утверждать, что все кочевые и полукочевые племена раннего железного века Средней Азии и Южной Сибири (за исключением населения, оставившего культуру плиточных могил, и хуннов) были европеоидами, относящимися, правда, к разным типам этой расы,— андроновскому, средиземноморскому и типу Среднеазиатского междуречья. Но при этом и в Средней Азии, и в Сибири часть древнего кочевого населения имела определённые монголоидные признаки. Наличие их в сакских сериях Приаралья и Семиречья антропологи относят за счёт смешанных браков, предполагая их центральноазиатское происхождение и проникновение со стороны Алтая [Гинзбург В.В., Трофимова Т.А., 1972. С. 118, 119].

Достижения в области лингвистики, палеогеографии и естественных наук, используемые археологами, создали все условия для создания работ обобщающего характера.

Однако и по сей день остаётся ещё немало остродискуссионных проблем, решение которых — дело будущего. Так, отсутствие единства мнений в вопросах выделения и датировки предскифского и раннескифского пластов сказалось и на страницах настоящего тома. К сожалению, нет пока устоявшихся представлений о начале скифского периода, не установлены критерии, по которым различали бы предскифские и раннескифские памятники. Исследователи каждого из противоборствующих направлений считают свою интерпретацию периода IX-VIII вв. до н.э. наиболее аргументированной. Такая ситуация лишь подтверждает ограниченность наших источников и необходимость дальнейших исследований.

Нет согласия в вопросах локализации отдельных сакских племён — саков-тиграхауда, саков-хаумаварга [Литвинский Б.А., 1972б. С. 158-174] и других (дербики, апасиаки, сакараваки и т.д.), а также массагетов и дахов, идентифицируемых с различными археологическими культурами или группами памятников, хотя большинство исследователей признаёт существование сакской этнической или культурной (что предпочтительнее) общности [Литвинский Б.А., 1980. С. 83; Кадырбаев М.К., 1966. С. 401].

Из-за недостаточности археологического материала, представленного очень скудно, остаётся практически открытым вопрос о происхождении культур раннего железного века лесостепной зоны Зауралья и Западной Сибири. Периоды формирования качественно новых культур, значительно отличающихся от предшествующих и в материальной, и в духовной сферах, всегда были в истории древних народов наиболее трудно поддающимися изучению. Перемены в хозяйственном укладе и соответственно в образе жизни, нестабильность существования, изменения в идеологических представлениях, отразившиеся в погребальном обряде, — всё это, видимо, не способствовало сохранению памятников начальных этапов как лесостепных, так и степных культур.

Однако, невзирая на все эти минусы, массовость археологических источников в сочетании с комплексным их исследованием даёт возможность наметить общие и частные пути исторического развития кочевых и полукочевых племён азиатской степной и полупустынной зон. Так, теперешний уровень наших знаний позволяет говорить, что, помимо факта существования в единой экологической нише и рамках одного хозяйственно-культурного типа, близость всех азиатских кочевнических культур связана и с тем, что одним из основных компонентов в формировании каждой из них были племена андроновской культурно-исторической области на её фёдоровском этапе. Это заключение в сочетании с этнонимами, известными для ранних кочевников Средней Азии (саки, массагеты, дахи), явилось аргументом для отнесения всего кочевого и полукочевого варварского мира азиатских степей к группе ираноязычных племён. Но если для среднеазиатских кочевников, а также близко связанного с ними населения

(312/313)

Алтая и Тувы подобное утверждение представляется реальным, то для кочевых и полукочевых племён Минусинской котловины его следует рассматривать лишь как одну из возможных рабочих гипотез. Жители лесостепной зоны Зауралья и Западной Сибири относятся, как считают исследователи, к группе угорских народов.

Участие в сложении культур ранних кочевников, кроме андроновского, и других компонентов, которые на разных территориях были различными и зависели от контактов и окружения, создавало специфичность каждого из археологических комплексов. Так, при всей близости культура приаральских кочевников отличается от раннекочевнических культур Семиречья, Тянь-Шаня, Памира, Тувы и Алтая, а также Минусинской котловины. Сходство и в то же время своеобразие всех этих культур особенно наглядно проявились в существовании вариантности «скифской триады» и, в частности, в выделении определённых провинций скифо-сибирского звериного стиля. Ценность и информативность археологических источников всё более увеличивается по мере накопления и массового материала, и отдельных находок, а главное — благодаря широкому охвату ранее не изучавшихся территорий. Особенно интенсивными в этом направлении оказались работы в восточном Приаралье, левобережном Хорезме (Присарыкамышская впадина) и на Узбое.

Только исследование именно археологических памятников показало, что реальная картина состава и расселения кочевых скотоводческих племён, характер их хозяйства и взаимоотношений с осёдло-земледельческим населением гораздо сложнее, чем это представлялось по письменным источникам. Мирному осёдлому населению древние авторы противопоставляли воинственных кочевников-«варваров», все взаимоотношения с которыми сводились к непрерывной борьбе.

В действительности, это были два мира, очень тесно связанных друг с другом и экономически, а нередко и политически, и составлявших некое единство.

Скотоводы-кочевники не менее, чем осёдлое население, были заинтересованы в сохранении экономического потенциала земледельцев, поскольку получали от них в обмен (обычно на скот) или в виде дани необходимые им ремесленные изделия. С другой стороны, сами скотоводы-кочевники не составляли однородную массу, а различались степенью подвижности, протяжённостью и характером перекочёвок, наконец, существованием или отсутствием постоянных мест поселений.

Если говорить о единой периодизации «восточного очага» культур скифо-сибирского мира, то наметить её можно только в рамках общей периодизации раннего железного века. т.е. скифский период — конец VIII-VII-III вв. до н.э. и сарматский — II в. до н.э.— IV в. н.э. Однако в каждом из крупных регионов, которые здесь рассматривались, не говоря уже об отдельных культурах или группах памятников, эта периодизация получает свои уточнения и детализируется.

Итак, как мы видели, именно археологические исследования и появление массовых археологических источников дали возможность выделить на широких просторах азиатской степной зоны специфические культуры древних кочевников, и только они дают основание дифференцировать хозяйственную деятельность древних кочевников, материальную культуру, связи с окружающим миром и очень далекими областями.

Удалось открыть совершенно особый культурный ареал или, может быть, даже несколько ареалов (время покажет) кочевников на территории от Узбоя до северных границ Устюрта, включая Мангышлак. Со временем эти материалы послужат, очевидно, основой для изучения культуры массагетов, локализуемых большинством исследователей на этой территории. В Присарыкамышской впадине была выявлена новая скотоводческая культура — куюсайская [Вайнберг Б.И., 1979а], представленная поселениями и могильниками, начальная дата которых определяется временем не позднее начала VII в., до н.э. Как показали исследования [Яблонский Л.Т., 1986а], памятники этого типа, несомненно, входят в состав культур сакского круга, оставленных близкородственным населением, фигурирующим в персидских источниках под общим этнонимом саки. Однако происхождение каждой из этих культур и идентификация с более мелкими племенами или союзами племён в составе общего сакского массива отражают локальность каждой из них. Наиболее обоснованным представляется мнение, согласно которому своеобразие куюсайского комплекса связано с наложением на местную сакскую основу пришлых с юга (южная Туркмения и северный Иран) скотоводов-иранцев. Особое положение памятников Присарыкамышской дельты Амударьи связано также и с тем, что в раннем железном веке дельта заселялась вновь после длительного перерыва, а потому может рассматриваться в качестве определённой модели для этногенетических построений. Не менее интересна и топография распространения кочевнических памятников этой территории в непосредственной близости от поселений, крепостей, некрополей земледельческого населения Хорезмского оазиса, внутри этого оазиса. При этом куюсайские могильники соседствуют с поселениями этой же культуры. Памятники этих районов, оставленные более поздними кочевниками,— только могильники (подбойно-катакомбные погребения). Последние располагались, например, в восточной части дельты (могильники Ясыгыр 1-3), в 5-6 км от ближайших земледельческих поселений, в полосе пустыни между двумя одновременно функционировавшими оазисами. Такое местоположение предполагало, что передвижение скота на зимние пастбища, находившиеся в песках Заунгузских Каракумов, могло происходить только через земли оазиса. Всё это возможно лишь при весьма добрососедских отношениях между скотоводами и земледельцами. Подобная ситуация даёт основание предполагать, что скотоводческое население левобережной части Хорезма (западная граница Хорезма с IV в. до н.э. до конца античности довольно четко ограничена линией крепостей Кангакала, Бутентау I, II, ранний Дэв-Кескен [Толстов С.П., 1958б. С. 70, 81]) находилось в пределах древнехорезмийского государства, а со временем (очевидно, с первых веков нашей эры) могло быть включено в систему хорез-

(313/314)

минской государственности. Теснейшие контакты кочевого и земледельческого населения этих областей проявляются и в захоронениях в курганах кочевников костей человека, очищенных от мягких тканей и помещённых в оссуарии, что свидетельствует об обрядовом и религиозном синкретизме.

Что касается этнической интерпретации скотоводов левобережного Хорезма, то при самых противоречивых суждениях по этому поводу наиболее обоснованной и поддержанной большинством исследователей представляется локализация на этой территории массагетов, отождествляемых с саками-тиграхауда [Литвинский Б.А., 1972б. С. 158-174].

Ещё более значительный ареал скотоводческих культур скифо-сакского времени располагается в восточном Приаралье, в районе древней дельты Сырдарьи (культура ранних саков, чирикрабатская и джетыасарская). Исследование самых ранних памятников (могильники Тагискен, Уйгарак) позволили говорить о том, что субстратом в формировании сакских культур этой территории был местный андроновский пласт, включавший в себя, кроме того, южный и восточный (карасукский) компоненты.

Открытие произведений искусства в могильниках Уйгарак и Тагискен позволило говорить о новом варианте скифо-сако-сибирского звериного стиля, и это можно считать достижением именно археологических исследований.

Следует обратить внимание ещё на одно явление, характерное главным образом для восточнолриаральских и закаспийских памятников, в отличие от более восточных и южных сакских культур. Это — существование самых близких параллелей и и материальной культуре, и в погребальном обряде, т.е. в сфере уже идеологических представлений, с миром «савромато-сарматских» культур преимущественно Южного Приуралья. Объясняется это не только географическим расположением всех трех ареалов, но и определёнными общими этногенетическими корнями, уходящими в андроновский пласт.

Археологические исследования памятников восточного Приаралья IV-II вв. до н.э. (чирикрабатская культура, генетически преемственная от раннесакских комплексов этой территории), представленных не только могильниками, но и поселениями, городищами и монументальными постройками, в частности «Большого дома» на городище Бабиш-Мулла 1, позволили уточнить ещё один факт в древней истории этого региона. Раскопки «Большого дома» показали, что планировка этого незавершённого комплекса характерна для ахеменидской архитектуры парадного типа, а наиболее близкой параллелью представляется «дворец приёмов» сокровищницы Персеполя. Очевидно, постройку «Большого дома» Бабиш-Муллы 1 следует рассматривать в ряду позднеахеменидских сатрапских резиденций (подобно также недостроенной резиденции сатрапа на городище Калалыгыр в Хорезме), строительство которых было предпринято, вероятно, по единому принципу и в самых северных ахеменидских сатрапиях незадолго до крушения державы. Таким образом, именно археологические материалы как будто позволяют локализовать одну из поздних сатрапий, расположенную на самых северо-восточных рубежах Ахеменидской держаны, на землях полуосёдлых скотоводов в древней дельте Сырдарьи.

Только археологические исследования способствуют и получению конкретных сведений, касающихся религиозно-идеологических представлений и социально-политических устоев сакских обществ. Реконструкция их особенно трудна, поскольку письменными свидетельствами, наиболее информативными но этим вопросам, мы почти не располагаем. Основным источником для воссоздания духовной жизни древних кочевых скотоводов остаются данные погребального обряда и анализ всего могильника как единого и многопланового комплекса. С ареалом культуры семиреченских саков (саков-хаумаварга — но А.Н. Бернштаму, или саков-тиграхауда — по К.А. Акишеву) связаны массовые раскопки рядовых сакских курганов и курганов царских в урочище Бесшатыр и на берегу р. Иссык. Исследование кургана Иссык [Акишев К.A., 19781 предоставило в распоряжение археологов уникальные материалы, связанные практически со всеми сферами жизни и деятельности семиреченских саков (V-IV или IV-III вв. до н.э.) и являющиеся неиссякаемым источником для разработки чрезвычайно сложной проблемы — изучения мировоззрения, духовной культуры и идеологии саков.

Исследование декора облачения сакского вождя, справедливо названного «Золотым человеком», послужило основанием для создания интереснейшего труда об искусстве и мифологии саков, основанного на изучении семантики образов искусства звериного стиля [Акишев А.К., 1984 — в библиографии нет]. Опираясь на постулат об ираноязычности саков, А.К. Акишев обратился к индоевропейским космологиям и построил стройную космологическую концепцию мировоззрения саков. Она опирается на представления индоевропейцев о порядке в мире, о трёх частях мира (низшая — вода, средняя — земля, верхняя — небо) и о мировом древе жизни. Все они нашли воплощение в одежде и головном уборе иссыкского вождя. Особенно ярко одеяние вождя воспроизводит троичную модель космоса и мировое древо жизни. В композицию декора введены даже наглядные символы древа жизни — золотые деревья, фигурки козлов, птиц. Таким образом, весь костюм подчёркивает космогоническую роль вождя-царя, приравнивая его к богу-правителю космоса и возводя тем самым в ранг правителя социума, т.е. бесспорно неся и социально-политическую нагрузку. Значит, облачение иссыкского вождя в сочетании с богатством сопровождавшего его инвентаря является выражением определённой теократической концепции сакского общества. А.К. Акишев [1984. С. 70] считает его раннегосударственным или раннеклассовым объединением, в котором власть верховного вождя ещё ограничивалась родовыми учреждениями и не была абсолютной. Ещё одним аргументом в пользу существования у семиреченских саков (в широком понимании, включая сюда и северную Киргизию) раннегосударственных образований служит находка серебряной чаши с надписью [Акишев К.А., 1978. С. 56, 57; Акишев А.К.. 1984. С. 106]. Специалисты (И.М. Дьяконов, В.А. Лившиц, С.Г. Кляшторный) не могут пока расшифровать эту письменность, но предполагают,

(314/315)

что надпись сделана неизвестным ранее алфавитом, арамейское происхождение которого не исключено [Акишев К.А., 1978. С. 60].

Однако определение семиреченского сакского общества как раннегосударственного объединения представляется пока лишь рабочей гипотезой, обоснование которой требует дальнейших исследований. Но бесспорно можно говорить о широком развитии у саков культа предков, о существовании понятия сакральной страны, в которой локализовались могилы вождей и царей. По-видимому, в I тысячелетии до н.э. для восточного ареала сакских племён этой страной могло быть Семиречье, Помимо царских погребений (Бесшатыр, Иссык), здесь найдено наибольшее число так называемых сакских жертвенников, или жертвенных столов. Скульптурки крылатых тигров, украшающие некоторые из этих жертвенников, да и другие зооморфные изображения, встречающиеся на культовых предметах из других районов восточного региона расселения саков, находят аналогии в украшениях костюма и головного убора «Золотого человека». Всё это подтверждает тот факт, что декор костюма иссыкского вождя лишь отражает определённые элементы в системе религиозно-идеологических представлений, которая господствовала в сакском обществе.

По всей вероятности, религию сакских племён (в самом широком понимании этого термина, включая и массагетов) можно рассматривать подобно скифской, как типичный образец древних родо-племенных культов дозороастрийского Ирана и относить к разряду «естественных», поскольку скифские (или сакские) боги олицетворяли силы природы (небо, земля) и социальные категории (война, очаг), в противоположность зороастризму, где божества отражали абстракции — «Добрая мысль», «Бессмертие», «Власть» и т.д. [Абаев В.И., 1962. С. 447). Общие для всех сакских племён культы (предков, огня, солнца, погребальный) могли принимать самые разнообразные формы. Особенно ярко это проявляется в обрядах, связанных с культом огня, — угольки в насыпи, в могиле, сожжение перекрытия, кучки золы, наконец, трупосожжения. Значимость и разнообразие форм культа огня предполагает возможность существования этого культа как символа верховного божества (солярного содержания) и обожествленной стихии — солнца. Тем более что имеется прямое свидетельство Геродота относительно массагетов: «Из богов чтут только солнце, которому приносят в жертву лошадей. Смысл жертвы этой тот, что быстрейшему из всех богов подобает быстрейшее животное» [Геродот I, 216]. Почти тот же текст можно прочесть и у Страбона: «Богом они (массагеты. — М.М.) почитают одно только солнце, и ему приносят в жертву коней [Страбон XI, VIII, 6]. Открытие на Узбое, почти в центре могильника Дордуль, культового сооружения Ичянлыдепе (V-II вв. до н.э.) служит не только иллюстрацией к сведениям Геродота и Страбона, но во многом дополняет и уточняет их. Весь комплекс сооружений, куда входила открытая камера, окружённая с двух сторон коридорообразными помещениями, и две каменные выкладки типа алтарей, сохранили следы интенсивного горения, особенно мощного в камере. Тут же находились остатки костров, которые «захоранивались» или обкладывались камнями. Судя по всему, этот комплекс, расположенный, к тому же, на самой высокой части могильника, был связан с культом огня, в честь которого совершались какие-то церемонии и жертвоприношения (копыта и черепа лошадей — в юго-восточной части комплекса и кости барана — в одном из небольших помещений). По устройству и расположению культовое сооружение Ичянлыдепе может быть сопоставлено с персидскими святилищами огня, описанными Геродотом [I, 131] и Страбоном [XV, III, 13-16]. где горел негасимый огонь в честь почитаемых божеств. Ичянлыдепе было святилищем огня и солнца.

Остатки культового памятника обнаружены Л.Л. Галкиным [1986. С. 440] в западной части плато Устюрт. [1] Он состоит из трёх небольших курганных групп (по три-четыре кургана в каждой группе), расположенных в 2-5 км одна от другой в направлении северо-восток — юго-запад. Они тянутся по обе стороны от урочища с колодцами Байте и названы Байте I-III. В группах I и III находилось по одному большому (высота 3,5 м, диаметр около 50 м) кургану, насыпи которых сложены из каменных блоков. Остальные курганы не превышали 1 м и имели диаметр 15-20 м. Их насыпи состояли из земли и камня. В некотором расстоянии (75-100 м) к юго-западу от каждого из больших курганов (Байте I и III) находились скопления каменных изваяний, большинство которых было в фрагментарном состоянии. В группе Байте I насчитывается около 24 фигур, в группе III — около 45. Кроме того, у полы большого кургана (Байте I) и около курганов в других группах обнаружены каменные кольцевые выкладки диаметром 1-1,5 м, а на Байте III — каменные чаши для жертвенного огня. Знаменательно, что рядом с группой II, на дне сухого русла сая, были вырыты колодцы Байте и здесь же, в береговом обрыве, находился древний карьер, откуда брали известняк для скульптур и насыпей курганов. Изваяния представлены двумя типами — объёмным и плоским. Для первых характерна массивность, округлость головы, естественные пропорции плеч и талии. Отличительной особенностью вторых являются широкие плечи и узкая талия. Первый тип, по мнению Л.Л. Галкина, представляется более архаичным. Открытие такого множества скульптур, которые до сего времени вообще не были известны на территории древних азиатских кочевников-скотоводов,— событие чрезвычайной важности. Изучение памятника только начинается.

Время культового комплекса Байте определяется двумя фактами: формой оружия, изображенного на скульптуре, и находкой в одном из раскопанных небольших курганов группы Байте I обломка каменного жертвенника клювовидной (?) формы. Мечи и кинжалы, изображённые на скульптурах, имеют прямое перекрестье и почти прямое или серповидное навершие. Тип этот характерен для сармат и части среднеазиатских кочевников с конца IV — III в. до н.э. Таким образом, время памятника в

(315/316)

самых широких границах определено — вторая половина I тысячелетия до н.э., однако, чтобы понять его сущность и содержание как культового места или даже святилища, требуются дальнейшие полевые и интерпретационные исследования.

Бурные события III в. до н.э. — отложение северных сатрапий державы Селевкидов — Бактрии, Согда и Парфии, кризис власти Селевкидов — отразили не только внутридинастийные распри в империи Селевкидов, но и определённые внутренние процессы, происходившие в среде северных кочевников. Эти процессы привели затем к массовым передвижениям кочевых объединений.

Вехи основных политических событий и крупных миграций кочевых племён засвидетельствованы письменными источниками. Однако эти отрывочные сведения могут быть проверены, уточнены и дополнены благодаря широким археологическим раскопкам памятников кочевников. Справедливо писал А.М. Мандельштам [1975а. С. 147], опираясь именно на археологические источники, что «кочевники выступают всё более и более явственно как активная, ведущая политическая сила, причём являющаяся, видимо, организующим началом во многих поворотных моментах истории древних народов Средней Азии».

Так, источники сообщают, что в начале III в. до н.э. у границ Гиркании и Парфии появляется сильная группа дахских племён, переселившихся сюда откуда-то с северо-востока. А.М. Мандельштам полагает, что это движение было одним из проявлений общей реакции на греко-македонское завоевание Средней Азии. Б.И. Вайнберг, отождествляющая памятники чирикрабатской культуры с дахами, считает, что переселение их на юго-запад было вызвано изменениями гидрографического режима дельты Сырдарьи, поскольку со II в. до н.э, основной сток Сырдарьи в Арал проходил уже по системе более восточных и северных Пракувандарьинских русел. Именно в III в. до н.э. чирикрабатская культура заканчивает своё существование.. Не исключено, что переселение дахов к границам Парфии произошло, как думает Б.И. Вайнберг, с согласия, а может быть, даже по приглашению Селевкидов, ибо дахи были союзниками ещё Александра Македонского. Но это не помешало парнам — самой западной группе дахов — воспользоваться моментом, когда наместник Парфии Андрагор отделился от Селевкидов, напасть на него и захватить власть в Парфии. Возглавил это движение Аршак I. Последовавшее затем появление войск Селевка II, бегство Аршака к апасиакам, наконец, возвращение и победа его над Селевком II оказались этапами борьбы в деле создания независимого Парфянского государства. Ведущая роль в этой борьбе кочевых племён бесспорна. Аршак I, который вёл свой род от дахов или нарнов-дахов, считается основателем правящей парфянской династии. Дошедшие до нас версии о появлении и воцарении в Парфии Аршака I различны и противоречивы [Страбон, XI, 9, 2, 3; Юстин, XLI, 1, 4, 6; Арриан «История Парфии», фр. 1]. Поэтому даже самые минимальные данные археологии, самая первоначальная локализация дахов очень важны для воссоздания древней истории Средней Азии.

Одно из самых главных достижений среднеазиатской археологии — конкретизация юечжийско-кушанской проблемы. Особенно важное значение для её решения имели раскопки курганных могильников на территории северной Бактрии [Мандельштам А.М., 1966а; 1975а]. Только в результате этих исследований (более 500 курганов) были получены массовые археологические материалы, которые бесспорно можно связать с кочевниками, положившими в середине II в. до н.э. конец существованию Греко-Бактрийского государства и ставшими затем создателями Кушанского государства.

Однако одной из главных проблем, связанных с историей образования этого государства, было сопоставление данных китайских и западных источников, перечисляющих племена кочевников, участвовавших в завоевании Греко-Бактрийского царства. Согласно достаточно убедительной археологической аргументации А.М. Мандельштама, юечжам китайских источников соответствуют асианы, пасианы и тохары античных авторов. Взаимоотношения между ними, предшествовавшие передвижению их на запад и разгрому Греко-Бактрии, нам неизвестны. Но несомненно, что все они входили в состав обширного воинственного племенного объединения, которое базировалось в восточной части степного пояса и ушло в Среднюю Азию только после нескольких поражений, которые нанесли ему хунну [Мандельштам А.М., 1979а. С. 140 — в библиографии нет].

Анализ археологических материалов позволил уверенно связать с этими пришельцами все могильники северной Бактрии и большую часть исследованных в Согдиане. Но, судя по данным археологии и западных источников, в событиях конца II в. до н.э. принимала участие и какая-то часть местных кочевников, которые были вовлечены в объединения, двигавшиеся с Востока и устремившиеся затем на юг, в процветающие земледельческие оазисы.

Значительный свет на все эти вопросы проливают раскопки последних лет в северном Афганистане, на Тиллятепе, где были вскрыты уникальные неразграбленные царские погребения, датируемые рубежом нашей эры и оставленные представителями какой-то кочевнической династии [Сарианиди В.И., 1983]. Глубокое исследование всего полученного там материала только начинается. Но уже сейчас можно говорить об интереснейших культурных традициях, которые связывают один из домов юечжийских правителей (не исключено, что именно они положили затем основание империи Великих Кушан) со всем кочевым миром Средней Азии и Сибири. Это выражается в некоторых элементах погребального обряда. Так, на краю одной из могильных ям Тиллятепе найдены череп и кости передних ног лошади. Обычай оставлять шкуру жертвенных животных (мясо их поедали во время похоронной тризны) в могиле или на её краю был широко распространён у скотоводческих племен азиатских степей с эпохи бронзы и сохранялся до последних лет у ряда народов Сибири [Грязнов М.П.. 1956а. С. 107, 108]. Знаменательны и параллели в изображениях и стилистике изделий звериного стиля из Тиллятепе и Пазырыкских курганов Алтая (сцены терзания; вывернутые задние части фигур животных; повёрнутые назад головы; бирюзовые вставки).

(316/317)

Эти связи становятся особенно понятными, если согласиться с мнением С.И. Руденко [1960. С. 339, след.], отождествлявшего население Алтая второй половины I тысячелетия до н.э. с юечжами. Согласуется с этим и прекращение пазырыкской культуры в конце III — первой половине II в. до н.э., когда горноалтайские племена были разбиты хунну.

Не меньшее значение имеют находки в Тиллятепе и для решения вопроса о происхождении сарматского звериного стиля, появившегося в I в. н.э. в степях Нижнего Подонья практически в готовом виде. Особое значение комплексу Тиллятепе придаёт синкретизм найденных там произведений искусства, в которых воедино слились и древние бактрийские мотивы, и стилистические особенности ахеменидского искусства, и элементы греческой эллинской школы, и черты, свойственные искусству кочевников, ярко выразившиеся в изделиях, выполненных в зверином стиле. Удивительным образцом этого стиля являются ножны и рукоять кинжала из погребения 4. Идентичный и но форме, и по украшению рукояти и ножен, и по исполнению (может быть, чуть более грубому) кинжал обнаружен на нижнем Дону в богатой сарматской могиле I в. н.э. (раскопки Е.И. Беспалого, 1986 г.). Значит, стиль ювелирных изделий Тиллятепе отвечал вкусам именно кочевой знати.

Совершенно необходимы археологические исследования для воссоздания древней истории сибирских народов, ибо в большинстве случаев эти материалы остаются единственным источником. Археология Сибири богата такими блистательными открытиями, как большие Пазырыкские курганы и курган Аржан, значение которых трудно переоценить.

Раскопки Пазырыкских, Башадарских, Шибинских, Туэктинских, Юстыдских и других курганов с захоронениями, совершёнными в слое вечной мерзлоты, дали совершенно исключительный материал, который с небывалой в археологической практике полнотой осветил все стороны жизни кочевников скифского времени. Находки из этих курганов составили удивительное собрание изделий в зверином стиле, выполненных не только в металле (что мы видим повсюду), но и в дереве, коже, войлоке. Находки интереснейших изделий передневосточного искусства (шерстяные ткани с узором, ворсовый ковёр) и Китая (зеркало, шёлковые ткани), применение методов естественных наук (дендрохронология, радиоуглеродные даты) дали возможность довольно точного определения абсолютных дат этих памятников. Согласно последним исследованиям [Марсадолов Л.С., 1985. С. 10], время создания больших Пазырыкских курганов, отражающих один из этапов яркой и самобытной культуры кочевников-скотоводов Алтая, укладывается в рамки VI-IV вв. до н.э.

Деревянные, кожаные и войлочные изделия, дошедшие до нас почти в первозданном виде (что никогда не встречается при обычном состоянии захоронения) и являющиеся непревзойдёнными образцами скифо-сибирского звериного стиля, демонстрируют, с одной стороны, очень высокий уровень эстетического развития и мастерства алтайских племён, а с другой — представляют собой исключительный источник для изучения мифологического творчества и религиозных представлений населения Алтая. Бесспорным доказательством местного производства всех этих изделий служит татуировка, сохранившаяся на теле вождя из Пазырыкского II кургана. Она представляла собой сложное сюжетное изображение, выполненное и образах звериного стиля. Поскольку о существовании обычая татуировки, которая у большинства народов обозначала благородное происхождение и знатность, имеются неоднократные сообщения в письменных источниках (Помпоний Мела — об агафирсах; Аммиан Марцелин — о даках и сарматах), открытие её на теле погребённого в Пазырыке особенно ценно. Это ещё один пример, когда археологические данные подтверждают и раскрывают скудные сообщения древних авторов. Духовную культуру населения Алтая характеризуют и находки двух четырёхструнных арф и двух тамбуринов в Пазырыкских курганах.

Одно из самых значительных археологических открытий Сибири — классические по методике раскопки М.П. Грязновым кургана Аржан — поразительного памятника скифской культуры VIII в. до н.э. Погребальный обряд и инвентарь кургана заставил исследователей вновь вернуться ко многим проблемам скифской археологии, особенно к проблемам периодизации и сложения скифского археологического комплекса. Анализ материалов памятника, предпринятый М.П. Грязновым [1980], исследование типологического характера всей конской узды Аржана, проведённое Н.А. Боковенко [1986], а также дендрохронологические исследования образцов дерева [Марсадолов Л.С., 19851 позволили датировать комплекс Аржана VIII в. до ц.э., может быть, его второй половиной или концом, как представляется многим археологам (А.М. Мандельштам, А.И. Мелюкова, В.П. Петренко). Хронологически он поставлен в один ряд с памятниками новочеркасско-черногоровского тина. Но Аржан содержит уже полностью сложившуюся «скифскую триаду», которая в Северном Причерноморье не может быть датирована временем ранее середины VII в. до н.э. Очень важно также, что в зверином стиле Аржана представлены практически все образцы скифского искусства, выполненные различной техникой и на различных предметах: выбивка, резные изображения (оленные камни), мелкая пластика (головка коня), барельеф (нагрудная бляха), скульптура (бронзовые навершия), резьба по кости (кабан на клыке). Нет. правда, ещё сцен терзания, которые появляются позже.

Достаточно развитой погребальный обряд также является признаком складывающегося культурного комплекса. В кургане представлена очень сложная погребальная конструкция: вокруг центрального захоронения «царя» и «царицы», совершённого в двойном срубе (под полом его были уложены конские хвосты), располагались радиально ещё 70 срубов. Помимо людей (всего 12 человек), в кургане было похоронено около 160 верховых коней. Типологическое исследование различных категорий вещей (особенно узды и нахвостников), а также спектральный анализ предметов узды показали, что приношения «царю» были преподнесены от различных племенных коллективов большой этнокультур-

(317/318)

ной общности, обитавших в нескольких географических регионах. Это чрезвычайно важное и никогда до этого не фиксировавшееся явление придаёт особую значимость кургану Аржан, ибо перед нами как бы одномоментное захоронение, совершенное не в одном, а одновременно в нескольких регионах. Детальное исследование узды, проведённое Н.А. Боковенко, позволило ему конкретизировать эти области: собственно Тува, Алтай, Минусинская котловина, Казахстан и Монголия. В центре этой обширной территории и находился курган Аржан, который, образно говоря, представляет собой срез эпохи и демонстрирует неравномерность исторического развития отдельных регионов (находки в Аржане узды примитивной и вполне развитой форм). Споры вокруг кургана Аржан продолжаются, и только открытие подобных памятников или целой серии ранних комплексов в разных регионах евразийского пояса степей позволит в будущем уверенно ответить на вопрос где, когда и как сформировалась скифская культура, распространённая в VII в. до н.э. в Северном Причерноморье и известная по археологическим материалам и письменным источникам.

История населения раннего железного века лесостепного Зауралья и Западной Сибири, получившая освещение в томе, воссоздана только на основании археологических исследований, которые интенсивно развернулись лишь в 60-70-е годы. Но уже сейчас мы имеем представление о материальной и духовной культуре этих племён, об их хозяйстве, связях с окружающим миром, в том числе со степными кочевниками.

Наконец, только археология фиксирует серьёзные изменения в хозяйственном и жизненном укладе этого населения, которые происходили в первые века нашей эры. Прослеживаемая динамика состава стада у этих племён указывает на возрастание элементов, свидетельствующих о переходе к номадизму. Процесс этот был вызван ростом населения, развитием торгового обмена и целым рядом других причин, что требовало в свою очередь увеличения численности скота как средства существования и как обменного эквивалента. Нехватка пастбищ вокруг поселений стала компенсироваться переходом к отгонному и кочевому скотоводству.

Заключая настоящий том, надо ещё раз сказать, что кочевые и полукочевые скотоводческие племена евразийских степей, создавшие целую свиту ярких самобытных культур, сыграли огромную роль в формировании новых этнокультурных общностей, история которых начинается после эпохи великого переселения народов и связана уже с периодом раннего средневековья.

[1] Памятник не опубликован. Описание дано согласно тексту, любезно предоставленному Л.Л. Галкиным, за что приношу ему глубокую благодарность (Ред.).

наверх