Морис Дрюон

Речь, произнесённая 1 марта 1984 г. Морисом Дрюоном по поводу приёма в члены Академии королевства Марокко Б.Б. Пиотровского.

// ВДИ. 1992. №4. С. 164-166.

В Вашем лице в наше Общество входят одновременно необозримые пространства и неисчислимые века.

Необозримые пространства, потому что Вы — первый представитель огромного государства, перекрывающего двадцать два миллиона квадратных километров, сорок шесть параллелей и сто тридцать четыре меридиана земли.

Неисчислимые века потому, что Вы — первый археолог, которого мы имеем честь включить в наши ряды.

Вы принадлежите к когорте учёных, которая вбирает в себя людей по призванию, я бы сказал по страсти, рекрутирует лишь одержимых; археология требует бесконечного терпения, огромных знаний, работы трудной и часто непризнанной: археологи извлекают из земли и из времени их секреты, восстанавливая историю искусства, нравы и законы самых древних цивилизаций и тем самым позволяют человечеству сохранять память о самом себе.

Это прежде всего кавказские цивилизации, которые являются объектом Ваших разысканий и в области которых Ваша известность общепризнанна. Неоспорим Ваш авторитет в исследовании Урарту, территории, в горах которой были сделаны первые открытия, обнаружившие следы Потопа, и где, согласно Книге Бытия, остановился Ноев ковчег.

Вас привлекает всё, что дарят археологу его раскопки — священные щиты, вотивные бронзовые статуэтки животных, огромные сосуды, на которых сохранились клинописные знаки, сделанные людьми, которых называют халдеями и которые жили во время правления Аргишти I и Русы III — современников более хорошо известных нам правителей Ассирии Ашшурбанипала и Саргона.

Более 32 лет Вы вели огромную археологическую работу, раскапывая крепость Тейшебаини. Мне кажется, что эти народы Урарту могли в известной мере соприкасаться с минойской культурой, что они воздействовали на архаическое искусство Греции и что они имеют некие связи с этрусками, о чём свидетельствует искусство тех и других.

Мне приятно отметить также, что Вы египтолог по образованию и что первые свои работы посвятили древнеегипетскому языку — текстам на рельефе верховного жреца Амона Аменхотепа, тёзке другого великого Аменхотепа — архитектора, везиря, врача, мудреца, строителя Луксора, при фараоне Аменофисе (Аменхотепе) III.

Позднее Вы вернулись к Вашей первой любви студента, освещая вашим знанием древнюю дорогу золотых копей в Нубии; это возвращение продемонстрировало ещё раз, что Вы всегда были сторонником интеллектуальных связей между Вашей родиной и миром Средиземноморья. Огромное число публикаций — более 160 — обусловили Ваше избрание в Академию наук СССР, её Президиум, в Академию наук Армении, дирекцию Института археология и кафедру древнего Востока Ленинградского университета. Они же явились основанием для назначения Вас экспертом комитета ЮНЕСКО, избрания почётным членом Чехословацкого Египтологического института в Праге и Каире, почётным доктором Университета в Дели, членом-корреспондентом Академии наук Великобритании и Баварии. Академия надписей и художественной литературы Франции по рекомендации главного авторитета в области иранской археологии проф. Р. Гиршмана, дружескую память о котором мы все храним, — распахнула перед Вами свои двери.

Одних этих многочисленных титулов было бы предостаточно, чтобы сделать понятным удовольствие и честь приветствовать Вас здесь в качестве нашего нового «собрата». Однако есть и дополнительные обстоятельства, делающие это для нас особо приятным.

Вы родились, месье, в Санкт-Петербурге, за шесть лет до первой мировой войны. Вы свидетель истории, которая полностью изменила политическую географию планеты. И Вы — директор прославленного музея — Эрмитажа. Ваш город столь великолепный, столь волнующий! Те, кто имел счастье его посетить, видеть рассекающую небо золотую стрелу

(164/165)

Адмиралтейства, проникнуть под тяжёлый купол Исаакия, который, кажется, всё ещё резонирует умолкшие литургические песнопения, пройти по страшной Петропавловской крепости, полной немых криков; те, кто с потрясённой душой видел дом Пушкина на Мойке и почувствовал, что его сопровождают Толстой и Достоевский в прогулке по Невскому проспекту, который населяют тени князя Андрея, Анны Карениной и Раскольникова; те, кто останавливался перед жёлто-белым Смольным монастырём, который Екатерина Великая сделала пансионом для благородных девиц и где во время революции 1917 г. заседало первое советское правительство, и наконец, те, кто часами бродил по островам, всегда сохранят в душе некое подобие ностальгии.

Особенный город, возникший не по случайному стечению обстоятельств в история народов, но — по воле, притом — одного лишь человека; город, заложенный — подумать только! — через 62 года после основания Нью-Йорка и построенный на костях 80 тысяч людей, поглощённых болотами, — цена, которой пришлось оплатить это великолепие.

Эта северная царица, а сейчас — спящая красавица, разделяет общую участь таких городов, как Венеция, Фест, Бенарес, Пекин, которые, однажды в истории вспыхнув, не гаснут никогда.

Будет ли мне ещё дана возможность иначе, чем только в воспоминаниях, увидеть, как в опаловом свечении балтийской ночи разводятся с зажжёнными фонарями мосты на Неве, подобные гигантским рукам, унизанным жемчужинами, чтобы открыть большим торговым судам дорогу на Запал, а изваянный в бронзе скульптором-французом Пётр Великий — Пётр Первый, как вы его называете, — с высоты своего вставшего на дыбы коня созерцает свою мечту, которая проходят перед ним.

Дважды мне была предоставлена привилегия посетить в сопровождении Ваших сотрудников Эрмитаж, прежде чем ежедневные толпы народа наводнят его, и пройти по его бесчисленным залам, его галереям, по императорским покоям Зимнего дворца, по этой гигантской, сказочной сокровищнице, которая содержит одновременно скифские драгоценности и обстановку царей, обилие произведений мастеров Предренессанса и Ренессанса, замечательные — и бесчисленные — произведения различных художественных школ: итальянской, французской, голландской, немецкой, английской, испанской; несравненные картины Тициана, 32 произведения Рембрандта, не менее 40 — Рубенса, из которых особенно удивительны гениальные эскизы к его монументальным полотнам; и наконец, целый зал прекраснейших произведений Гогена. Временами глаз начинает просить пощады. 30 тысяч рисунков, 300 тысяч эстампов, самые замечательные изделия европейских ювелиров и целый застывший в мраморе народ в античных коллекциях… и всё это в строгом порядке и великолепных экспозициях. Вы руководите всем этим, и всё это Вы спасли.

Да, я сказал «спасли», так как во время 900-дневной блокады Ленинграда с 1941 по 1943 гг., когда 600 тысяч мужчин и женщин и детей погибли от бомбардировок, холода и голода, во время этого ада Вы посвятили все свои дни и ночи защите и спасению, тому, чтобы коллекции Вашего музея выжили. Вы сохранили незаменимое.

От имени всех собравшихся на этой ассамблее, для которых величайшие произведения культуры — это их общая и главная родина, которые считают основной задачей своей деятельности передачу выдающихся творений искусства и разума последующим поколениям и которые вместе с Андре Мальро усвоили, что культура есть «то, что объясняет человеку, вопрошающему самого себя, что он делает на земле», от имени всех нас я Вас благодарю, профессор Пиотровский.

Может быть, во время наших дискуссий Вы услышите вещи, которые Вас удивят, так же как и мы, быть может, услышим из Ваших уст то, что нас поразит.

Каждый из собравшихся здесь, хотя и усвоил искусство изысканного обхождения, высказывается прямо и достаточно ясно и не навязывает своего мнения другим, т.е. поступает именно так, как это принято в среде цивилизованных людей, стремящихся к прогрессу знания, морали и мира. Мы обогащаем друг друга своими различиями.

Само собой разумеется, что люди, приехавшие из стольких и столь разных регионов, не могут иметь ни одинакового взгляда, ни одинаковой оценки тех проблем, которые требуют нашего вмешательства или которые на нас наступают. Различия между людьми в

(165/166)

понимании и в суждениях являются в значительной степени зависящими от тех широт, где они живут.

Ка́к человек, живущий на необъятных просторах европейской равнины, которую не разделяют ни горы, ни возвышенности и где иногда, как на море, можно видеть кривизну земного шара, ка́к этот человек, подвергшийся воздействию резко отличных друг от друга чередований климатических условий, где на земле на него обрушивается буря, сковывает мороз, пронизывает до костей, ливень, душит жара, где он теряется в нескончаемых пространствах и где он не может один существовать, ка́к такой человек мог бы иметь такую же наследственность, такие же обычаи, такую же социальную организацию, такое же мировоззрение, как тот, который живёт в Греции, стране стеснённой, гористой, с берегами, изрезанными лазурным морем, под радужным светом, на земле, во всех отношениях благоприятствующей индивидуализации, и где каждый живущий — сам для себя символ?

Ка́к могут они одинаково воспринимать мир и иметь о нём одинаковое представление, одинаково оценивать свою роль в этом мире и предъявлять к нему те же требования, — те, кто вышел из тропического леса, изобильного и душного, и те, кто пришёл с великолепных, но суровых и засушливых плоскостей Атласа, те́, жилища которых искони находились на мелких по климату, зеленых и влажных равнинах Турени или Суссекса или те́, чьи отцы жили в грубых палатках, кочуя неделями по бесплодной пустыне; те́, у кого совершенные машины жнут уродившуюся в изобилии пшеницу на плодородных равнинах, которые омывают воды Миссисипи, и те, кто вынужден добывать скудное пропитание на головокружительных высотах в Андах или на Сиерра Мадре? Могут ли эти люди молиться одному богу и молиться одинаково?

И всё же им следует жить и жить вместе на этой земле, которую их мечты, их интеллект, их деяния сделали как бы стиснутой в пространстве и для их пользования более близкой!

Им следует, им, повсюду встречающимся друг с другом, разговаривающим, видящим друг друга и на одном, и на другом полушариях, а теперь и летающим в космическом пространстве, им следует узнать друг друга, чтобы понять, и поняв друг друга — принять. Это как раз то, что мы имеем смелость в наше время, время противоборства и жестокости, здесь утвердить. Как вы увидите, мы не являемся ни политической ассамблеей, где собравшиеся обвиняют друг друга, ни почётным обществом, где собравшиеся дремлют. Сами темы, данные для нашего размышления, — для начала как раз та, которая предложена настоящей сессии, — не дают нашим мыслям оцепенеть.

Создавая эту Академию, король Хассан II желал, чтобы она стала центром цивилизации, центром разума, где была бы показана возможность истинного сосуществования — сосуществования творческого.

Я не сомневаюсь, что Вы от всего сердца захотите нам помочь в осуществлении этих честолюбивых и столь насущных идеалов.

Академик М. Дрюон *

*Перевод С.В. Куланды [Кулланды].

наверх